Фотокарточки

Чего вы боялись в детстве? А в подростковом возрасте? Я общался со многими своими друзьями, когда уже был постарше, и они все, как один, говорили: «Вот в детстве, да, боялся: темноты, плавать страшно было, что потеряюсь боялся. А в подростковом… Знаешь, вообще ничего не пугало. Даже умереть не страшно было». А у меня до моих девятнадцати лет был один главный страх: я боялся свою мать. Я тут перечитывал предыдущие фотокарточки, забавно, в одной из них написано, что я безумно любил ее, а во второй, что ненавидел. И ведь это правда. Мой психоаналитик бы сказал, что в этом и заключается мой основной внутренний конфликт, впрочем, как и у любого человека: борьба любви и ненависти по отношению к одному объекту. Х*р поспоришь, правда? А потом этот страх, о котором я говорил выше, он просто исчез. В один прекрасный день просто «пуф», и он стал абсолютно неактуален. В этот прекрасный день умерла Лили, я бы не хотел называть эту женщину своей матерью. Мне кажется, в 19 лет она уже совсем не была на нее похожа. Последний год ее жизни мы с Биллом практически не общались с ней. Он еще иногда пытался позвать ее куда-то с нами, но я даже не помню, чтобы был день или час, в который бы она была трезвой, так что попытки эти успехом не увенчивались. Я полностью стал заниматься Биллом в свои семнадцать лет. То есть, раньше она тоже особо за ним не следила, но начиная с этого возраста она даже не удосуживалась забрать его из школы или выйти в магазин и купить продуктов. Признаюсь, мне иногда даже нравилось это, я чувствовал себя очень взрослым: пока мои одноклассники зажимали друг друга по углам, я шел в младшую школу и забирал Билла, потом мы вместе с ним шли в магазин, где покупали продукты на ужин, шли домой и там я проверял его уроки, готовил ужин, убирался. Особенно я любил ходить с ним в магазин, это был любимый пункт из длинного списка того, за что я был ответственен. Как вчера помню… – Том, ну пожалуйста! – Билл носится вокруг меня и тычет в меня конфетами, а я пытаюсь смотреть на бумажку. – Билл, этого нет в списке, мы же обсуждали с тобой, – я вздыхаю, убирая в корзинку молоко. – Том, ну это мои любимые конфеты! Их не было в прошлый раз, я забыл про них, – гундосит мелкий. – Если ты так легко про них забыл, значит, не такие уж они и любимые, – резонно, на мой взгляд, отметил я. – Ты тоже быстро забыл свою Катрин, которую приводил к нам домой, когда к тебе зашла ее подруга. Значит, она тоже не такая уж любимая? – хитро произносит он. Я аж опешил, честно признаюсь, ему ведь всего 10 было! Нет, я прекрасно знал, что Билл, как и я, был старше своего возраста, мне не раз это говорили. Но неужели он был настолько взрослым, чтобы отпускать, например, такие комментарии? Я смотрел удивленно на него, а он – прямо на меня, в ответ, с неприкрытым интересом. Как будто прекрасно понимал, о чем он говорит. Будто следующей его фразой была бы: «Я ей все расскажу. Или все же конфеты?». И я решил этого не дожидаться. Сдался и, забрав упаковку у него из рук, кинул ее в корзинку. Это очень показательный случай, правда, запомните, Билл делал так со мной не раз после этого эпизода. И, поверьте, купить ему конфетки – одна из самых безобидных прихотей, на которую он разводил меня таким способом. Но не будем забегать вперед. Я рассказал этот случай, чтобы вспомнить, какие у нас с ним были отношения до смерти Лили. Мне кажется, я всегда рядом с ним чувствовал себя взрослым, а он, до поры до времени, так ко мне и относился, поэтому я с большим удовольствием играл роль его родителя: водил в школу, забирал из школы, кормил, лечил, когда он заболевал, ругал, когда капризничал без причин, делал с ним уроки. И Билл меня слушался. Он всегда смотрел на меня с