Ты стоишь на грани катастрофы
Уровень невидимого страдания Такуми подобрался к своему апогею. Жажда достигла такой точки концентрации, когда сознание под её шёпотом начало угасать. Поглощённость обволакивающим ароматом крови срывала крышу. Рядом с Айкой приходилось дышать им полной грудью, не вдыхать фимиам не получалось — слишком изощрённым оказался соблазн. Челюсти сводило от напряжения. Чудилось, что он плавился, но оставался всё таким же холодным, как валун у берега реки, обласканный прохладой водной стихии. Цурури дёрнулся по инерции, широко раскрыв рот, но в последний момент, когда кончики зубов были в шаге от прокуса чужой кожи, гуль остановил себя усилием воли. Что-то заставило отпрянуть, а Айку, в голове которой, по всей видимости, алела тревожная кнопка, приказавшая ей уйти подальше от источника опасности. Девочка вскрикнула, отшатнулась и упала на пятую точку, смотря с затаённым ужасом на то, как глаза отца снова преобразовались в зловещий какуган, как сеточка вен на лбу и вокруг век вздулась от перенапряжения, как он прерывисто дышал, смотря на неё, как на потенциальную жертву: холоднокровно, без жалости и сожаления. От такого взгляда в её жилах застыла кровь. От осознания того, что она оказалась буквально на волоске от смерти, разум помутнел, кожа побледнела, голова закружилась, словно её укачало на корабле, и захотелось упасть в обморок. Прозревшего на миг Такуми захлестнуло отвращение от самого себя, и он с ненавистью ударил ладонью по земле, повредив костяшки пальцев. Злоба забралась в сердце. Жуткий осадок разлился по самым отдалённым уголкам души, которая насмехалась над тем, как он добровольно отвергал своё единственное спасение. Зажмурившись, он стыдливо схватился за голову, запретив себе думать о соблазне, но раздражающая мысль снова настойчиво настигала его, ударяя по нервам. Хотелось разодрать горло криком и вырвать несколько прядей, чтобы физическая боль затмила размышления об этом. — Беги, — приглушённо, будто сквозь маску, повторил он то, что вырвалось у него ещё при ясном рассудке, и понуро повесил голову, сильнее вжимая пальцы в голову. — Не забывай, что я гуль. Я не смогу долго сдерживать себя, пока у меня такие раны…Говоришь мне, что не можешь так дальше
В Айке что-то внутри трескается и жалобно ломается от этой просьбы. Он смотрит на неё, как на палача, который через несколько минут вынесет ему смертельный приговор, и от этого взгляда у девочки сжимается сердце. Хочется подойти к нему и просто прижать, поглаживая по голове и обещая, что всё будет хорошо. Айка пытается справиться со страхом, потому что он здесь лишний, потому что в первую очередь это её отец, а не кровожадный монстр. Она не должна позволить каким-то смятением возобладать над своей любовью к нему. — Я не оставлю тебя одного, — звучит робко и неуверенно, но Айка сжимает кулаки и делает свой взгляд серьёзнее, не таким очуждённым, как раньше, демонстрируя свою растущую твёрдость. Такуми горько усмехается, чем вводит девочку в немой ступор. — Не выдавливай из себя альтруистичность. Я знаю... что ты на самом деле... боишься меня. Не подумай, что я виню тебя за это; страх перед чудовищем вроде меня... совершенно нормален, в нём нет ничего плохого... ни ты, ни я не можем перестроить твою природу, в которой заложен ужас... перед неизвестным существом, которое с вероятностью на сто процентов... сможет проглотить тебя. Просто… не строй из себя того, кем ты не являешься. Не меняй... передо мной маски, потому что я вижу тебя насквозь. А когда ты замечаешь, что человек лжёт тебе прямо... в лицо, хочется рассмеяться. Притворство выглядит глупо и смешно. Но со мной... тебе не надо привторяться, потому что я... уже разгадал тебя и заранее продемонстрировал... свою реакцию: я не в обиде и даже понимаю тебя, Айка, — натянуто улыбается брюнет, опуская голову ещё ниже; слова тянулись тяжёлой цепочкой из горла. — Именно поэтому... я предупрежу тебя ещё раз: тебе стоит бежать от меня. Как можно дальше. Не оборачиваясь. Забудь обо мне, как о страшном сне… — О чём ты говоришь, папа?! — не выдержав несправедливости слов, взревела шатенка, перебив молодого человека; её голос звенел обидой и возмущением. — Как я могу забыть о тебе? Ты ведь мой родной человек!Я слышу, твоё сердце бьётся быстрее, Не понимая, что было сделано не так
— Я даже не твой отец, — безэмоционально признался Такуми. — Неужели, когда правда... о моей сущности раскрылась, ты всё ещё думала, что мы с тобой родня? — девочка, замерев на месте, резко замолкла и ощутила ком в горле. Всё слишком быстро завертелось, прежде чем Айка смогла строить предположения о том, кем же являются окружающие её люди. Она точно помнила одно: усомнения в том, что и она тоже является человеком. — Ты приёмная. — Приёмная…? — эхом ошалело повторила Айка, застав в выражении лица. — Я нашёл тебя у своего порога, когда… — он резко осёкся, обдумывая на ходу, стоит ли сказать девчонке правду. Впервые он подумал о её чувствах, сравня их со своими; подобная истина перевернула бы весь его мир. — Когда был ливень… как несколько минут назад, — бросил невпопад он, лишь бы перевести тему. — Я открыл дверь, а там... стояла переноска с младенцем, которым оказалась ты... Твоей настоящей матери не было там, я не видел её. Она... просто оставила тебя у чужого дома и сбежала. А Хотару... решила приютить тебя... вырастить, как свою дочь. Хотя я изначально был против этой идеи. И сейчас... понимаю, что те подозрения оправдались, — он поднял мрачный взгляд на Цурури-младшую, зрачки которой растерянно забегали из стороны в сторону, в глубине которых плескался шок высших