Огонь под пеплом

      Ему ничего не говорят. Палата — комната с высоким узким окном, в котором видны только кусок неба и верхушки деревьев, — становится одиночной камерой с белыми стенами, полом и потолком. Белоснежный куб, в котором можно сойти с ума. К нему никого не пускают, кроме врачей, разумеется, и еще почему-то Виктории: видимо, у вампиров — привилегии.       Если честно, первую неделю его это совершенно не волнует, потому что он почти постоянно спит, накаченный сильнодействующими обезболивающими и антибиотиками. Ему снятся сны. Странные и размытые, они приходят из темноты кошмарами, несуществующими, но такими реальными образами.       Он видит обезглавленных, несущих свои головы на десятифутовых пиках. Красные ленты развеваются на древках. И это нулевой Крестовый поход — поход в никуда. Да здравствует Всадник на бледном коне!       Он видит Искариота Андерсена, который точит клинки, раскрашивает себе лицо жгучим, еще дымящимся пеплом и смеется, смеется, смеется.       Он видит Викторию с вывернутыми под неправильным углами руками и ногами, ползущую по мраморному полу и слизывающую с него кровь, которая разливается и стекается в идеальную печать дома Хеллсингов.       Он видит клубящуюся темноту, из которой вырываются сотни бешеных псов, и розоватая пена капает из их пастей, когда они воют на полную луну, превращающуюся в немигающий глаз, налитый красным.       Он видит Сэма, улыбающегося и держащего в руках длинные осколки стекла. Он перекрещивает их, как это делал Андерсен, вот только вместо символа Бога выходит знак его брошенного сына. Кресты переворачиваются. Все переворачивается — Сэм смотрит на него сверху вниз. Дин чувствует нарастающее давление в груди и не может шелохнуться.       — Посмотри, во что ты превратил меня, — говорит Сэм и пронзает его осколком.       Дин просыпается. Дин задыхается. Повязки промокают и становятся красными.       Его оперируют повторно, тратя на это пять с лишним часов — что-то определенно идет не так. Ему увеличивают дозировку лекарств до максимально возможной. Он не видит ничего, кроме кромешной темноты, густой как мазут. Покой похож на глубину, на мягкое илистое дно. Но что-то заставляет его вынырнуть, вновь барахтаться на поверхности, залитой светом люминесцентных ламп.       — Привет, — разбирает Дин сквозь стучащую в ушах кровь, и это не тот голос, который он хочет услышать. — Ты вернулся. Опять.       Виктория встает — стул скользит по кафельному полу — и стоит рядом с кроватью, не решаясь ни говорить больше, ни взять за руку, хотя много часов не разжимала его пальцев. Дин — единственный, кто выжил. Единственный, кто остался человеком.       — Где Сэм? — спрашивает он, и голос, шершавый, как наждак, царапает горло. Кашель накидывает на него удавку и душит. Виктория дает ему воды и не отвечает.       Так начинается игра в молчание. Тюремное заключение. Блокада.       На вторую неделю он пробует подняться — лежать больше нет сил. Он изучил каждую трещинку в потолочной побелке, каждую плитку на стене напротив, каждую складку на форме Виктории Серас, которая становится, без сомнения, его надзирателем и сиделкой одновременно. Виктория говорит обо всем на свете. Виктория молчит часами, словно попадая в белый шум, когда он задает и задает вопрос о брате. Где Сэм? Где Сэм? Где Сэм?       Виктория придерживает его за локоть, когда он делает неуверенный шаг.       — Сам, — ворчит Дин, но Виктория, похоже, пропускает это мимо ушей. Они доходят вместе до двери, которая естественно заперта — даже проверять не надо. Считыватель пропусков запрещающе мигает красным.       — Хватит на сегодня, — говорит Виктория и провожает его обратно, – ты молодец.       — Что происходит? — Дин устало потирает лицо ладонью. Может, он просто неправильно задавал вопросы все это время?       — Ничего, — уклончиво отвечает она и натянуто улыбается. Дин хмыкает: девчонка хоть и стала тварью, но врать совершенно не научилась.       — Просто скажи, как есть. Неужели это так трудно?       — У меня приказ.       — Молчать?       Они смотрят друг на друга, не отрываясь, и, наконец, Виктория кивает.       — До завтра, Дин, — говорит она. — Постараюсь раздобыть тебе что-нибудь повкуснее, чем здешняя еда.       — Нет, погоди! Стой, Серас! — кричит Дин вслед. — Сэм мертв? Скажи, Сэм мертв?! Серас!       Виктория слышит, как что-то разбивается о стену. Должно быть, стакан.       У Виктории комок в горле от неправильности всего происходящего. От приказа, который отдала леди Интегра. От короткого утвердительного кивка Хозяина за ее спиной.       Дин из выжившего превращается в единственного, кто не знает правды. Блокада сужает кольцо.

