Фотокарточки

Во мне столько боли, что вам и не снилось. Именно с этой пафосной фразы мне захотелось сегодня начать. Может быть потому, что она очень четко отражает тот период, о котором я буду вспоминать сегодня. Боль – это что-то универсальное. Боль – это смешение отчаянья, печали, ярости, ощущения собственной беспомощности. Боль – то, что заставляет нас творить и жить. Боль – то, что убивает нас. Видите, очень универсальное. – Вы что, издеваетесь? – я отрываю взгляд от бумаг и смотрю на людей из службы опеки. На тех, кто только что сказал мне, что официальным опекуном Билла Каулитца назначена наша тетка по материнской линии: Элизабет Стоун. Я смотрю на них, как на умалишенных, – я воспитывал его всю свою жизнь, – практически рычу это, неотрывно глядя на полную и низкую женщину передо мной, которая как-то гадко улыбается, словно получает от всего происходящего особое удовольствие. – В опекунстве над Вильгельмом Вам отказано в связи с Вашим возрастом и нестабильным финансовым положением, – гнусавым голосом произносит она мне в ответ, – официальный опекун мальчика приедет уже в следующий вторник и решит, где они будут жить, пока же он будет находиться в приюте, вы можете прийти к нему с 14 до… Я не стал это дослушивать, не собирался. Еще не хватало, чтобы какая-то старая мразота указывала мне, когда я могу видеть моего Билла! Помню, я тогда вышел из здания опеки и поклялся себе внутренне, что я нах*рразнесу это место в пух и прах. Чем я и занимаюсь по сей день. Так вот, я вышел и сделал пару звонков, благо, юристов с большим опытом в моем окружении хватало. Оказавшись дома, разобрался со всеми документами, подготовил иск в суд на обжалование решения органов опеки и обнаружил, что я абсолютно пуст. Ярость, ощущение беспомощности и отчаянья – все это покинуло меня и осталась только невыносимая пустота и усталость. Я сидел в кабинете, в котором раньше работал наш отец, смотрел на все эти бумаги и понимал, что не увижу его еще до вторника. А потом, во вторник, его просто заберут у меня и все! Вообще, я почти никогда не пил. Но одна мысль о том, что он сейчас спит на какой-то казённой кровати при наличии родного старшего брата – убивала меня. Я понимал, что он и я – всего лишь очередные жертвы системы. Всего лишь жертвысобственных родителей. Но еще верил, что все можно будет изменить. Я напился вдрызг, честно. А, когда понял, что еще до вторника мне абсолютно не за кем следить, немного увлекся ощущением отсутствия каких-либо обязанностей. Ну да, воспользовался пустотой дома и позвал к себе знакомых. Трахнул пару баб. А что? Последний раз я занимался сексом в туалете какого-то клуба, знаете, к себе домой я никого не мог привести, вы бы видели мою мать, все бы сразу поняли. Так вот, в общем, это время до вторника пролетело как-то незаметно быстро, хотя я часто ловил себя на том, что в пустом или даже полном народу доме я ищу взглядом по привычке лохматую черную макушку. Я, признаюсь, даже впервые в жизни опоздал куда-то. Да и не просто куда-то, а на встречу с Элизабет и Биллом, и это, конечно, было совсем не в мою пользу, я как юрист это прекрасно понимал, но… Но еще мне было всего лишь 20, понимаете? – Элизабет, он жил со мной всю жизнь, ты прекрасно знаешь, что мать палец о палец не ударила ради его воспитания! – громко произношу я, тяжело дыша и в упор глядя на свою тетку. Но вы что. Ведь Билл – пенсия по потере кормильца. Понимаете, что их волновало? – Том, ты сам еще ребенок, посмотри на себя, – она многозначительно указала на мой слегка помятый внешний вид. Да, пить эти дни было плохой идеей, – да еще и, видимо, с материнскими генами. Я просто моментально завелся от этой фразы. Просто тут же вскочил и наорал на эту с*ку так, как только мог. О том, что ей лучше было сидеть в своем зажопинске и не высовываться, потому что я нах*р голову ей откручу, если это будет необходимо, чтобы вернуть себе своего брата. И это, была, наверное, тоже не лучшая характеристика, но у меня абсолютно сорвало башню от ее слов, я просто потерял над собой контроль и как-то… Само вырвалось. Я буквально вылетел из комнаты и, наверное, прошел бы вообще Билла не заметив, если бы он вдруг не подлетел ко мне, обнимая меня за ноги. И, опустив взгляд и увидев, как он прижимается ко мне, я почувствовал, как у меня ком в горле встает от одной мысли, что она увезет его сейчас от меня и я его не увижуху*ву тучу времени. Я присел и сильно сжал брата в объятиях, зажмуриваясь и прижимая его к себе, а потом прохрипел ему на ухо чуть дрожащим от нахлынувшей к нему нежности голосом: «Запомни, кто бы и что тебе ни говорил, я обязательно заберу тебя, Билл. И я никуда не уйду, как мама и папа. Слышишь?». Я помню его взгляд. Как он вдруг отстранился, удивленно глядя на меня, как будто спрашивая: «В смысле, заберешь, Том? Разве ты меня не забираешь?». И еще я помню, как горько он плакал, пока тетка тащила его по коридору к выходу, чтобы запихнуть в такси и увести в аэропорт. А я, мне кажется, еще пару минут просто сидел также и не мог пошевелиться, стараясь сохранить это ощущение маленьких, цепких пальчиков, которые впиваются в мои