масштабов. «Приёмная…» — ещё раз повторяет Айка, и это скребущее слово царапает корку мозга, проникает в грудь и сжимает в тисках сердце. Оно пытается стучать, но его словно зафиксировали железные фиксаторы. Петля за петлёй развернулись догадки, которые она опасалась претворить из уважения и любви к родителям в полноценные подозрения. Бледная кожа Такуми и Хотару, что холодила их взгляды, тонкие черты лица, волосы матери, корни которой время от времени становились розоватыми, а она беззаботно отмахивалась, говоря, что сделала себе мелирование, но тут же почему-то закрашивала его заново. — Вот почему ты никогда не садился с нами за стол… — ошеломлённо срывается с уст догадка. — И вот почему ты смотрел с отвращением на любую еду… — Ты… заметила? — изумлённо спрашивает зеленоглазый, поражённый девичьей внимательностью. — Я замечала, что ты часто кривишь нос, когда мама только достаёт свежую выпечку. У неё довольно резкий запах, сразу заполняющий собой весь дом. Но… ты начинал кривиться уже тогда, когда её только засовывали в духовку. Ты чувствовал запах уже оттуда, даже когда тесто ещё толком не поднималось. У тебя звериное обоняние. Даже на улице, когда Мико-сан предлагала тебе лимонад, ты каждый раз морщился и упрямо отказывался от него, хотя я видела, как ты вспотел и хотел пить. Даже я, несмотря на неприязнь к Мико-сан, пила её ужасный лимонад, чтобы утолить жажду, а ты терпел и придумывал различные оправдания, чтобы поскорее отвязаться от неё. — И уже тогда... у тебя были подозрения на мой счёт? — осторожно спросил Цурури, хотя бояться уже, как было показано, уже нечего. И всё же он продолжал вести себя так, словно находится на минном поле, где каждый его словесный шаг мог обернуться смертельным взрывом. — Это были не те подозрения, о которых ты думаешь. Я бы ни за что не позволила себе допустить мысль о том, что кто-то из моих родителей является гулем. Даже несмотря на то, что в новостях говорили, что гули запросто сливаются с человеческим народом, я верила, что смогу легко отличить их. Я не видела в тебе гуля. Я думала, что ты чем-то болен, но скрываешь это от нас, чтобы мы не беспокоились о тебе. Но я всё равно жаждала узнать о тебе правду и следила за тобой вместе с Тоукой, когда приходила к ним в гости. Правда, она всегда останавливала меня от этой затеи. Когда Тоука хмурилась, она выглядела очень страшной, что я сразу теряла желание идти против неё. Она говорила, что если бы с тобой что-то и случилось, то ты бы обязательно рассказал об этом её папе. Я думала о чём угодно, даже о том, что ты можешь общаться с другой женщиной… Да и Мико-сан часто говорила, что мужчины как коты: ходят в другие дома, чтобы разнообразно полакомиться от других людей, но сами всегда возвращаются домой, где их холят и лелеят — то же самое и с мужчинами, которые погуляют с другими женщинами, пока не устанут, а потом возвращаются туда, где их ждут, — на этом моменте рассказа Такуми позволил себе внезапно вырвавшуюся усмешку, ведь их соседка нередко служила главной причиной небольших раздоров в их семье и раздражений Хотару по поводу того, что она учит их дочь не тому, что позволено знать ребёнку её возраста. — Но Тоука сказала, что ты рассказал бы и об этом Арате-сан, ведь у вас нет друг от друга секретов. Я поверила ей, она ведь моя подруга и не стала бы лгать мне. Но тогда я совсем растерялась… Я окончательно запуталась, что мне стоит думать о тебе, но ни на секунду я не подумала о том, что ты можешь быть гулем. Картина начала складываться в одно целое, как мозаика, образовав перед шатенкой свою истину. Айке показалось, что она потеряла нить реальности, растворившись в своём изумлении. Янтарные глаза слепо застыли. Оголённую сущность терзала агония. Девочку неожиданно затрясло, но от чего — она не могла понять. Помутневшее сознание начало бить колючими разрядами. Сколько времени длилось её отрешение — она не знала. Внутри наступило пугающее оцепенение. Такуми сомкнул веки, понимая, что ему всё-таки не стоило говорить об этом, лучше бы он промолчал или соврал, хотя в такой ситуации ложь не спасла бы его и тогда у девчонки возникло бы больше вопросов, касающихся её непонятной сущности. Оставалось только смиренно ждать, когда она переварит данный факт и вынесет свой вердикт на это.Сломлена изнутри, проигрывая свою битву
— Мама… тоже гуль? — только и роняет тихо шатенка, смотря застывшим взором на свои босые ноги, потонувшие в грязи. — Да, — тяжело срывается с губ, почти падает, как со скалы, и Такуми сразу же боязливо затихает. — Но… как? — неверяще спрашивает янтарноглазая. — Она ведь могла спокойно есть человеческую пищу. — Хотару тренировалась... ради тебя. Чем чаще гуль будет есть человеческую еду, тем быстрее он привыкнет к ней и... сможет сдерживать рвотные позывы, — объяснил брюнет. Айка громко сглатывает, и Цурури даже начинает казаться, что он слышит, как крупный комок неспешно проникает в её пищевод и со шлепком падает в самый низ. — Почему вы… не сказали мне об этом сразу? — к его удивлению, она продолжает более-менее спокойно, старается держаться изо всех сил, хотя ему кажется, что весь её мир сейчас перевернулся и рухнул в самую бездну. — Зачем скрывали, если знали, что правда рано или поздно раскроется? — Это было решением Хотару, — в тон ей старается договорить брюнет. — Она считала, что ты... ещё слишком мала, чтобы знать о таком. Она была уверена, что это... повредит твою хрупкую психику и, будучи ещё непонятливым ребёнком, ты не сможешь... принять правду, не сможешь понять, что мы представляем из себя на самом деле, что мы.. не кидаемся на всё, что шевелится