***

— Вы позволите, леди Интегра? — Да, Уолтер. Какие-то новости о нашем беглеце? — Возможно. — Уолтер! Я жду конкретики, а не уклончивых ответов. Три недели прошло, а у нас ровным счетом ничего! — Простите, леди Интегра. — Посмотри, что мне прислал Ватикан. Они обвиняют нас в смерти ублюдка Андерсена! Это объявление войны, Уолтер! — Леди Интегра, я… — Так что либо говори что-нибудь стоящее, либо выметайся! — Посмотрите, это дневниковые записи вашего предка о Большом пожаре в Лондоне в 1666 году. — Я знаю, когда был Большой пожар, Уолтер. Как это относится к делу? — Похоже, это существо уже вырывалось на свободу, леди Интегра. Ваш пра-пра-пра-прадед пишет, что посреди пожара видели человека, который не сгорал и шел по пламени, как Уриил, огонь Божий. — Оставь религию. Ближе к сути. Что сталось с этим человеком? — Его убили. — Как мило. — Для этого понадобились силы тысячной армии и людей запретных знаний. — Магов? — Речь о Левиафанах, госпожа. — Час от часу не легче. — Как только человек — носитель существа — был убит, пожар в Лондоне прекратился. — Что-то еще? — Как вы помните, в те же годы бушевала чума, и считается, что пожар помог остановить ее. Я же думаю, что эпидемия была предвестием. — Знамения? Что-то похожее зафиксировано? — Пока нет, но наши люди проводят мониторинг. Существо такой мощи обязательно оставит следы. — Вот только до сих пор что-то не оставило. — Мы найдем его, леди Интегра. — Не сомневаюсь. Но как бы не было поздно. — Какие приказания? — Расскажи обо всем Алукарду, но ни слова Виктории, и вообще никому. Винчестер не должен ничего узнать. Он будет только мешать. — Как прикажете, леди Интегра. — Как он? — Лучше. Вторая операция дала результаты. Полное восстановление займет около трех месяцев, но вряд ли он станет его дожидаться. Вы же знаете… — Грядет война, Уолтер. А в бою любой, кто может держать оружие, – солдат. Ранен он или нет. Тебе ли не знать, Ангел смерти Уолтер К. Дорнез. — Да, вы, безусловно, правы. — Иди. И держи меня в курсе обо всем. — Разумеется, леди Интегра. Как и всегда.

***

      На третью неделю ему разрешают выйти. Они гуляют в маленьком дворике больничного крыла — внутри квадрата, обнесенного стенами. Дин чувствует, как безоблачное небо над головой захлопывает крышку, превращая прогулку в острый приступ клаустрофобии.       — Когда вы меня выпустите? — говорит Дин и садится на скамейку, подставляя лицо солнцу и старясь унять тягучую боль в груди.       — Когда встанешь на ноги, — беззаботно отвечает Виктория и устраивается рядом.       — Может быть, сейчас? — ухмыляется Дин. — Я в порядке.       — Ага, поэтому ты бледный, как утопленник, и сердце у тебя стучит, как будто ты сейчас свалишься. Я же слышу.       — Сраная вампирша, — бурчит он и глубоко вдыхает. Легкое, зашитое несколько раз, награждает его болью и головокружением. Воздух пахнет весной и гарью. Дин морщится от этого жуткого запаха, въевшегося ему в кожу с той самой ночи. Он не переносит его. Дин поворачивает голову, чтобы спросить, чувствует ли Виктория эту невозможную вонь, но девушки не оказывается рядом. Дин находит ее на крыше больничного блока — гребаная вампирская скорость. Виктория смотрит на запад, в сторону Лондона. Дин не может разобрать выражение ее лица. Он всего лишь человек. Просто человек.       — Пошли, — говорит она, вернувшись минут через пять. — Меня, вероятно, убьют за это еще раз, но я так больше не могу.       — Измена? — усмехается Дин и тяжело встает.       — Правда. — Виктория серьезно глядит на него, а потом берет за руку, как мать ребенка, и ведет к лестнице. Подъем дается с трудом, но она терпеливо ждет, преодолевая Диново упрямство: «не хватало еще, чтоб меня девчонка тащила».       С крыши открывается прекрасный панорамный вид на долину и Лондон, возвышающийся темной громадой, вырастающий, словно блокадные стены. Столб черного дыма пронзает застывшее голубое небо.       — Гайд-парк горит, я вижу, — тихо говорит Виктория.       — И что? — непонимающе спрашивает Дин.       — Вода горит, и люди висят в воздухе, сломанные, как марионетки.       — Что за бред?       — Ты спрашивал, где Сэм. — Она поворачивает к нему голову, и Дин видит сверкающие красные глаза. — Вот — Сэм.       — Да объясни ты нормально, черт возьми! — восклицает Дин. Боль обхватывает грудь в тиски и медленно сжимает, выдавливая из него воздух.       — Ты — единственный человек, который остался в живых в том особняке. Я мертва. Андерсен мертв. Сэм…       — Да говори же!       — Сэм сломался, Дин. Тот, что внутри, захватил его, и теперь…       — Он позволил, — говорит Дин на выдохе.       Господи, Сэмми, что ты наделал.       — Что?       — Он позволил, — повторяет Дин и сжимает футболку на груди, будто это даст ему немного воздуха. — Сэм разрешил, подумал, что ничего не осталось, и теперь нам конец.       Темный столб становится шире, заполняя все небо. Душная гарная темнота заползает ему глотку. Дин задыхается. Крест на часовне во дворике переворачивается. Святость становится богохульством. Всемогущий отец — брошенным ребенком.       Все переворачивается, когда он падает.       Ничего не остается.