Taste the Flesh

— Пап… как понять, что перед тобой гуль? — помедлив, спросила Айка. После кровавых событий, напоминающих Варфоломеевскую ночь, Такуми позволил замку из гордости и страха поржаветь. И Айка неторопливо проливала на него дождь своего оптимизма, порождая новые трещины и разломы, из-под которых высвечивалось тёплое, как парное млеко, чувство. Такуми больше не сопротивлялся. Не было смысла, когда образ единственного любимого человека, подобно реинкарнации, поселился в приёмной дочери. Он осторожно подпускал её ближе, как ещё незнакомое животное, претендующее на роль будущего питомца. В этот раз это миниатюрное создание устроилось между его ног и терпеливо слушало утилитарные лекции, и Такуми начал понимать, что разделять общую боль приятнее, чем нести груз в одиночку. В дуо чувствовалась потаённая армония, которую он неспешно вбирал в себя. Когда-то они с Хотару тоже сидели так, безмятежно прижавшись к друг другу, и он ощущал себя самым счастливым гулем. Теперь с ним сидел маленький человек. Но умиротворение всё равно незаметно подкрадывалось, вопреки его прошлым мыслям о том, что он не сумеет смириться с Айкой, и молодой человек тихо внимал ему, думая с латентным артистизмом: «С чем чёрт не шутит. Жизнь — это чёрная шутка, если она осмелилась подкинуть монстру человека. Так почему бы не подыграть ей?». — Некоторые из них не могут контролировать голод при виде людей, поэтому у них появляются красные глаза, — объяснил брюнет. — Но… тогда я тоже гуль во время недосыпов, — задумчиво сказала девочка, растянув нижнее веко, чтобы лучше продемонстрировать склеру, покрытую алыми трещинками. Такуми, не выдержав, усмехнулся. Но смешок вышел подавленным, как надрывный волчий рёв. Потому что Айка иногда просыпалась от кошмаров. Потому что Такуми сам становился пленником злой Мары, которая мучила его видениями прошлого. Анфраксовые росчерки на глазах стали для него повседневностью. Но Айка, ещё цветущий ребёнок, не должна была завять. Он обещал Хотару. И он испытывал противоречивые чувства к тому, что беззащитная девочка, кажется, унаследовавшая волю стойкой матери, переносила всё лучше без его опеки. Она была взрослой не по годам, а он всё никак не мог подарить ей каплю инфантильности под безопасным крылом. Так кто из них ребёнок, который прячется в коконе незрелости? Этого ли хотела добиться Хотару? Его мучили кошмары о том, что он не сможет правильно выполнить последнюю волю возлюбленной. — Ты поняла меня, — снисходительно выдохнул он. — Ещё они могут нервничать, когда перед ними особенно вкусный человек. — То есть… если мальчик волнуется передо мной, значит, он не влюблён, а просто хочет съесть меня? — девочка спросила это с невольным оттенком грусти. Значило ли это, что она могла ошибаться в чувствах того, кто ей дорог? Мысли-ламинарии об этом неприятно стягивали горло. — Это совершенно разные переживания. Ты сама всё поймёшь, когда увидишь. — Догоняйте, черепахи! Айка бежала резвым молодым пардом, который рассекал лесные просторы в поисках пищи. Тоука, как подобает хищнику, стремилась со всей серьёзностью настигнуть жертву. Аято, отличающийся выносливостью, лишь бежал хвостиком за сестрой, пытаясь попутно отдышаться. Ничто не могло испортить детскую забаву, кроме… — Ай! Цурури распластась на земле, точно сизый голубь, чьё реяние отменил выстрел с рогатки. Тоука, остановившаяся возле подруги, дразняще усмехнулась: — Твоей грации позавидует только корова на льду, Айка. Шатенка, абстрагировавшись от шутливых нападок, вяло приподнялась, потирая колено. Надломленный стон уже травмировал слух Киришимы. — Мх, я ушиблась… Тоука замерла, словно монолит. Пока шипящая Айка была занята исследованием раны, синевласая пыталась усмирить скорость сердцебиения и зов гладного зверя внутри. Она сжала бледные кулаки, мысленно натягивая маску человечности. — Ну почему ты не можешь быть аккуратной?! — назидательно вопила она, скрывая под лишней экспрессией чувство безысходности. Главное, чтобы взгляд не упал на раненный участок. — И