Огонь под пеплом

      — Вставай, полицейская.       Виктория с трудом открывает глаза: старая сапожная кожа испещрена крохотными трещинками, спадающие на мрамор полы плаща красны, как кровь, залившая все здесь, — ей больно смотреть на это. Ей больно. Она не может шевельнуться, потому что движение принесет смерть. Абсолютную. Нестерпимую. Прекрасную. Вечную.       — Вставай, полицейская.       Виктория знает, что Хозяин сидит перед ней на корточках и ждет. Она чувствует запах смазки Касулла, спрятанного в кобуре, она чувствует горькую гарь на губах, смешанную с кровью, и медленно ведет языком: жажда оказывается сильнее страха — и Виктория не может остановиться. Она слизывает с пола почти застывшую пепло-кровавую жижу — слизывает Андерсена, себя и Дина: его, кажется, здесь больше всех. Хозяин гладит ее по голове, как маленького ненасытного ребенка, ухмыляется и молчит.       О, да, это смешно. Она, пожирающая своего врага и друга, — это смешно. Она, потерявшая контроль, — это уморительно. Она — это дикий безудержный хохот жажды, клокочущей в ней.       Виктория тянется кончиком языка к капле крови на сапоге Хозяина, но замирает. Странный звук, которого не может быть среди разлившейся вокруг смерти, впивается в нее осколком чужой жизни. Чье-то сердце стучит.       Виктория резко поворачивает голову — позвонки мерзко хрустят — и тянет носом воздух, как ищейка. Да, звук можно учуять.       — Долго, полицейская, — говорит Алукард и поднимается.       Виктория глядит на него снизу вверх и не видит его лица — только глаза, светящиеся холодным красным. Ни любви. Ни сожаления. Ей никогда не приблизиться к Хозяину. Она всего лишь псина на поводке, который он так крепко держит. Она не хочет, чтобы он когда-либо отпускал его.       Шаги Алукарда гулко раздаются в тишине, но не способны перекрыть стук сердца: чья-то жизнь заключена в крохотном трепещущем куске плоти.       Тук — не хочу, тук — умирать.       Не хочу умирать. Не хочу умирать. Не хочу умирать.       — Нет… — говорит Виктория, когда Алукард склоняется над Дином и аккуратно поднимает его. Жизнь оказывается в руках смерти. Неистовой. Дикой. Прекрасной.       Неокончательной.       Видимо, это слишком сильное зрелище, потому что кровавый дурманящий туман растворяется, словно от порыва ледяного ветра. Виктория видит клинок, прошивающий Дина насквозь, видит капли, срывающиеся с кончика острия и разбивающиеся о мрамор, видит безвольно свисающую руку и откинутую голову, видит струйку крови, вытекающую из уголка рта. Видит Дина, чья жизнь вот-вот обратится в вечность.       Видит Дина, отказывающегося становится ею.       — Пойдем, полицейская. Время почти вышло.       Виктория срывается с места, оскальзываясь на осколках оконных стекол, хрустящих под подошвами ботинок, как сломанные кости, и боясь перестать слышать слабое биение.       Не умру. Не умру. Не умру.       Нет, вечность еще не настала.