предплечья. Да, это и правда период бесконечной боли: с моих 19 до 22 лет. Три года, вы понимаете? Три года его и моей жизни понадобилось на то, чтобы эти суки отдали мне моего мальчика. Чтобы они удовлетворились уровнем моего достатка. Все эти три года, когда его спрашивали: «Билли, малыш, где ты хочешь жить?». Он всегда говорил: «С Томом!». Думаете, хоть кого-то это интересовало? Нет. Я проигрывал одно дело за другим, но сдаваться и не думал. Все эти суды и разборки вытягивали из меня кучу сил. Я понимал, что мучаю Билла всеми этими расспросами, нашими короткими встречами. Но я уже не мог остановиться. Мне казалось, что ему там плохо, что без меня ему не может быть хорошо, что я должен во что бы то ни стало сдержать свое обещание и вернуть его домой. В наш с ним дом, понимаете? Это стало моей идеей фикс. Я работал ради этого, учился ради этого, ночами не спал ради того, чтобы найти какую-нибудь зацепку и просто вернуть его себе. Тогда мне казалось, что я забочусь о нем: что могла дать ему Элизабет в ее захолустном городке? Абсолютная чужая ему тетка? И это все после того, как он итак потерял мать и отца? А теперь еще и старшего брата? Знаете, это я только сейчас понимаю, что я ведь ни разу не удосужился спросить Билла, как ему там живется? Хочет ли он дальше таскаться на эти суды и видеть меня раз в полгода на них? Уже тогда мне казалось, что я и без его ответов знал, чего он хочет. Наверное, как раз это и был первый раз, когда я заботился не о нем, а о себе, сам того не подозревая. Когда я поступал ровно так же, как раньше поступала моя мать, не разговаривая с ним о смерти отца: берегла его чувства типа, на самом же деле банально не могла найти в себе сил заговорить об этом. Я делал все это из-за паники, которая одолевала меня, когда я представлял, что его не будет рядом. Из-за пустоты и тишины, которая образовалась с того момента, как он исчез из нашего дома. Я делал все это из-за себя, а не ради него. Но это я понял только много лет спустя. Помню, когда увидел его в предпоследний раз на суде: я как обычно пробежался взглядом сначала по его телу, проверяя, нормально ли его там кормят, а потом посмотрел на его мордашку и замер… Я смотрел на него и не мог поверить своим глазам, потому что в его брови сверкала сережка. Небольшое такое колечко. Боже, я чуть не сдох от счастья в тот момент! Ему было всего 13, понимаете? Если вы родной родитель, можете своего ребенка хоть вдоль и поперек исколоть, но не если вы опекун, на которого каждые полгода подают в суд. Я был уверен, что Элизабет ничего не знала об этой сережке. А, даже если знала и разрешила, это было ничем не лучше. Я тогда даже особо не старался что-то выиграть, прекрасно знал, что это будет очередное проигранное дело: опека к тому моменту уже терпеть меня не могла за всю деятельность, которую я развел со своим другом по организации правозащитного центра. Но суть была не в этом, суть была в том, что этим маленьким колечком в своей брови Билл, сам того не зная, дал мне сильный рычаг давления. Главное, уметь красиво говорить, понимаете? А уж это я умел. На следующем заседании они пытались выкручиваться: как ужи на сковородки. Сначала говорили, что не знали. На что я выдал вполне себе предсказуемую реплику: как же они следят за моим братом, если он прокалывает себе бровь без их разрешения? Потом они стали говорить, что он спрашивал у них разрешения раньше и они ему не запрещали. Но тогда стало непонятно, почему же, если они так волнуются за Билла и заботятся о нем, они даже не пошли с ним к мастеру? В общем, понимаете, насколько абсурдна наша система? Я два года не мог доказать, что заслужил воспитывать своего брата дальше, несмотря на то, что от отца у меня был неплохой дом и наследство, я работал на работе и уже последние года 3 к моменту смерти Лили ухаживал за ним полностью сам, что подтверждали все учителя и соседи. А потом он проколол себе бровь. Сделал малюсенькую дырочку на своем же теле и после первого же заседания мне передали опекунские права. Класс? Нет, конечно, может дело было еще и в том, что я стал старше 21 года, уверен, это сыграло не последнюю роль, но вы вообще понимаете всю абсурдность ситуации? Когда решение было озвучено, я не сдержался и быстро подошел к мелкому, сгребая его в охапку и прижимая к себе. Что я почувствовал тогда? Когда его маленькие пальчики вновь схватились за мой пиджак? Мне показалось, что у меня тепло разливается по всему телу от того места, в котором он соприкасался со мной. Я испытал такое облегчение, которое и с оргазмом-то не сравнишь, это что-то в десятки раз лучше. У меня складывалось ощущение, что я чувствовал, как у меня при вдохе легкие наполняются воздухом, как сердце бешено колотится. Я почувствовал себя живым рядом с этим улыбающимся мальчишкой, который уже тараторил что-то о своих новых друзьях, о своих увлечениях, о том, чем он занимался все эти годы, что видел меня только в зданиях суда на расстоянии вытянутой руки. Честно? Я его не слушал. Я тогда только покрепче прижимал его к себе и, втягивая носом запах его волос, от которого я уже отвык, думал: «Боже, как же я по тебе скучал».