и пахнет человечиной. Я... предполагал, что ты разболтаешь всем об этом, пойдёшь в CCG и... сдашь нас туда, думая, что мы причиним тебе боль. Помнишь слова того гуля? — он указал кивком головы на труп рядом с собой, от вида которого у Айки прошлась волна неприятной и холодной дрожи. — Он сказал, что мы растим тебя для того, чтобы в тебе... появилось больше мяса, чтобы мы потом могли полакомиться тобой и ни в чём не нуждаться ближайшие недели. Это тоже... входило в мои опасения. Человеку что только не придёт на ум, пока он находится в плену страха. Видела бы ты только свои глаза… Люди с таким взглядом... несутся к следователям с просьбой порвать нас на куски, как бродячих собак, заражённых бешенством. И для них... в такие моменты, когда их шкура в опасности... не важно, кто был раньше для них этот гуль: друг, любимый, хороший знакомый, улыбчивая старушка напротив дома — все они... должны быть стёрты с лица земли, потому что гули... неправильные существа. Всё, что чуждо человеку, должно быть... по их мнению, уничтожено. Они принимают только то, что соответствует их нормам. — Это неправда! — на эмоциях кричит Айка. — Не все люди такие! Мне правда неважно, к какой расе вы принадлежите с мамой, пока мы вместе! Я полюбила вас так, как если бы вы были моими биологическими родителями… — А я не любил тебя. Никогда, — решился пуститься во все тяжкие Такуми, не желая больше скрывать от неё правду. Слова вошли в Айку, как нож в масло. — Я считал тебя угрозой. Хотару... любила тебя, но я не разделял её чувств. Даже не пытался. Я... обвинял тебя в её смерти, потому что она сделала всё, чтобы защитить тебя. В том числе и пожертвовала своей жизнью… — Пожертвовала своей жизнью ради меня…? — срывается тяжёлым камнем с губ.Я знаю, что такое быть сломленным
В тот же момент Айка будто со стороны услышала свои надрывные рыдания и ощутила прошедшую сквозь неё дрожь пространства. Что-то страшное и неконтролируемое росло внутри. Жжение застилало ослепшие от солёной влаги глаза. Жизнь словно отхлынула от неё. — Это неправда, мама не могла умереть… — бормотала навзрыд девочка; Такуми мелко задрожал, услышав будто зеркальное отражение своих слов. — Ты сказал, что она гуль… Гули не могут так просто умереть… М-мы должны найти её и дать мясо, тогда ей сразу же станет лучше! — Мы уже ничем не сможем ей помочь, — дрогнувшим голосом говорит зеленоглазый, чувствуя прилив новых слёз, ведь это предложение оседает горьким пеплом на корне языка. — Она... сделала свой выбор. Некоторые вещи нельзя изменить, некоторые раны нельзя излечить… Изумление, смешанное с обречённостью, пронзает толстым мечом сердце. Признание поражения неотступно приближалось к сознанию, отравляя душу безысходностью. Мир таял, как воск под палящей свечой. Чувство полнейшего опустошения и смертельной тоски съедало душу отчаяньем, которое заполнило собой всё существо, отняв волю к борьбе и надежде. В голове непрерывно звучало имя погибшей матери, зов которой оставался неуслышаным. Мрачная и холодная пустота давила на осунувшиеся плечи и нагоняла стужу на живые чувства. Душа, словно выжженое, занесённое снегом поле овевалось северным ветром, уносящим прочь любые проблески тепла. Такуми смотрел на неё и медленно умирал вместе с ней.Так позволь мне провести тебя через боль
Повинуясь непонятному порыву, гуль всхлипнул и сгрёб в охапку замеревшую девочку. На свой риск он крепче прижал к себе шатенку, желая утихомирить её горе, и почти сразу же ощутил, как его начинает ослеплять желание хотя бы испить её крови. Глубокое чувство принадлежности и желания защищать её пылало в нём наравне с опасением, что в скором времени он не сможет остановить себя и тогда случится непоправимое. Проклиная свою кровожадную сущность, он начал безотчётно утешать Цурури-младшую, укачивая её, словно поранившегося ненароком ребёнка. Ему понадобилось время, чтобы осмелиться просто взглянуть ей в глаза. В них, к его безграничному удивлению, не было ни порицания, ни страха, ни обиды на ранее сказанные им слова, только намёк на неловкость и чуточку облегчения от того, что рядом с ней всё ещё находится единственный родной человек. Вопреки всепоглощающей грусти, у неё была одна радость: она была счастлива от того, что они оба жили и что Такуми, противореча своим словам, остаётся рядом с ней. — Я думал, что не переживу её смерть, — начал бесцветным голосом Такуми. — Я хотел отправиться в след за ней, но… Я дал обещание Хотару присмотреть за тобой. Это была... её последняя просьба. Просто знай, что она беспокоится за тебя... даже на том Свете, и будет беспокоиться гораздо больше, если ты... не перестанешь оплакивать её. Мысленно Такуми поражался тому, что ему ещё удавалось сдерживать себя с Айкой, успокаивать её, несмотря на то, что сам не верил своим словам и не мог принести покой в свою покарёженную душу. Впрочем, он и сам слабо верил в свой успех; разве может неверящий человек внушить веру другому? Находясь рядом с девочкой, он ощущал, что она чувствует его как физически, так и на интуитивном уровне, и это было… удивительно. Он никогда прежде не испытывал подобного с кем-то другим, кроме Хотару. Когда она прижималась к нему, ей словно открывались все его глубоко схоронённые мысли и чувства. В этот раз он чувствовал, как Айка, прислушиваясь к биению его сердца, разгадывает ложь в его словах, потому что она продолжала дрожать в его объятьях и шумно хныкать. А ещё он чувствовал, как бешено стучит и её сердце, словно отбивающее свой последний ритм перед кончиной от переизбытка моральных страданий. — Если я… буду и дальше плакать, мама… утонет в моих слезах? — со