почему вечно я за старшую, которая должна приглядывать за неуклюжей малышнёй?! — Потому что ты старше, — более приободрённо отозвалась Айка, примирившись с саднящей болью. В конце концов лицо раздражённой Тоуки ни могло не развесилить. — Мне не нравится логика этого мира! — всплеснув руками на манер капризной лицедейки, фыркнула Тоука, получив под аккомпанемент смех подруги. Киришима-старая облегчённо вздохнула; ей удалось отвести от себя подозрения. Но, когда к их дуэту присоединился усталый Аято, Тоука ощутила предупредительный укол в груди. Она пыталась показать кивком головы, чтобы уязвимый брат не приближался, но тот уже прирос к земле в борьбе с инферальным искушением. Тоука ощутила на себе его дискомфорт, точно зеркальный близнец, и вместе с дикими спазмами в животе её одолела животная злость — Аято продолжал мазохистки рассматривать рубеллитовые капли на человеческой коже, нервируя сразу несколько организмов. — Чёрт тебя дери, не смотри на это, глупый брат! — не выдержав, рявкнула Тоука. Громкий голос сестры обрушился на Аято ледяной водой. Отрезвев от наваждения, он осознал, что его рот полон вязких слюней. Он ненавидел это состояние. Ненавидел смотреть на Айку, как на пищу. Он задумывался о том, что будет, если он однажды сорвётся, и дальнейшие мысли провоцировали адскую ирритацию. Собственная оболочка становилась тошнотворной. Испугавшись приступа, мальчик сорвался с места под ошеломлённый взгляд Айки. — Аято… — неудоумённо и несколько жалобно протянула девочка. Её сердце тревожно и уязвлённо дёрнулось. Почему её возлюбленный так странно отреагировал на этот инцидент? «Он… подумал, что я слишком жалкая?», — возник тугой ком в её горле. — Не обращай внимания на этого бесхребетного труса, он не переносит вид крови, — вздохнула Тоука, помогая подняться подруге; главное — сцепить зубы и отвести взгляд. Это было похоже на воинскую дисциплину. Чёрт бы побрал их природу, которая являла собой проклятие. Отголоски реминисценций, подобно туману, испарились перед глазами Айки. Она дёрнулась, очутившись снова в реальности, где слышился монотонный голос Такуми. «Вот как…», — задумчиво протянула она, канительно осознавая, сколько очевидных вещей она не замечала. Айка будто снова впала в младенческий период, когда только начинаешь познавать этот мир. Она познала его с того момента, где было чётко доказано, что она — слепая идиотка. Ей было непросто продолжать путь, который начался с краха. — Что едят гули, кроме человеческого мяса? — подавив всплеск разочарования в себе, продолжила допрос девочка. — Они любят кофе. — Значит, если у них целая коллекция из банок кофе, то они гули? — Не совсем. Есть ещё такие люди, именуемые подвидом зомби — они не спят, поэтому употребляют кофе в больших количествах, — со смешком сказал Такуми. Кажется, это была его первая шутка при Айке, от чего он на миг задумчиво притих. Когда-то он отрицал саму возможность вести с ней беззаботные диалоги, а теперь она казалась чем-то естественным. А через несколько секунд ему пришлось с ошеломлением признать, что подобная легкокрылая атмосфера являлась потерянной частью мозаики. Идиллистическая картина реставрировалась, внушая чувство покоя, окуная в кисельные берега. Это и в самом деле то, чего ему не хватало для ощущения полноценности? — Но зачастую, — взяв себя в руки, продрлжил он, — можно точно определить гуля в магазине — они в первую очередь возьмут кофе, и они очень хорошо разбираются в его составе. Некоторые берут только его, чем выдают себя больше других. — Но кофе ведь такое горькое и противное… — Айка поморщилась. Ей довелось однажды случайно попробовать этот ведьминский отвар у Хотару, и впечатления были не самыми приятными. — Рецепторы гулей устроены совершено по-другому. Вкус какого блюда вызывает у тебя отвращение? — Любая твоя стряпня, — честно призналась девочка, на что Цурури неловко почесал затылок. — Я знаю, что ты не силён в этом. И я не виню тебя. А любовь, по-моему мнению, состоит из жертвоприношений. Поэтому я жертвую