***
Он смотрит на огромный экран, на котором раз за разом воспроизводится одна и та же запись. Раз за разом одни и те же кадры сменяют друг друга — и он думает, как же просчитался. Наверное, в первый раз в жизни. И в последний, очевидно. Этот проект, который он противоречиво назвал Церо, должен был стать его величайшим детищем, самым грандиозным подарком герру Майору, стремящемуся к бесконечной войне, и он бы преподнес ему бесценный дар — идеальную армию, сосредоточенную в одном человеке. Преданного солдата и абсолютное разрушение в одном теле, которое безоговорочно подчиняется приказам господина Монтаны. Вот только, кажется, он снова не оправдал ожиданий. Вот только, кажется, он только что видел, как обманутая многие десятилетия назад смерть обрела достаточно крепкую плоть, чтобы добраться до него. Что он наделал?***
— Вы потеряли всякое доверие, герр Доктор. Ваши, с позволения сказать, проекты не работают. Великий Рейх стоит на месте, пока враги набирают силы. Какая-то группка одержимых фанатиков, зовущих себя Левиафанами, уже на шаг впереди нас! Не допустимо, герр Эйвондейл! Рейх такого не прощает. Я такого не прощаю. С этой минуты все ваши проекты закрыты. — Нет, прошу вас, нет! — Встаньте, Эйвондейл! И не пресмыкайтесь, как пес. В вас нет никакой гордости. Как впрочем, и нет никакого толку. — Умоляю вас, не делайте этого, герр Монтана. Пожалуйста… Я готов на все. Я… — Докажите. Мне нужна жертва. Я хочу увидеть, на что вы готовы, ради нашей великой цели.***
Он жертвует всем. Своим положением. Своей честью. Своей жизнью. И создает Церо — лучшее, на что действительно способен. Тонкая работа: переплетение науки и магии, разума и безумия, бесконечного существования и вечной смерти. Противоестественный симбиоз. Церо — его лебединая песня перед прыжком в двадцатилетнюю пустоту. Герр Майор наконец-то смотрит на него как на того, кто стоит хоть какого-то внимания, и, кажется, Церо его немало интересует, если не сказать интригует. — Что из тебя вырастет, — говорит он, глядя на шестимесячного малыша, лежащего под ярко-холодным светом люминесцентных ламп в переплетении проводов и датчиков, — будет принадлежать мне. Все разрушение принадлежит мне. И он кивает, безусловно, соглашаясь с этим.***
— И чего же ты хочешь? — Это. — Манускрипт? — Да. — Это, конечно, не мое дело, но ты же знаешь, что запечатывает разваливающаяся бумажка? — Да. — Стало быть, ты действительно готов на все. — Да. — Обожаю такие сделки! И знаешь, я накину тебе парочку десятилетий сверх обычной таксы по доброте душевной. Уж очень хочу увидеть, что из всего этого выйдет.***
В доме продажной швали, предавшей их, пахнет вишневым пирогом и детской присыпкой. Он кривится от запаха — он привык к резкости хлорки, тяжести крови и горечи боли. Да, боль тоже пахнет. Пожалуй, сильнее, чем все на свете. Сука, с именем Пречистой Девы, прекращает сопротивляться только, когда на ней не остается ни единого живого места. Двое его верных солдат — удавшиеся эксперименты — держат ее под руки, чтобы ему не пришлось наклоняться — опускаться до ее уровня. — Ты все-таки родила Бога, — говорит он, приподнимая ей голову за подбородок, — больше от тебя ничего не требуется. Он стягивает перчатку, испачканную в крови, и брезгливо бросает на пол — приказ понят. Он поднимается наверх по лестнице со скрипучими половицами и слышит истошный крик, звериный вой — муженек этой шлюхи узрел огонь и смерть. Прекрасно. Пусть живет с этим. Пусть вечно помнит это. Пусть знает, что случается с тем, кто идет против них. Колыбель белоснежна, и существо в ней чисто, но слабо. Скоро все изменится. Он открывает колбу и медленно наклоняет, смотря, как несколько тягучих темных капель, так похожих на кровь, проглатываются маленьким ртом. Ничего не происходит: так он и знал — идеальная совместимость. Он берет младенца на руки. Глупое голубое одеяльце с кроликами задевает за край колыбели, и она раскачивается, убаюкивая пустоту. Он спокойно проходит сквозь полыхающую комнату, мимо мужчины, бьющегося в истерике на грани сумасшествия, но останавливается, когда замечает приоткрытую дверь в подвал — сквозь узкую щель на него глядят глаза, полные ужаса. Он ухмыляется: запомни это хорошенько, мальчик, и никогда не забывай. Твой брат сегодня умрет — и родится Бог. — Выволочь папашу и сынка, — говорит он, спускаясь по ступенькам во двор. — Они усвоили урок. Никому не пошатнуть величия Миллениума. Даже Бог подчинится им.***
— Верните его семье. — Герр Майор, я считаю… — Я не повторяю дважды. Я хочу наблюдать за ним, так сказать, в естественной среде. — Но… — Какие-то проблемы, герр Эйвондейл? Вы сомневаетесь в управляемости образца? — Нет, не сомневаюсь. — Тогда я бы предпочел, чтобы мои приказы выполнялись. Верните его. — Да, герр Майор. Как пожелаете.***