всхлипом опустошённо обронила она, останавливаясь каждый раз, чтобы шмыгнуть носом, не то пытаясь подыграть ему, не то самостоятельно внушить себе, что это надо как-то пережить, найти причину для этого и держаться за неё до самого конца. Потому что так надо, так лучше, так правильней, так… неизбежно. Такуми тоже чувствовал её, читал, как открытую книгу, разглядывал её обнажившуюся душу как сканер; она разлогалась, увядала, как цветок без целительной влаги, таяла, как кубик льда на безжалостном солнце, падала в замедленной съёмке в пропасть, где было не за что ухватиться. Брюнету показалось, что он видит эту страшную панораму наяву, поэтому машинально схватил её ладонь и сжал в своей, безмолвно намекая, что не позволит ей упасть окончательно. Он вытянет её, обязательно вытянет. Как только выберется из собственного вязкого болота…Я знаю, за что ты борешься, Находясь в эпицентре войны
— Верно… — тихо подтверждает он, пытаясь теперь поверить ей. — Не дай ей захлебнуться. «Не дам» — хочет сказать Айка, но вместо этого с губ срывается хриплый стон, от которого всё тело начинает дёргаться, как в огне. Когда девочка врёт, она всегда ощущает внутри себя жар. Словно Создатель показывает ей, что будет с лжецами-грешниками, и окунает её в бурлящий котёл, в котором лопаются пузырьки кипящего масла, и она плавится в нём, как восковая фигура. Она ведь не сможет не плакать. Не сможет перестроить свой внутренний механизм, хотя с радостью бы вскрыла своё тело, чтобы найти тот самый заветный рычаг, отвечающий за отключение эмоций. Потому что боли слишком много, она и сама может утонуть в ней или потерять сознание от того, что та превысила свой лимит, заполнив маленькое тело Айки до отказа. Потому что с каждой крупной слезой ей кажется, что лёгкие теряют свою хватку и сильнее сужаются, сдаваясь после попыток впитать себя редко поступающий кислород. И она снова бессвязно рыдает, утыкается носом в ключицу Такуми и грубее сминает пальцами складки на его кофте.Даже идя по тернистому пути, Ещё есть надежда
— Мы как-нибудь справимся, — обещает он сквозь зубы, ободряюще поглаживая сгорбленную спину девочки. — Обязательно справимся. Всё самое страшное уже позади… «Но так ли это на самом деле? Жизнь слишком хитра и непредсказуема, чтобы так просто успокоиться на одном испытании. Она проведёт ещё кучу проверок, чтобы узнать, насколько силён человек и готов ли он идти дальше, пока не оборвётся его дыхание на последней линии старта» — с обречённостью думает Такуми, смотря на небо, в котором расступались мрачные облака, уступая место оранжеватому свету восходящего за чёрными равнинами солнца.Ты не одна
— Разве с этим вообще можно справиться? Как можно жить без мамы? — стенала девочка, вжимаясь в тело приёмного отца всё сильнее, будто желая быть поглощённой им. — Айка, — Такуми резко хватает шатенку за плечи и отстраняет от себя одним движением, смотря ей прямо в блестящие от слёз зрачки, — я потерял своих родителей в твоём возрасте, как и Хотару. У нас... никого не было, кроме друг друга. Мы выживали вместе в этом мире, потому что каждый из нас нёс ответственность за жизнь другого... Мы дали обещание друг другу пережить это и жить ради наших мам и пап, которые желали для нас... только лучшее. Ты не одна, слышишь? Я... не оставлю тебя. Хотару тоже хочет, чтобы ты... жила дальше, это её последнее... желание, которое ты обязана исполнить, если хочешь порадовать её, заставить улыбаться на небесах, а не грустить, барахтаясь в твоих слезах. Для каждого родителя самое лучшее — это узнать, что у его ребёнка... есть светлое будущее... Да хотя бы шанс на него. Ах, чёрт, прости за сумбурность слов, но… Я не знаю, что ещё тебе сказать! - Такуми резко сорвался на крик. - Просто живи и всё! Живи, как того хочет Хотару... храни о ней только самые светлые воспоминания, не забывай, но и не страдай по ней... тем самым уничтожая себя. Мир устроен так, что мы можем кого-то потерять, это неизбежно. Но мы... должны продолжать жить… Жить ради тех, кто ещё не ушёл от нас. Мы несём ответственность за тех, кто привязан к нам, и должны... попытаться встать на ноги, чтобы помочь подняться и им тоже.Скажи мне, чего ты ждёшь?
— Я должна жить ради м-мамы? — подняв мёртвый взор на отца, переспросила Айка. — Да, ты всё правильно понимаешь, — торопливо бормотал Такуми и начал рассеянно и оглушённо бродить взглядом по окружающей местности, такой родной и такой чужой с уходом Хотару, будто это могло помочь ему подобрать следующие слова. Внезапно его взор поднялся выше, встретившись с первыми слабыми лучами солнца; оно походило на закатное, потому что скопившиеся вокруг него облака были окрашены в лиловый цвет, кое-где просвечивался ярко-оранжевый. Он не знал, как ещё утешить девчонку, не говоря уже о том, что не мог принести утешение себе, и просто поддался зову, выдумав для ребёнка красивую сказку: — Видишь это солнце и розовые облака вокруг него? Настоящие волосы Хотару... были точно такого же цвета. И теперь, когда она находится на небесах... ей суждено каждое утро обращаться в солнце, а розовые облака — это её волосы... Только так... ты сможешь узнать её. Она взошла, чтобы посмотреть на тебя и убедиться, что ты готова двигаться дальше. И каждый раз её свет... будет мрачнеть, если ты начнёшь плакать или просто грустить. Пока облака ещё не скрыли её, пока её не заменил... кто-то другой на небе, ты должна повернуться к ней и подарить свою улыбку, доказав, что с тобой... всё хорошо и что ты готова взрослеть без неё. Если ты не сделаешь этого, она... больше не будет превращаться в солнце и не сможет наблюдать за тем, как ты меняешься, не сможет греть тебя своими лучами-объятьями, как сейчас, не сможет... радоваться вместе с тобой, светясь ещё ярче. — Мама… стала солнцем? — всхлипнув и протерев кистью красноватый и опухший нос, спросила девочка. — А все умершие люди превращаются в солнце?Просто позволь мне открыть дверь, Чтобы дать тебе надежду