своим желудком ради тебя. Ну и выбора у меня нет. — Извини, — несмотря на то, что Айка пыталась придать своему высказыванию оттенок комичности, Такуми серьёзно опустил голову в тоске. — Мне… далеко до Хотару. Диалог зашёл в тупик. Они оба одновременно впали в тягучее безвременье, в транс, где правила дисфория. Собственный афронт давил на Айку скальной тяжестью. Ей жгуче хотелось извиниться за свою прямоту, которая должна была обратиться по сюжету в невинную шутку, но губы онемели под напором вины. И личным трауром. Она отрешённо опустила макушку на поднятые колени, которые обвила своими озябшими руками, и так неподвижно смотрела на фосфены под закрытыми веждами. Все они до единого обращались в тот кровавый ливень. Длань Такуми нерешительно дрожала, жаждя утешительно прикоснуться к волосам Айки, но… он пока ещё не мог. И застывшая рука опустилась обратно. Кусая складки на устах, он винил себя за безволие, трусость и смущение перед ней. — В любом случае, — начал вяло он, чтобы отвлечься хотя бы разговором, — кофе для нас, если судить по вашим предпочтениям, равен по вкусу кондитерским изделиям. Наше давление от него не портится, мы не пострадаем от передозировки, оно никогда не будет претить нам. Если человек превышает нормальную для вас дозу кофе, значит, он уже не человек. — Арата-сан, можно взять у Вас кофе для папы? — Конечно, Айка, — как всегда дружелюбно отозвался мужчина, достав из шкафчика банку с камелопардовыми семенами. — Вот, держи. Взяв нужную вещь, Айка не спешила покидать дом соседа. Кофейная история его семьи подсознательно возбуждала интерес у девочки; сколько бы раз она не приходила в их обитель, её всегда встречал амбре кофе. Хотару, знавшая до кончиков пят Айку и её любопытство по отношению к передачам о гулях, предусмотрительно стёрла подозрения у дочери — редко пользовалась излюбленным напитком монстров. — У Вас всегда так много кофе, — раскачиваясь на носочках, задумчиво протянула девочка. — Вы очень любите его? Это же такая гадость! — Скорее, это просто зависимость, — не чувствуя подвоха, непосредственно ответил Арата. — На работе сильно клонит в сон, поэтому спасает только кофе. — Папа, Тоука снова пугает меня пауками! — донёсся из соседней комнаты душераздирающий крик Аято, на который Айка смущённо хихикнула. — Я не хочу стать их инкубатором! Арата насмешливо вздохнул и, получив от Айки понимающий взгляд, направился устанавливать мир между братом и сестрой. Девочка, оставшись наедине с кладезем кофе, замерла. Жгучая любознательность вспарывала любые признаки рассудка, инфецируя каждую клетку решимостью. Тихо подвинув стул к заветной локации, Айка незамедлительно поднялась и раскрыла чужую сокровищницу. Её очи удивлённо расширились. Она будто узрела паноптикум из всех сортов кофе. Никогда прежде Айка не видела у кого-либо подобную коллекцию. — Если мне тоже придётся пить столько кофе из-за работы, то я не хочу работать… Пусть Аято работает за нас двоих! — поморщившись, фыркнула девочка, благоразумно закрыв дверцы. «Вот как…», — с сардонической усмешкой подумала Айка. Тогда ей и в голову не приходило, что семья Араты может относиться к касте гулей. Девочка толерантно относилась к другой расе, и уже в таком возрасте, благодаря лекциям Хотару, понимала, что гули не виноваты в своём рационе. Львы биологически могут употреблять лишь мясо парнокопытных, и никто из людей не обвиняет их в предпочтениях; некоторые из них сочувствуют слабым антилопам, но не берутся вершить суд, и оправдывают они звериный аппетит инстинктами. Точно такая же ситуация и с гулями, но люди эгоцентрично не принимают то, что угрожает их жизни; когда опасность касается их крова, вся философия о кротости и гуманизме испаряется, уступая место цинизму. Айка слышала, что гули могут питаться и своими сородичами, которые отличаются вкусом. Но кто из людей согласится употреблять аляповатые яства, чтобы спасти жизнь сочному быку, рождённому для убоя по меркам человеческого фатума? В таком случае банальное уважение подкрадывалось больше