Огонь под пеплом

      То, что он почувствовал, похоже на тяжелую наркотическую волну, сбивающую с ног: да, он прекрасно знает, что это. Он закуривает и без особой надежды поднимает кристалл на тонком шнурке над потрепанной картой Лондона: «всплески» продолжаются уже около двух месяцев, но ему никак не удается их отследить — слишком уж они кратковременны. Странные вспышки чудовищной силы — какое-то зло снова хочет выбраться на поверхность. Как всегда. Ничего нового. Ровным счетом, ничего.       Сигарета дымит, а маятник медленно раскручивается по часовой стрелке, очевидно, опять не желая указывать ему путь. Он хочет бросить все это к чертям собачьим — достала такая жизнь. Кристалл вращается быстрее и быстрее, и металлическое крепление накаляется, светясь ярко-белым.       — Это что еще за херня? — говорит он с удивлением, и сигарета подпрыгивает, зажатая в уголке губ.       Шнурок рвется, и восьмигранный аметист с заостренным концом падает, пробивая карту и ввинчиваясь в стол почти на треть.       — Интересно, — выдыхает он вместе с терпким дымом Silk Cut и бездумно записывает адрес на клочок бумаги. В последнее время он старается как можно меньше думать: быть предсказуемым в его работе — полная лажа.       Он выходит на улицу — Лондон встречает его ливнем и низким небом всех оттенков серого. И их явно больше, чем пятьдесят.       — Привет, Лондон, — по привычке говорит он.       — Привет, Джон Константин, — отвечает ему город, проводя холодной ладонью дождя ему по лицу.       Он усмехается: иногда кажется, что он женат на этом проклятом месте. Слишком много тайн разделено, слишком много его крови впитано в брусчатку и стены Лондона, и, знаете ли, это создает какую-то интимность между ними.       Джон портит пачку сигарет, пока добирается до разрыва на старенькой карте, указанного кристаллом, — каждая сигарета сыреет и тухнет, едва он успевает выкурить ее до половины. Джон думает, что это самое разочарование сегодняшнего вечера, но ошибается. Разрыв оказывается огромным старинным особняком, к которому он зарекся подходить больше чем на выстрел из пушки того вечно скалящегося, кровососущего гада. Резиденция семьи Хеллсинг, ну надо же. Как он мог забыть этот адрес? Что ты затеяла, Интегра Фарбрук Уингейтс Хеллсинг?       Солдат с автоматом наперевес отделяется от ворот, снимаясь со своего поста, как игрушка с подставки.       — Извините, это частная территория, не могли бы вы…       — Огоньку не найдется? — перебивая, спрашивает Джон и мнет в пальцах последнюю сигарету.       — Нет, — отрезает солдат и с подозрением смотрит на него — рука ложится на цевье.       — Жаль, — пожимает вымокшими плечами Джон и уходит: он, конечно, мастак нарываться на неприятности, но сегодня что-то настроения нет, да и снова иметь дела с Организацией — нет уж, увольте. В конце концов, они ему не заплатили. В конце концов, должен же когда-нибудь этот город сгореть в адском огне.       Пусть горит — а он посмотрит с первого ряда, наслаждаясь зрелищем и в кои-то веки хорошим бурбоном.       Он идет в ближайший паб — захудалое местечко — нормальным бурбоном здесь даже не пахнет: пахнет сыростью, кислятиной и человеческой греховностью. О, Менни, бы оценил.       Джон берет самое дешевое пойло — в самый раз, чтобы напиться как свинья.

***

      — Пойду пройдусь. — Дин отодвигает стул от кровати, на которой спит Сэм, а может, и не спит — превращается в нечто, что он не способен объяснить. Как тот придурок сказал, симбиоз? Это выше его понимания. Это чересчур.       — Я пригляжу за ним, — говорит Уолтер и отступает, чуть кланяясь.       Дин кивает: он почему-то верит этому въедливому до мозга костей старику, хотя есть в нем что-то странное, отталкивающе-холодное, но он же все-таки Ангел смерти — такие прозвища спроста не даются, наверное, так и должно быть.       Дин выходит на улицу — Лондон встречает его ливнем и низким, как крышка гроба, небом. Дин хмурится и застегивает молнию на куртке до конца: город быстро научил его не ходить нараспашку. Дин скучает по Аризонской суши, которую, как ему казалось, он ненавидел, но теперь она — почти манна небесная, по сравнению со здешней постоянной слякотью.       Подошвы ботинок шлепают по лужам и немного проскальзывают по брусчатке. Дин вымокает насквозь — надо было взять зонт. Рука сама толкает первую попавшуюся дверь — лишь бы убраться с улицы. За дверью оказывается бар, или паб, или как это тут называют. В любом случае сойдет, чтобы напиться.       