— Да… — неуверенно отвечает Такуми. — Они заменяют друг друга и каждого можно определить по его отличительной черте. Над кем-то будут кружить кучевые облака, чьё-то солнце... будет светить хуже, у других оно будет другого цвета, а над Хотару... будет ярко-розовый горизонт. Не упускай момент, когда придёт её черёд, и каждый раз... улыбайся ей. — А ночью… — с жаром выпалила Айка, внезапно ощутившая прилив воодушевления и надежды. — Ночью мама будет появляться?! Она станет луной? — Она будет самой яркой звездой на полотне ночного неба, — проговаривает Цурури, выдавливая из себя мягкую улыбку, и звучит это так, будто он дал ей клятву. Девочка послушно вскинула голову, и алый отсвет лёг на её высохшие волосы, сделав их почти багровыми. Она чуть сощурила глаза, и Такуми показалось, что блики на дне её янтарных радужек стали красными. Брюнет несколько раз моргнул, смахивая всё на игру воображения, но ему отчётливо привиделся в ней образ алоглазой Хотару, хотя она и вовсе не походила на неё лицом; ореховая кожа, миндалевидные глаза в оправе светлых, почти коричневых ресниц, чуть заострённый подбородок, курносый нос, полноватые губы «бантиком» и длинные волнистые волосы — у Икимоно они всегда были от природы короткими. — Ты… похожа… на Хотару сейчас… — почти по слогам на почве необъяснимого волнения произнёс Такуми, заглядевшись на её посветлевшее лицо. Девочка повернулась к нему, ошеломлённо захлопав влажными ресницами; слёзы застыли на кончиках, как росинки на траве. — Почему? — При свете солнца твои глаза становятся красными, как у неё. Айка застывает с приоткрытым ртом, переваривая слова и с трудом веря в них, словно боясь спугнуть маленькое и странное счастье. Она замолкает, задумывается о чём-то на минуту, пристально смотрит на солнце и на её губах потихоньку расцветает какая-то мечтательная улыбка, у век снова блестят, как кристаллы, слёзы, но отнюдь не от печали. — У мамы красивые глаза. Я бы хотела быть хоть чуточку похожей на неё… чтобы ты тоже смог полюбить меня, — тихо, почти шёпотом признаётся она, повинуясь сердечному порыву, и прикрывает веки, за которыми спряталось грустное сияние зрачков. Такуми кажется, что его сердце тоже тоскливо сжимается. От чего-то в груди поднимается заунывный волчий вой. Он больше не мог так просто и отчуждённо смотреть на то, как она старается сдерживаться, чтобы не зарыдать в голос, как младенец. Теперь он уже чувствует себя чудовищем не от того, что он родился гулем, а от того, что он не может ответить ей взаимностью, хотя что-то внутри сильно забурлило, рвясь обрести такое же чувство к ней. Не сдержавшись, он прижался сухими и прохладными, как кафельный пол, губами к её лбу. От мимолётной и неожиданной ласки внутри у Айки всё задрожало; кровь бросилась в лицо, обжигая щёки, в груди сделалось крайне тесно, а в животе — щекотно. Такуми нёс в себе свою обособленность от неё, как знамя, закрываясь от действительности близких отношений, но в этот раз ему захотелось отринуть собственные принципы и стать ближе к девочке. Это было такое странное и непривычное ощущение, что он начал чувствовать себя не в своей оболочке. Пока они были вместе, горечь утраты было легче переживать.Ты не одна
Внезапно желудок Цурури снова вскрутило, голод свивался тугим узлом внутри, причиняя боль и вызывая злобное рычание, от которого хотелось пятиться назад. Но Айка всё равно ни на миг не отстранялась от него, а лишь прижималась крепче. С виду она сохраняла спокойствие, но внутри горела от рефлекторного страха, Такуми чувствовал это. Близость тёплой, наполненной соком плоти, заставила напрячься брюнета, а через некоторое время напряжение переросло в сильную дрожь от воздержания. Шатенка словно зеркально ощущала страдания отца, хотя она даже не могла и приблизительно предположить, какую адскую агонию он переживает при сдерживании своей сущности, но сострадательное сердце желало хоть как-нибудь облегчить его боль.Ты не раб своего господина, Заключённый в собственном сознании
— Тебе нужно поесть, — преподнесла она как сухой факт, но голос при этом предательски дрожал. — Я могу… Девочка не смогла договорить, потому что ею завладел страх. Она даже не могла примерно представить, какую физическую боль ей предстоит перенести, если она решится угостить собой Такуми. Она с трудом переживала моменты, в её палец быстро вводили какое-то блестящее лезвие, который тут же протыкал её кожу, как тонкий мешочек с воздухом. Она почти сразу белела, видя, как к раненному пальцу подставляли прозрачное стекло — казалось, что только коснись он её кожи, как она тут же снова лопнет от нового пореза. В такие моменты Айка чувствовала неприятную вибрацию в теле, жуткое головокружение и потемнение в глазах. Нечего было и говорить о моментах, когда она мазохистски наблюдала за тем, как к почти незаметной ранке прикладывали трубочку, которая болезненно втягивала кожу, как пылесос, и безжалостно высасывала, как комар, тёмную кровь. Янтарноглазая настраивала себя, что один укус будет менее страшным, чем укол. Внушала себе, что выдержит любую боль на свете, если это только поможет её отцу. И всё-таки озвучить своё предложение она не смогла и вместо этого молчаливо стянула с плеча лямку платья, оголив место, где можно погрузить клыки. Можно и в шею. Ведь в фильмах ужасов она часто видела, как вампиры кусают именно в шею, и ей казалось, что там не только больше вкусной крови, но и меньше боли. Кому захочется, чтобы тебе под ухо нечленораздельно орали, пока ты пытаешься насладиться трапезой? Вампиры не глупы, они позаботились о том, чтобы им им, и жертвам было удобно переживать подобный процесс.Я даже не могу представить, что будет после, Но я никогда не оставлю тебя