к гулям, которые не имели двойные стандарты и были честны с самими собой. — Гули редко ходят в школы, садики или университеты, потому что их легко вычислить по питанию, — продолжил Такуми, вырвав девочку их транса. — Это как? — Их тошнит от человеческой еды. Они едят её осторожно, зачастую не сразу, потому что борьба с рвотными позывами начинаются уже со взгляда на пищу. Если гуль неопытен, он будет кривиться во время пережёвывания. И самое главное — они поспешат как можно быстрее уйти в туалет, чтобы прочистить желудок. — Почему вы не ходите в садик? Тоука и Аято, которым был адресован этот вопрос, напряглись. Мальчик неумело отвёл помутневший взгляд, на который Киришима-старшая закатила глаза. «Таково моё бремя — брать на себя ответственность за обоих», — профырчала внутри себя Тоука. — Я уже взрослая для этого! — резко ответила она. — А Аято папа боится водить туда, потому что он не сможет дать сдачи хулиганам, — мстительно буркнула она, добавив финальный удар: — А ещё он может описсаться в любой момент. — Т-Тоука, не наговаривай! — покрывшись саванической белизной, обиженно промямлил её младший брат, мимолётно метнув смущённо-вопросительный взгляд на Айку. Он будто спрашивал: «Ты ведь не веришь ей? А даже если это правда… примешь меня?». «Не верю. И приму», — говорили горящие глаза шатенки. И Тоука, несмотря на раздражение и потаённую ревность, понадеялась, что разговор будет смят за романтическими переглядками. Но Айка, опомнившись, продолжила: — А школа? — Папа… считает, что мне пока рано поражать всех своим интеллектом, — неуверенно пробурчала девочка. — Я уже выучила все программы до третьего класса. А вообще, в последнее время я часто болею, поэтому папа опасается водить меня туда. Ещё похожу немного в больницы… — Впервые слышу, что ты чем-то болеешь. Это воспаление хитрости? — с искренним беспокойством спросила Айка. — Мама говорила, что эта болезнь часто встречается у детей, но никак не проявляется внешне. Только начинаешь много врать. — Отстань, Айка! — не выдержав напор, Тоука выпустила шипы отстранения. Вынужденная грубость со временем пристыдила её, поэтому Киришима-старшая аморфно, почти виновато добавила: — У меня серьёзная болезнь, просто папа попросил пока никому не рассказывать. — Ч-что?! — внезапно завопил Аято, который не сразу уловил план сёстры. — Вы ничего не говорили мне про это… Почему у тебя с папой такие секреты? А эта болезнь может передаться мне? — Даже если передастся, твой синдром идиотизма вытеснит её со своей законной территории, — в очередной раз закатив глаза, чванливо парировала Тоука, осуждающе ткнув двумя пальцами чело несообразительного брата. Айка, ощутив на себе дискомфорт подруги, снисходительно закрыла неудобную тему. — Может, тогда перекусим? — предложила с энтузиазмом она. Киришимы постарались иллюстрировать ответный оптимизм. Айка засмотрелась на паникшего Аято; его красота для влюблённой девочки затмевала собой отвращение гуля. — А-Аято… ты же разделишь со мной пирожки с рисом? Я… сама готовила. Для тебя, вот! С этими словами она застенчиво протянула к изящному лику мальчика ядь, которая вызвала одним своим видом тошноту у гуля. Аято рефлекторно дёрнулся и ощутил, как из его рта будто выделяется эктоплазма. — Айка, если ты самостоятельно стащила у Хотару-сан пирожки, это не значит, что ты приготовила их, — шутливо осадила подругу Тоука, намереваясь отвлечь её от операции по уничтожению брата. — Н-не будем об этом! — смущённо буркнула девочка. — Аято, п-пожалуйста, раздели со мной еду. Киришима-младший оказался в тяжёлом положении. Хищник, загнанный в угол лабиринта, превратился в добычу. И это непривычное ощущение давило на него со всех сторон, сепарировало его сущность, вспарывало самообладание. Смешанные чувства добивали нокаутом: он был не в силах выдержать мучения, но и страшился разочаровать Айку. — Айка, я… н-не… хочу… Слова давались тяжко. Они обжигали язык кислотой, а когда вырвались наружу, капнули на грудину, разъев сердце. Взгляд подруги, наполненный