Фотокарточки

Не знаю, какого хера, но проснулся я с ужасным ощущением. Может, доктор Штерн немного просчитался и писать вот это все – не самая лучшая идея (от слова совсем)? Но потом я представил, что бы он мне на это сказал (а сделать это нетрудно, когда знаешь человека уже 4 года). Мне кажется это было бы что-то вроде: «Это нормальная реакция, Томас. Сначала может произойти легкий регресс, может быть дискомфортно – вы ведь все-таки пишете о чем-то очень важном, это нелегкая работа. Возможно, сначала будет больно и плохо, но потом это принесет освобождение». Поэтому я бл*ть, даже не встав с кровати, пишу это дерьмо. Все жду, когда же, доктор, ко мне придет освобождение. Уже лет 5 жду. Я, кажется, остановился на том, что наше семейное счастье было крайне хрупким. И понял я это тогда, когда в возрасте моих 12-ти лет у нас умер отец. Это произошло внезапно и быстро, никто ничего и понять не успел. Сначала его положили в больницу, кажется, что-то с сердцем, в его-то 35 лет, потом перевели в реанимацию, где через пару дней он умер. Вот так просто, да? Взял и умер, оставив мать с двумя детьми. Это я сейчас практически ее цитирую. Помню, когда нас встречали соседи, они всегда говорили: "Лили, мои соболезнования, вы главное держитесь, вам сейчас непросто". Но, знаете, кому и правда непросто в таких ситуациях? Детям. Я вам отвечаю, детям жутко непросто еще и оттого, что они не могут поговорить об этом с кем-то. Они не могут нажраться вином на кухне до полуобморока, чем регулярно занималась в последствии наша маман. Они не могут выпить успокоительного. Я помню, как мама коряво пыталась объяснить четырёхлетнему Биллу, что папа пока не придет, что он уехал далеко-далеко на работу и вернется, но когда – неизвестно. И помню, как, когда она ушла, я присел перед ним и, глядя ему в глаза, сказал ему правду. Сказал, что наш отец умер и он больше никогда не придет, но что это не значит, что его любви нет с нами, что он по-прежнему любит нас, просто уже не здесь. Помню, как он смотрел на меня и тихо произнес: «Совсем никогда не придет?». Я только покачал головой, и тогда он разревелся, как в самый первый день нашего знакомства: орал с надрывом так, будто его режут. И, когда мать прибежала на эти вопли, ууу... Сколько было криков, только уже от нее в мой адрес. А я даже не пытался ей объяснить свой поступок, я никогда не понимал: почему дети не заслуживают знать правду? Почему они должны полжизни страдать и мучиться, думая, что кто-то бросил их, променяв на работу? Почему должны выдумывать, что произошло с их родными родителями? Я до сих пор считаю, что это – один из самых правильных поступков, который я совершил по отношению к Биллу. И он был благодарен мне за него до самого последнего дня нашего общения, я это знаю. С нами никто никогда не разговаривал об этом, понимаете? Никто никогда не садился и не спрашивал, как я себя чувствую, как себя чувствует Билл, все считали, что мы ничего не понимаем. Особенно так думали про Билла: носится же, играет – значит все нормально. А я смотрел на его игры и даже в свои 12 понимал, что что-то в этих играх поменялось. И тогда начал играть с ним, не знаю, просто интуитивно почувствовал, что ему это нужно, когда первый раз нашел у себя в вещах его любимого медведя. Раньше я бы, наверное, разозлился на него: ведь он был в моей комнате, да еще и вещи свои в нее понапихал. А тогда я, помню, стоял и держал этого медведя в руках и думал, зачем он запихнул его мне в шкаф? Я просто пошел и положил ему его на кроватку, но ничего не сказал. А потом, знаете, сколько раз еще это повторилось? Если я видел, что Билл носится по дому без своего мишки, шел искать игрушку, и где только ни находил: на кухне в одной из мисок, в коридоре в шкафу с ботинками, под своей кроватью, в гараже в зимних шинах. А последнее место, где я его нашел – папин кейс, с которым он ходил на работу. Это был первый раз, когда я, взяв этого медведя, не сдержался и разревелся. Рыдал взахлеб, глядя на этот кейс, с чертовым медведем в руках. Но, знаете, мне стало легче. Не знаю, понимал ли Билл, что он делает. Скорее всего – нет. Но именно после того раза медведь снова вернулся к своему законному обладателю и больше не пропадал. Если бы я спросил своего психоаналитика, он бы, наверное, ответил мне, что эта игра символизировала потерю и восстановление утраченного объекта. Он бы задвинул мне о том, что я, возвращая этого мишку на место, помогал Биллу раз за разом проиграть потерю реального отца и обретение нового отца, его психической репрезентации внутри психики моего младшего брата. И он был бы прав, конечно. Но еще одна правда заключалась в том, что я просто любил Билла и волновался за него – вот что я делал с ним и