— Чт… — Такуми, закованный в шок, даже не сумел ничего выговорить. Адекватные слова испарились, словно их сдуло ветром. Взгляд то и дело жадно впивался в оголённые места, но он упрямо отводил его, чтобы не позволить своему зверю возобладать над собой. До чего же глупая девчонка, специально провоцирующая его на ошибки! — Ты не знаешь, на что идёшь. Не знаешь... насколько велика жажда гуля. Если он попробует на вкус человечину... то уже не сможет остановиться. — Ты сможешь остановиться, пап, я верю в тебя, — говорит она с натянутой улыбкой, пытаясь передать ему и свой оптимистичный настрой, и Такуми чуть ли не верит ей. — Ты тоже должен жить… ради меня и мамы… Благодаря поступку мамы я поняла, что любовь — это готовность пожертвовать собой. Плоть — лишь самая малая часть, которую я могу дать тебе, но всё же… Ты ведь погибнешь без мяса. «Лучше быстро и безболезненно умереть, чем причинить боль ближнему, потому что медленная смерть от неспешно съедающей совести гораздо хуже» — хочет сказать темноволосый, но почему-то в последний момент чувствует смущение; он действительно начал считать Айку близким существом…? — Не нужно строить из себя героя. Мне... достаточно укусить тебя один раз, чтобы ты умерла, — он чувствует, что говорит лишнее, потому что в глазах девочки отпечатались паника и испуг; она и в самом деле даже примерно не представляла себе, насколько зашкаливает опасность для человека в присутствии гуля. — Дома… там, в холодильнике, у меня есть запасы… Я подкреплюсь ими и мне станет лучше. Нужно только дойти до туда… — Я помогу! — решительно заявила шатенка, крепко сжав в своих миниатюрных руках его ладонь. Её кожу будто изнутри истязал жар, от которого по телу зеленоглазого прошлись мурашки. Почему эта девчонка так рвётся помочь ему, вопреки его доводам о том, что гули — ужасные монстры? Лучше бы ей бежать. Далеко и надолго. Он уже уберёг её от опасности, а значит, она сможет справиться с остальным сама, в мире чистокровных людей. Стоило Такуми полностью опереться на ноги, как плоть начала изнывать от бесконечной усталости. Из-за нехватки пищи сознание то и дело повторно погружалось во тьму, увязало в ней, пропитывалось ею, одновременно запоздало прозревая. Кровь, прилипшая к одежде, сделала её тяжёлой, а движения в ней неповоротливыми, неприятные шорканья и трения производили раздражение на коже. Айка не знала, как подстроиться к отцу, чем помочь, потому что по сути она больше походила на бесполезное животное, только мешающееся под ногами. Девочка шла позади, с сожалением наблюдая за тем, как за Такуми следовал шлейф из собственной крови. Внезапно при следующем шаге его тело свело болезненной судорогой. Обзор перед глазами поплыл. Парень позволил себе упасть на колени, но в итоге повалился на бок. Такуми чувствовал себя рыбой на разделочной доске: ещё живой, но обречённой. — Папа! — обеспокоенно закричала Айка, подбежав к нему и схватив за локоть, пытаясь снова поставить на ноги. — Тебе нужно поесть! Прямо сейчас! Ты же умрёшь! — умоляющим тоном щебетала девочка, чуть ли не заливаясь слезами, однако веки уже горели сухостью. — Не думай об этом, — небрежно прохрипел брюнет, не поднимая головы. Но когда юная особа жалобно пискнула, он машинально повернул голову к ней, обратив внимание на её босые ноги; в мизинец впилась какая-то щепка, окропив кожу, и девочка с тихим всхлипом вытащила её оттуда. — Твои ноги… Почему ты ходишь босиком? Где твои туфли? — Я потеряла их, когда убегала от того злого гуля, — робко обронила девочка, словно испытывая огромный стыд за свою неосмотрительность, на которую Такуми сочувствующе выдохнул.Никогда не теряй надежды Даже у последней черты, Глядя смерти в лицо
Вместо лишних слов зеленоглазый обвил одной рукой талию Айки и рывком придвинул её к себе, пытаясь закинуть себе на спину, но девочка начала сопротивляться. — Не надо! Ты ведь ранен! Я дойду сама… — протестующе и взволнованно вопила она, отчаянно отказываясь принимать помощь, но Такуми был непоколебим; его раздражали бесполезные сопротивления девчонки, которые только растягивали время, умным решением стало бы подчинение. И откуда в ней столько доброты? Как в такое крохотное тельце могло уместиться столько альтруизма? Она должна беспокоиться в первую очередь о своей жизни, а не о его. — Не рыпайся, — почти строго сказал он и, дождавшись, когда мышцы наполовину расслабятся, силком усадил её на свои плечи. Не успев зацепиться, девочка сползла вниз, но брюнет вовремя завёл руки за спину и создал опору для её болтающихся по воздуху ног. Оказавшись почти в сидячем положении, Айке оставалось лишь безропотно накрыть ладонями плечи отца, но при этом её взгляд всё равно отдавал несоизмеримой тревожностью. — Хватит играть в камикадзе. — Тебе ведь больно… — горестно выдохнула она, пытаясь предпринять ещё одну вялую попытку отговорить его от безумной затеи. — Переживу, — всё также невозмутимо бросает он, а после угрюмо добавляет: — Если ты будешь и дальше... развивать эту тему, мне действительно станет хуже. Я и без того знаю, что нахожусь... в полном дерьме, а твои замечания лишь только угнетают меня. Лучше помалкивай... если не хочешь ехать на трупе.Так уйдёшь ли ты или будешь сражаться?