Дин садится на единственный свободный стул у барной стойки и просит двойной неразбавленный виски. Слева какой-то тощий белобрысый мужик, похожий на торчка и бухгалтера одновременно, развлекается тем, что выдыхает вонючий сигаретный дым под перевернутый стакан. Таракан или сверчок, пойманный в стеклянную ловушку, недовольно шевелит усиками и, отбежав назад, бьется о стаканную стенку, желая выбраться.       — Добро пожаловать в мой мир, приятель, — говорит мужик, мнет окурок, прожженный до самого фильтра, в пепельнице и тут же достает новую сигарету. Дин усмехается: похоже, не только у него день не удался.       Бармен приносит виски. Дин задумчиво раскручивает стакан: немного пойла выплескивается — пальцы намокают, и он машинально вытирает их о куртку.       — О, приятель, не советую это пить, если не хочешь, конечно, очнуться где-нибудь в канаве.       До Дина не сразу доходит, что фриковатый мужик обращается к нему.       — Я смотрю, ты всех называешь приятелями, — говорит Дин, поворачивая голову и натыкаясь на серьезный взгляд голубых глаз.       — Не местный, стало быть. — Мужик выдыхает ему в лицо клубок дыма. — Местные повернуты на вежливости.       — Ты-то явно не образец вежливости, — бурчит Дин, разгоняя дым.       — Я — особый случай.       — Ну конечно.       — Джон. — Мужик протягивает руку. Дин не спешит отвечать рукопожатием, и, видимо, в его лице что-то меняется, раз мужик спрашивает: — Что? Не знакомишься в пабах, золотце?       — Дин. — Он, наконец, сжимает ладонь мужика: хватка у Джона крепкая, несмотря на четыре выпитых стакана бурбона. — Моего отца так же звали.       — Видать, знатным был мудаком. Жаль, что погиб.       Дин смеряет Джона тяжелым взглядом.       — Да, жаль.       — Какими судьбами занесло в эту клоаку? — Дин не очень понимает, о чем он: о баре, о городе или обо всей стране сразу. — Ты вроде нормальный парень.       Дин усмехается: какие смелые выводы.       — Да так… семейный бизнес, — уклончиво отвечает он, все-таки отпивает виски и морщится: действительно — отстойное пойло.       — Бизнес явно в упадке, раз ты бухаешь здесь.       — А у тебя, что, годовой отчет не сходится? — передергивает Дин. — Или жена спит с садовником? Я слышал, здесь все без ума от садов.       Джон смеется. Дьявол, да этот парень просто сокровище.       — Курить будешь? — спрашивает он и подталкивает к Дину наполовину опустошенную пачку Silk Cut.       — Не курю.       — Зря. — Джон быстро прячет пачку в карман плаща. — Рак легких, знаешь ли, очень тонизирует.       — Разрази меня гром, да тут у нас циник.       Джон опять смеется. Вечер почти перестает быть говном. Надо же подвернуться такой удачной встрече. Неужто небесный старый хрыч шевельнул задницей в его сторону. Да нет, быть не может.       Дин улыбается уголком губ и медленно глотает пойло в своем стакане — у кого только язык повернулся назвать это виски? Алкогольный жар растекается внутри и ползет вверх, ударяя в голову. Дин заказывает еще одну порцию. Пожалуй, напиться в драбадан после всего, что произошло, в компании чувака с именем отца, умершего от рук мудаков, к которым, скорее всего, он сам никогда не подберется, будет не самым плохим, что может случиться.       Через два часа они с Джоном становятся едва ли не лучшими друзьями. Это первая Динова лондонская попойка, и она весьма странна и крута одновременно — Дин так пьян, что почти трезв. Если бы его попросили объяснить, как такое возможно, то из всех слов, сложенных у него в голове в длинные предложения, наружу, в лучшем случае, вырвалось бы только невнятное мычание, в худшем — блевотина, уже не единожды подкатывающая к горлу. Полный отказ тела и ясность ума — да, это по-Винчестерски.       Кто-то подходит сзади и мягко кладет руку ему на плечо.       — Дин.       Дин неуклюже разворачивается, снося со стойки локтем пару пустых стаканов. Джон ловко подхватывает их: он, кажется, даже не захмелел.       — А, С’ми, — бурчит Дин, прожевывая половину звуков и вообще не удивляясь, как брат тут оказался.       — Кажется, тебе хватит, — спокойно говорит Сэм. — Пойдем домой.       — Д’мой?       Сэм кивает и подхватывает Дина, закидывая его руку себе на плечо.       — Счет, пожалуйста, — вежливо просит Сэм и кладет пару сотен фунтов на стойку, не дожидаясь, когда бармен вернется. — Ты как, Дин?       — Чудненько.       — Ну хоть что-то ты внятно произносишь, — вздыхает Сэм и собирается уходить, хотя уходить — это слишком громко сказано: брат превратился в ставосьмидесятифунтовый тюфяк, который явно придется тащить. Белобрысый мужик вырастает перед ним и слегка приподнимает голову, очевидно, чтобы заглянуть ему в глаза — по росту он почти такой же, как Дин.       — Не так быстро, приятель.       — Простите?..       — Ты что такое, золотце? — Джон впивается в Сэма взглядом и видит, как каре-зеленая радужка медленно заполняется черным, а кожа парня синеет и покрывается тонкими золотыми линиями. Жаль, что другие не могут узреть такое.       — Мистер Константин, прошу вас не здесь. Мистер Константин! — Голос обрывает все веселье, и Джон отводит взгляд. Сэм моргает и болезненно встряхивает головой.       — А, Дорнез! И ты здесь. — Джон подпаливает кончик сигареты, несколько раз щелкая зажигалкой. — Так вот значит, какой у тебя бизнес, Дин. Якшаешься с Хеллсингами. А я думал разочарований сегодня больше неоткуда ждать.       — Мистер Константин, я бы попросил вас…       — Можешь засунуть свои просьбы себе в старческий зад, Дорнез. Твоя хозяйка знает, какую шваль вытащила на этот гребаный свет?       — Леди Интегра здесь не при чем.       — Что происходит? — вклинивается в перепалку Сэм, но никто не обращает на него внимания, будто бы его вообще нет.       — Этот парень, — Джон тыкает в сторону Сэма сигаретой, — таскает в себе нечто, что спалит Лондон дотла и, может быть, не только Лондон. А ты говоришь, что малышка Брук не в курсе? Хеллсинги всегда были лжецами.       — Мистер Константин, вы переходите границы, — холодно, но все еще учтиво произносит Уолтер. Сэм замечает, как опасно сужаются глаза старика.       — Что, своей рыбацкой леской меня обкрутишь? — ухмыляется Джон. — Что бы малышка Брук ни задумала, все закончится полным разрушением. Так и передай, Дорнез.       — Да что, черт возьми, происходит?! — не выдерживает Сэм, и Динов стакан с недопитым виски слетает со стойки, расплескивая в стороны пойло и осколки.       — Тише, золотце, не кипятись, иначе мы все здесь помрем. — Джон выкидывает истлевшую сигарету — черт, даже ни разу не затянулся! — и затирает ее ботинком.       — Что? — Сэм усаживает Дина обратно на стул и сам садится рядом, абсолютно сбитый с толку. — Что значит «помрем»?       Джону его даже жаль.       — Не притворяйся, приятель, что не чувствуешь, — говорит он. — Эта дьявольская шваль у тебя внутри безгранично сильна. Не знаю, как ты еще жив.       — Вы умеете успокоить.       — Только этим всю жизнь и занимаюсь. — Джон берет стакан с бурбоном и делает короткий глоток.       — Вы можете мне помочь?       — Нет.       — Мистер Константин, если дело в деньгах…       — Вот уж про деньги вообще заткнись, Дорнез, — грубо бросает Джон, оборачиваясь, а потом снова обращается к Сэму: — Я не могу тебе помочь, золотце. И никто не может.       Сэм молчит — и на мгновение Джону чудится, что уголок его губ ползет вверх. Лыбишься, значит, тварь. Ну-ну.       Сэм встает и так же перехватывает брата, подставляя ему плечо. Дин почти бессознательно цепляется за него, и они выходят — один выходит, другой выносится — из паба. Джон выпускает им вслед облачко дыма.       — Послушай, Дорнез, — говорит он, когда Уолтер не сдвигается с места, явно ожидая чего-то: знает, старый черт, что у него всегда есть парочка козырных в рукаве, — в Уилтшире обретается одно ублюдочное оккультное общество настолько древнее, что даже твой зад позавидует. Возможно, они бы согласились помочь, если бы Хеллсинг смог их заинтересовать чем-нибудь эдаким. Пусть малышка Брук пороется в кладовых, может, найдет какой-нибудь замшелый артефакт, который сойдет за плату.       — Спасибо, мистер Константин. — Уолтер учтиво кланяется, прижимая руку к груди. — Никогда не сомневался в вас, но не думаю, что Левиафаны пойдут на сотрудничество с нами.       — Тогда готовь гробы, Уолтер Дорнез, — усмехается Джон, — я знаю, они у вас в ходу.       — Я учту ваши слова, мистер Константин. Был рад встрече. — Уолтер еще раз кланяется и уходит, растворяясь еще на полпути к ободранной двери.       — Лжец, — бурчит Джон себе под нос, садится обратно за стойку и просит повторить. Бармен плескает бурбона на два пальца, но он жестом показывает, мол, давай еще, это не серьезно, приятель. Бармен хмыкает и доливает до краев. Джон осушает стакан в один прием, обжигая себе горло.       Баатезу. Кто бы мог подумать, что он доживет до такого. Хотя, кажется, они все здесь уже мертвецы.       — Запиши на мой счет, приятель, — говорит Джон, и бармен, недовольно поджав губы, чиркает в засаленной книге, похожей на гроссбух.       Джон выходит из душной, прокисшей полумглы паба в холодную, пронзительно-свежую лондонскую темноту. Этот город Джон ненавидит почти так же, как он ненавидит его. Джон засовывает руки в сырые карманы плаща и задирает голову к небу — как водится, ни одной чертовой звезды. Кончик сигареты тлеет красной точкой. Как всегда. Ничего нового. Ровным счетом, ничего.       — Привет, Лондон, — по привычке говорит он. — Как дела?