вот чем помогал ему. Это ведь так немного, верно? Но посильно почему-то только двенадцатилетнему мальчику, в то время как взрослые были слишком заняты своими серьезными проблемами. Будто жизнь и состояние этого малыша – не одна из них. Так мы с Биллом переживали эту смерть. Кажется, мы еще много во что играли с ним. И не могу сказать, что у меня не было каких-то других интересов или занятий, кроме как возиться с братом, но я видел, как ему важно было мое внимание. От матери с момента смерти отца требовать его было бесполезно – все, на что она была способна: бесконечно смотреть фотографии и бухать на кухне. Представляете, что чувствует двенадцатилетний подросток, когда его мать просто вечно в стельку? Это стыд – основная эмоция. Я не хотел, чтобы ее видели мои одноклассники. Не хотел, чтобы она появлялась в моей школе. Мне было стыдно за мою мать. И мне было стыдно за то, как сильно я ее любил: непричесанную, заблеванную, пьяную вдрызг. Я всегда думал, что это закончится – говорил об этом себе и повторял Биллу. Что это просто очень сложный для нее период, что она так скучает по нашему папе, вот что я ему говорил. Он верил мне, и я старался поверить в это сам. Мне казалось, что хуже быть не может, понимаете? Хуже, чем когда ты в 12 лет сам готовишь, сам убираешь и ухаживаешь за младшим братом. Чем когда тебе страшно за маленького, который остался с ней из-за закрытого на карантин детского садика. Я говорил ему, что мы играем в прятки и он должен сидеть в комнате, пока я его не найду. Он очень любил выигрывать, поэтому никогда не выходил раньше, чем я возвращался из школы. А я просто запирал его в этой комнате. Конечно, ставил еду, ставил воду, горшок. Но вы понимаете? Я просто запирал его в его комнате, чтобы она не тронула его так, как она могла тронуть, например, меня. Тогда, когда в первый раз я получил от нее затрещину, я поверить в это не мог. Позже я не удивлялся стулу, который в меня прилетал. Не удивлялся бычку, который мог быть затушен мне о руку. И да, все это происходило не в гетто, не на окраине. Отец вполне неплохо зарабатывал, когда был жив, вокруг была куча людей, которые изо дня в день проходили и слышали ее неадекватные вопли. Но никому не было до этого никакого дела, понимаете? И, мне кажется, именно тогда я нашел для себя спасение в его лице. Тогда я решил, что, если всем наплевать на меня, у меня будет один маленький человечек, которого я буду защищать. Так, как бы хотел, чтобы кто-то защитил меня. Я очень хорошо помню одну историю, про мой ожог. Я пришел из школы и услышал вопли наверху. Вопли и то, как она дергает дверь. Не знаю, что с ней происходило. Может, это была белая горячка? Может, она реально двинулась после смерти отца? Но очень часто ее клинило, когда она перебирала. Она начинала лезть со всякими душевными разговорами, а потом еще могла навесить тебе за то, что ты похож чем-то на Роберта (удивительно, ведь мы его сыновья). В общем, я и сейчас плохо помню, как залетел на второй этаж. Не помню, как пытался оторвать ее руку от ручки, крича что-то о том, чтобы она просто шла пила дальше спокойно и не трогала Билла. И тогда, я помню, как она резко повернулась, схватила меня за руку и, наклонившись, второй рукой вжала сигарету мне в кисть возле основания большого пальца. А потом еще провернула ее несколько раз, отрывая взгляд от образовавшейся раны и глядя на мое лицо, следя за моей реакцией. Я стоял перед ней. Мне, кажется, было уже 14. Стоял и смотрел на нее в упор, не издав ни звука. Мне не было больно, я очень хорошо это помню. И я не знаю, почему, но она отшатнулась от меня. Глядя мне в глаза, она сделала шаг назад, будто протрезвев. А я сипло произнес: «Иди в свою комнату». И знаете, что? Она просто ушла. Да, вот так просто ушла. Не знаю, может, если бы я мог ее спросить, что она тогда увидела в моих глазах, может это как-то помогло бы мне понять, что я чувствовал тогда. Потому что я не помню ничего. Вполне возможно, что и она увидела это: ничего, пустоту. Не боль, не отчаяние, не страх, а пустоту. И это, наверное, и испугало ее. А после, я очень хорошо помню, как, достав ключ из кармана, я открыл комнату и увидел его, забившегося в угол. Всего заплаканного, трясущегося. Он обнимал свои коленки и дрожал, судорожно всхлипывая и глядя на меня заплаканными глазами. Я подошел, сел возле него на пол и притянул к себе брата, прижимая его и поглаживая рукой по растрепанным волосам, с интересом разглядывая фактически дырку от сигареты, которая начинала потихоньку ныть. И, когда он вдруг гнусаво произнес: «Почему мама так кричит на меня?», – я сглотнул и сильнее прижал его к себе, хрипло произнося: «Это не наша мама, малыш. Нашей мамы больше нет». И это была чистая правда.