Этих слов было достаточно, чтобы Айка послушно притихла и пугливо втянула голову, как черепаха в свой панцирь. Грубость со стороны Такуми несколько задела её, но вместе с тем девочка понимала, что она была неизбежной и всё-таки возымела свой положительный эффект. Мысли о том, что о ней на самом деле беспокоятся, заструилась по венам теплом неразбавленного опия. Вдохновлённая чувствами, в порыве она прижалась к отцу, крепче обхватив руками его шею и почти невесомо коснулась губами его затылка. Его кожа была поразительно прохладной и это пугало — нужно было спешить. Но вместе с тем она не могла не прикасаться к нему; ласка, подаренная близкому человеку, успокаивала лучше любого лекарства. Она ощущала поддержку, опору и пыталась принести ему те же самые ощущения, чтобы те в ответ придали ему ускорения и физических сил.Я зажгу тебя, Когда потухнет твоё пламя
Как только Такуми снова поднялся, в глаза резко брызнула чернота, будто ему на голову набросили непроницаемое покрывало. Постепенно она, окружённая цветными всполохами, рассеивалась, но слабость в теле всё равно не отступала. Он двигался крайне медленно, по очереди переставляя ноги, словно новорождённый оленёнок, который только учился ходить и неуклюже спотыкался на своих копытцах. Обзор перед глазами кружился и всё же изредка накрывался тьмой, веки то и дело закрывались, словно на них положили что-то тяжёлое, но каждый раз Такуми потряхивал головой, возвращая ясность зрению. Айка тоже подбадривала его со спины: он слышал её нежные волнительные шептания, чувствовал, как она гладит его по голове, как котёнка, и приговаривает, чтобы он ни за что не засыпал. Почему-то её слова действовали на него как нашатырный спирт — пробуждали сразу. Он не давал изнурённости окончательно взять над собой контроль, но двигаться с каждой секундой было сложнее. Айку слегка потряхивало, при резком скачке она чуть не прикусила себе язык, но задела внутреннюю сторону щеки, хотя особой боли это не принесло. На язык упала лишь маленькая капля крови, от которой девочка поморщилась. — Чёрт… — приглушённо, сцепив зубы, выругался Такуми и, покачнувшись, остановился. — Что такое?! — почти вскрикнула девочка на почве волнения. — Да ничего особенного, — Цурури, чьи струны души неприятно зазвенели от её тона, передумал оповестить девчонку о том, что из его сломанного носа неожиданно хлынула кровь; он хлюпал ноздрями, пытаясь втянуть её обратно, чтобы не доставлять дискомфорт подбородку и зубам, куда она скатывалась и доставляла щекочущие ощущения, словно кто-то прошёлся по нему птичьим пером, но манипуляция предоставляла внутреннее жжение. Выхода из этой ситуации не было, что удручало, а кровь всё продолжала течь, непроизвольно пробуждая в нём бессознательный гнев на дурацкое устройство организма. — Не бери в голову и сиди молча. Он на секунду неосторожно повернулся к ней, и Айка заметила перепачканное в крови лицо. Ей стало дурно, но она не показала виду и не позволила себе проиграть в этой битве. Девочке не потребовалась инструкция, чтобы понять, как помочь отцу; она несмело обтёрла собственными руками кровь на складках его губ, ямочку и подбородок, а затем аккуратно зажала пальцами крылья носа, чтобы не пропускать кровь. Такуми ухмыльнулся на такую заботу, но внутри него что-то приятно зашевелилось, распространяя горячую влагу по венам. Сердце забилось с удвоенной скоростью, словно прибавив ему несколько жизней, потому что сейчас он был готов ускориться, лишь бы довести её до безопасного места. Айка ловит себя на мысли, что если бы у неё было больше рук, то она бы заткнула и его дыру в животе. Он единственный, кто остался у неё, и она была готова отбросить всякое отвращение, только чтобы помочь Такуми выжить. Они должны жить оба. Ради мамы… Айка, вопреки пожирающей печали, выполнит её последнюю просьбу, чего бы ей этого не стоило. И Такуми тоже доберётся до дома. Осталось совсем немного…Я помогу тебе подняться, Когда земля уйдёт из-под ног
Они оба чувствуют, как невероятный груз падает с плеч, стоило им увидеть крышу своего дома и горящую лампочку в окне. Цурури, охваченный восторгом, чуть ли не сваливается с ног раньше времени. Он позволяет себе раньше времени расслабиться и это чуть ли не стоит ему жизни. Айка вовремя легонько стучит подушечками пальцев по его щеке, приговаривая, как заклинание, что им ещё нужно дойти до него. «Давай, пап, осталось совсем немного. Ты справишься» — ласково шепчет она с улыбкой, а сама чуть ли не плачет от осозания того, что всё кончено и им осталось сделать только пару решающих шагов до укрытия. — Да… мы справимся… — полусонно поддакивает гуль, механически кивая головой, и усилием воли делает те самые шаги, обходя все препятствия. Как только они входят в дом, Айка сразу спрыгивает со спины родителя и спешит к холодильнику. Такуми с трудом различает изображения, но слышит, как она везде копошится со скоростью гепарда, загоняющего антилопу в ловушку. И он изумляется тому, насколько она собранна, вопреки пережитому, что она не теряется в отличие от него и сразу же принимается за дело, не беря в счёт сомнения и различные колебания. Почему он не может быть таким? Откуда в этом ребёнке столько ответственности? Ему кажется, что не он сейчас приглядывает за девочкой, а она за ним: носится как с маленьким, спасает жизнь, говорит ему, что делать. И он действительно чувствует себя на минуту ребёнком, которому родители заботливо сбивают температуру, потому что он не знает, какие лекарства нужно принимать или же просто притворяется, чтобы за ним поухаживали. Так или иначе, но он чувствует какое-то странное расслабление, прижимается к стене и медленно съезжает по ней, хотя плюхается он с шумом и с всё с той же глупой улыбкой, как в бреду. — Папа! — голос Айки звенит тревогой, режет по ушам, но Такуми лишь мотает головой, словно находясь в наркотической эйфории. — Только не теряй сознание! Осталось совсем немного! Где находится мясо? Я ничего не вижу! — второпях кричит она, то поднимаясь, то наклонясь, разглядывая до мелочей каждую полку и рассталкивая другие продукты. — В самом… низу… Айка вздрагивает, когда её взгляд падает на нижнюю полку, где хранились белые ящички, потому что родители всегда запрещали ей заглядывать туда. Это