— Что с ним? — Тело образца не справляется с Церо. — Надеюсь, это поправимо? — Безусловно. Нужна правильная кровь. — Кровь? — Да, субстрат, который притормозит развитие Церо. Необходима совсем маленькая пауза, герр Майор. Год-два, и образец будет полностью готов. — Делайте, только незаметно. — Разумеется, герр Монтана. Всего лишь эпидемия зависимости от странного наркотика в Соединенных Штатах. Аластар, наш старый друг, поможет. — Ах, герр Эйвондейл, вы всегда были выдумщиком.***
— Прекрасно, герр Эйвондейл, просто чудесно! — Спасибо, герр Майор! Вот только… — Что такое? — Уж больно своенравен. — Ну вы же исправите это? Вы сделаете его послушным, герр Доктор? — Да. — Вы же не подведете меня снова, Эйвондейл? — Нет, никогда, герр Монтана. Клянусь, я сделаю его послушным для вас. — Прекрасно. Я уже говорил, что ваше творение чудесно, герр Доктор?***
Монитор раз за разом показывает одни и те же кадры. Искариот Андерсен пронзает Дина Винчестера клинком. Дин Винчестер падает замертво. Образец в шоковом состоянии. Церо вступает в телепатический контакт с образцом. Образец психологически нестабилен. Образец теряет контроль. Переход в терминальную стадию. Окна в здании разлетаются на куски. Церо подчиняет себе образец. Церо использует пирокинез. Церо использует телекинез. Церо движется к выходу из здания. Церо останавливается. Церо вытаскивает вампир-чип из шеи образца. Конец записи. Это конец всего. Он прикусывает большой палец — и перчатка теряет свою белоснежную чистоту. Что он наделал? Если герр Майор узнает, что эксперимент близок к провалу, он снова потеряет все. Абсолютно все и еще немного. Внизу слышится шум, крики и выстрелы. Нет, не может быть! Неужели? Невозможно. Он вскакивает — кресло с грохотом падает на пол — и порывисто оборачивается, замирая. — Вас не так-то легко найти, мистер Нейпьер, — говорит человек в идеальном черном костюме, широко улыбается и педантично поправляет манжет рубашки с запонкой в виде оплетенной плющом L свободной рукой. В другой — пистолет. — Мистер Роман? — Приветствую, мистер Нейпьер. Или лучше герр Эйвондейл? — Человек подходит ближе, не переставая улыбаться. — Не имеет значения, — говорит он, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Что глава Левиафанов потерял в моей скромной лаборатории? — Да так, хотел поблагодарить за отличную работу. Этот мальчик, — Роман кивает в сторону экрана, — искусное творение. Сам бы лучше не сделал. — Церо мой! — восклицает он, и звучит это, как отчаяние. Он прекрасно знает, чем все закончится. — Вы не посмеете. — Простите, мистер Нейпьер, вот только все, что хранится или когда-либо хранилось в кладовых нашего Общества, принадлежит нам. Неужели вы думали, что мы не заметили пропажи? — Двадцать лет прошло, и сейчас вы смеете… — Двадцать лет для нас не срок, — отрезает Роман, и улыбка сползает с его лица. Эйвондейл видит ряд острых нечеловеческих зубов в неожиданно разверзшейся перед ним пасти. — Ты и твои недо-вампиры пыль под моими ногами, а ваше сборище фанатиков мелкого толстопуза — мне поперек горла. — Не поперхнись, — шипит он и отступает назад. — Благодарю за заботу. — Улыбка-оскал возвращается, намертво приклеиваясь к губам. — Как вы заметили, мистер Нейпьер, я очень терпелив. Знаете, не люблю упускать выгоду, а вы так удачно все сделали за меня. И за это вы заслужили похвалу и награду. Выстрел быстр и меток. Пуля прошивает голову Эйвондейла насквозь и врезается в монитор, экран которого расходится паутинообразными трещинами. Доктор валится вперед, прямо на перевернутое кресло. — Миллениум хайль, — произносит Роман и брезгливо выкидывает пистолет в сторону. — Гори в аду. Невысокий коренастый мужчина, появившийся ниоткуда, протягивает ему платок. — Это и так обеспечено. К чему банальности? Роман переводит на него холодный взгляд и игнорирует предложенный платок. — Мистер Кроули, я полагаю? Тот, кто выкрал мальчика из дома. — Только ключ от дома, — поправляет Кроули. — Кинднеппингом не занимаюсь. — И зачем же вы пожаловали? — Контракт прерван досрочно и односторонне. Страховые проволочки, знаете ли. — Понимаю, — спокойно говорит Роман и делает жест рукой, мол, не смею задерживать. Кроули довольно улыбается и делает шаг вперед, но не может сдвинуться с места. — Что?.. — Ты, — выдыхает Роман ему в ухо, и у Кроули, который думал, что разучился бояться, волосы встают дыбом от его голоса, — сраный торгаш, посмевший вмешаться в мои дела, найдешь и приведешь мальчика, иначе я откушу тебе голову вместе с туманом, которым ты в нее набился. — О, да это же сделка, — хрипит Кроули: горло сжимают невидимые пальцы, и ему, лишенному необходимости дышать, вдруг остро не хватает воздуха. — Нет, мистер Кроули, это условие. — Роман отступает и позволяет Кроули вздохнуть. — Условие вашего выживания. Надеюсь, я доходчиво объяснил? — Безусловно, — кивает Кроули и пропадает. — Только посмей не вернуться, — говорит Роман в пустоту, спихивает тело Эйвондейла с кресла, поднимает его и садится, разворачиваясь к монитору. Запись все еще идет, и он смотрит, как главная тайна их Общества, оружие, которому нет равных, обретает плоть и вырывается на свободу. Роман улыбается самой широкой улыбкой. Пришло время разыграть партию.