уважением, всегда был рад пойти куда-то со мной. Мне кажется, я был для него своеобразной отцовской фигурой, и эта роль мне нравилась. Помните, я там выше сказал, что Лили умерла в один прекрасный день? Мне было 19 и я, учась на юридическом факультете, уже подрабатывал в одной фирме на полставки – я был достаточно упертым и смышленым, чтобы выбить себе работу уже после практики на первом курсе. Так вот, я как раз разбирался с какими-то документами, когда мне позвонили из полиции. Ее банально сбила машина. Просто, когда она зашла за очередной бутылкой и вывалилась на дорогу, не глядя по сторонам. Повесив трубку, знаете, о чем я подумал? Угадаете? Я подумал: «Боже, как я вообще скажу это ему? Как расскажу и объясню Биллу, что произошло с женщиной, которую он, несмотря на все это дерьмо, так сильно любил?». Меня вообще поражало, как ему удалось сохранить к ней такой отношение. Он всегда прибегал, когда я орал на нее, вставал между нами и говорил: «Не кричи на маму! Маме плохо». Да, мелкий был прав, ей было плохо. Только была маленькая деталь: она уже была не одна и стоило бы подумать о тех, за чью жизнь она несет ответственность. Я поехал в морг, чтобы убедиться, что это была она. Ну, на опознание, то есть. И, увидев ее мертвой, облегченно выдохнул. Правда, я подумал: «Господи, наконец-то». Наконец-то я не буду видеть этой перекошенной пьяной рожи женщины, которая зачем-то еще и до конца жизни величала себя моей матерью. Может быть, это ненормально. Хотя, разве жертва не испытывает облегчения, видя смерть своего палача? Она – мой палач. Была и остается им по сей день, но об этом позже. Я зашел в его комнату слишком поздно, когда он уже спал. В свои 11 Билл был вполне самостоятельным, как и я: оставался один, мог разогреть себе еду, сам садился делать уроки. Я присел на край его кровати и увидел, как начинает ворочаться маленький комочек под одеялом, а потом как из-под него показывается черная растрепанная макушка. Он сонно моргал, пытаясь, видимо, разглядеть меня в темноте, а потом зевнул, непонимающе глядя на мое лицо. – Том, – немного испуганно произнес он, приподнявшись и потирая глаз кулачком. – Помнишь, Билл, когда-то очень давно ты спросил, почему мама кричит на тебя. И я сказал, что нашей мамы больше нет, – я смотрел на него, а, когда он вдруг замер, я не выдержал и отвел взгляд, чтобы не видеть, как его глаза наполняться слезами, – мы теперь будем вдвоем с тобой тут жить, маленький, Лили погибла сегодня. Я не смотрел на него, но я итак знал, как он выглядел. Знал, что он смотрел на меня своими огромными карими глазами, которые наполнялись слезами. Я прекрасно слышал, как он тихо засопел, а потом, клянусь, я почувствовал, как он задрожал. Я притянул его к себе, прижимая, и позволяя ему впитьсятоненькими пальчиками в мое пальто, которое я даже не удосужился снять. Я перетянул его к себе на коленки тогда, первый раз в жизни, и прижался губами к его макушке, поглаживая по сгорбленной спине и тихо шепча какие-то успокаивающие слова о том, что все будет хорошо. Кто же знал, что я обманываю его в этот самый момент? Я всегда с гордостью говорил: «Я, возможно, м*дак, но никогда не вру хотя бы». Получается, это была неправда. Выходит, когда я говорил, что все теперь будет хорошо, что мы заживем другой жизнью – я врал. Просто тогда я еще сам этого не знал. Тогда я думал, что наконец все правда будет хорошо. Просто тогда я еще не знал, что, потеряв мать, обрел новый страх на всю оставшуюся жизнь. И теперь, когда меня спрашивают, есть ли что-то, что приводит меня в ужас? Что-то, от чего я впадаю в панику и хочу бежать, куда глаза глядят, не оглядываясь? Что-то, чего я не могу выдержать? Я уверенно киваю и отвечаю, что больше всего в жизни я боюсь себя.