был первый закон в их доме, который девочка страшилась нарушить. И сейчас настал тот момент, когда ей придётся узреть то, что от неё скрывали всё это время. Самые страшные предположения обрели осязаемую форму. Рука, тянущаяся к ящику, дрожала. Девочке хотелось потрусить ею, как если бы она засунула её в муравейник к самым кусачим насекомым. Она, предчувствуя зашкаливание паники, не готова узнать тайну, но времени на особые церемонии нет. Потрёпанный вид Такуми, на которого она мимолётно взглянула, становится её решающим скачком к финишу. Янтарноглазая нервно сглатывает многочисленные комки и вытаскивает ящик наружу. Увиденное обескуражило её, заставило отступить на несколько шагов назад и упасть на спину, прикрыв рот, из которого намеревался вылезти наружу крик ужаса и омерзения. Отвратительная вонь оттуда, как ей показалось, забилась в каждую её пору. — Прости… — виновато роняет Такуми, когда трезвеет от вида её первобытного страха. — Я сам… Только подожди, — вкрадчиво повторяет он, держась за продырявленный живот, и пытается подползти к холодильнику, как беспомощный инвалид.Не бойся
Айка ничего не отвечает и вместо этого в пылу выхватывает оттуда чью-то влажную голову. В ящике целый бассейн из крови, поэтому чужие мокрые и красные волосы липнут к её рукам, доставляя ещё больше отвращения. Девочке хочется блевать, а лучше — выбросить часть некогда живого человека к чёртовой матери. Воглый запах забивается в ноздри и что ещё хуже — их нечем прикрыть. Айка, борясь с желанием вывалить наружу остатки ужина, несёт с закрытыми глазами будущий завтрак отца. К счастью, она не видит, как изо рта жертвы вываливает серый язык, иначе бы она точно пережила свою смерть раньше времени. Она не бросает голову, как ей хочется, а осторожно передаёт её в раскрытые ладони Цурури и тут же отбегает, закрывая пострадавший нос. Ещё более страшные представления лезут, когда она забывает, что её руки в чужой крови; она не представляла себе, сколько эта штука пролежала в холодильнике, но ей почему-то кажется, что там вполне могли завестись жуткие личинки. Только чудо помогает Айке добежать до туалета и справить свою нужду. В горле горчит и першит после того, как оттуда выходит вся еда, и никакого облегчения не чувствуется, даже когда она пьёт воду из-под крана — всё равно что она сейчас снова запила это рвотой. Девочка с ужасом понимает, что жизнь уже никогда не станет прежней. От этого хочется провалиться в пропасть, рвать на себе волосы, лезть на стену, окунуться в пенную вану и не выныривать оттуда, пока полностью не смоется трупный запах… Но Айка справится. Она сильная. Она сделает это ради родителей, которые верят в неё. Иначе нельзя. Янтарноглазая, попутно вытирая с губ желтоватый блеск, снова заходит, — буквально тащит за собой ноги, как если бы они на самом деле отвалились у неё, — в коридор, где сидит Такуми. Она замечает, что его кожа приобрела более здоровый оттенок, тёмные круги под глазами исчезли, а кожа на животе начала срастаться. Мясо, подобно волшебному эликсиру, вернуло его в строй, распространив бодрящий импульс по разбитому телу. Девочка хочет что-то сказать, но останавливается, когда Цурури давит на нос, заставляя его с хрустом, будто кто-то сломал кость, встать на место. И только тогда, поморщившись, словно пережив ту же самую боль, Айка нерешительно подаёт сиплый голос: — Как ты себя чувствуешь? — Значительно лучше, — бесцветным голосом отвечает он, словно только что отрезвел после бурной пьянки и постепенно с горечью осознаёт, что между ними теперь нет никаких тайн и недосказанностей. Теперь есть только неловкость и другие барьеры, против которых он не попрёт. Айка видела, что входит в его рацион, но не будет же она поощрять его за это. Он только что съел её сородича и это должно было оттолкнуть её. На большее не на что надеяться. Он был уже заранее подготовлен к этому, но почему-то сейчас мысли об этом ложились чем-то мрачным и давящим на сердце, хотя Такуми, вопреки осадку, был готов отпустить её в свободный полёт, если бы ей от этого стало легче — он бы не осудил её и даже понял мотивацию. Но Айка действует наоборот: безмолвно подходит к нему и просто садится рядом с ним, прижимается, как птенец, и кладёт голову ему на плечо, словно они сейчас смотрят какой-нибудь семейный фильм. Да как такое возможно?! Такуми категорически отказывается понимать её, несмотря на то, что он, боясь одиночества, на самом деле не хотел отпускать её. — Что ты делаешь?! — на эмоциях выкрикнул он, всплеснув руками. — Разве тебе не противно ластиться ко мне после того, что ты увидела? Я сожрал человека, если ты не забыла! Неужели это никак не отталкивает тебя? Он мог бы быть каким-нибудь приветливым соседом, который каждый день улыбается тебе и вежливо здоровается, или даже ребёнком, который, возможно, мог бы стать в будущем твоим лучшим другом. И это не останавливает твой пыл?! — Ты мой папа, — также просто проговаривает Айка. — Каким бы ты ни был, я приму тебя. Потому что у меня нет никого, кроме тебя, потому что ты нужен мне, потому что я всё равно считаю тебя своим родным человеком и… я всё ещё люблю тебя, что бы ты ни сделал. Когда любишь, тебе неважны недостатки близкого человека и ты всё ему прощаешь. В том числе и то, что он ест других людей, потому что так устроена его природа и он не может по-другому. — Ты… ты должна бояться меня! — в неверии произносит поражённый Такуми. — Любовь сильнее страха, — говорит голосом мудрого философа Айка, собственнически обвивая руками его потеплевший стан.Скажи мне, чего ты ждёшь? Просто позволь мне открыть дверь, Чтобы дать тебе надежду Ты не один Ты не один
— Глупая… Сумасшедшая… Ненормальная… Ты же пожалеешь об этом, Айка. Гуль не может быть вместе с человеком… Шепчет неразборчиво Такуми, но сам охотно сжимает ребёнка в своих объятьях, как спасательный круг, который вывел его из водоворота отчаяния и мрака. Она слишком тёплая, слишком живая, слишком… родная, чтобы отпускать её. И становится такой за столь быстрое время, что Цурури хочется взвыть от нелепости происходящего. Но вместо этого он продолжает обнимать девчонку, мысленно обещая Хотару, что обязательно сдержит своё обещание защищать её, пока она будет добровольно идти с ним по одной дороге…