перламутром слёз, стал фатальным ударом. Он чувствовал себя чудовищем не из-за своей природы, а из-за своего несправедливого отказа. «Я… хотел бы когда-нибудь разделить с тобой трапезу, но… я не могу… прости», — покаянно бормотал внутри себя Аято, чувствуя, как слова переворачиваются внутри жгучими каплями. — М-меня папа звал, я должен идти… Абстракция — единственный выход из затруднительного положения. Напоследок он бросает сожалеющий взгляд на опустевшую Айку, которую утешает Тоука. И почему их жизнь устроена так, что они обязаны причинять и физическую, и моральную боль людям? Если Бог так ненавидит их, то почему он дал им право на бренное существование? — Слушай, не обижайся на него, он правда не голоден. А ещё у него недавно был геморрой, вот и боится теперь, — Тоука как всегда дразнит брата, чтобы развеселить и себя, и Айку, но видит, что та безутешна. — Если хочешь, — синевласая тянет ядовитые литеры, убеждая себя, что обязана успокоить Айку, — я могу съесть вместо него. Хотару-сан ведь старалась. А ты ещё больше старалась незаметно украсть это. И Цурури, неслышно всхлипнув, протягивает с натянутой улыбкой угощение. Тоука тоже улыбается натянуто, как кисейная дама, поддерживающая помпезность на рауте. И выругивается про себя. Она надеялась, что Айка отвергнет вежливый жест, но жизнь слишком любит льстить садизму. Тоука ест сквозь упавшие силы, сквозь стеклянную улыбку, сквозь непролитые слёзы, слишком горючие и солёные. И цедит сквозь зубы: «Вкусно». Лишь радость и облегчение Айки залатывают раны в гульем желудке. «Хах… Ненавидят ли меня Тоука и Аято за то, что я буквально пыталась убить их человеческой едой? Я… была такой жестокой…», — усмехалась про себя Айка. И эта усмешка отдавалась антрацитовой горечью. Осознание содеянного парализовало. И никакие доводы о том, что она была всего лишь в неведении, не могли пока успокоить мятежную совесть. Незаслуженные обвинения в жестокости были горше кофейного налёта. «Почему мне не сказали раньше? Я бы приняла… приняла! Это ведь всё ещё Аято и Тоука, ничего не поменялось…», — думала девочка, нервно сжимая кулаки, которые хотелось ударить о пол. — Кожа у гулей крепкая, обычный нож не возьмёт её, — научно пояснял Такуми. Но Айке, вопреки любопытству, уже не хотелось слушать. Она боялась, что вскроется ещё один факт о её неосознном варварстве. — Физически они гораздо сильнее обычного человека. — Если человек сможет поднять два пакета картошки, его можно считать гулем? — вяло пошутила девочка. — Два — нет. А насчёт трёх я бы уже побеспокоился, — Такуми тоже постарался неловко отшутиться. Девочка слабо усмехнулась, снова медленно погружаясь в вязкие воспоминания. — Аято, тяжёлый же! Айка на грани паники подскочила к другу, который невозмутимо поднял огромный булыжник, собирающийся сыграть роль атрибута для их забав. Неожиданное появление девочки напугало его, поэтому хватка ослабилась, позволив предмету рухнуть на маленькие персты. Она не заметила, что Аято лишь слабо поморщился. — Боже! — вскричала Айка, обхватив побелевшими ладонями лицо, покрытое испариной пота. — Не двигайся, я попробую спасти их! — А-Айка, всё нормально… Аято, в силу возраста данного события, не понимал, что ему нужно усиленно играть роль хвилого человека. Но, к его счастью, подруга была слишком увлечена его состоянием. Пыхтя и издавая тяжёлые полустоны, девочка, слизывая непрошенные слёзы, с трудом избавилась от препоны. — На их месте сейчас же будут лепёш… — Айка резко прервала поток бурной речи, когда вместо смятки увидела целые пальцы Аято, которыми он тут же пошевелил. — Но… Как тебе это удалось? — Ч-что именно? — искренне недоумевал Аято. — Восстановить пальцы… — А они… должны были умереть? Айка всё так же недоумённо смотрела на целые конечности, поражаясь увиденному. Незрелый ум не мог предположить, что сие чудо является не магией милосердных небожителей, а особенностью гулей. — Айка… почему ты… плачешь? — осторожно, почти застенчиво спросил мальчик. — Потому что я счастлива от того, что с тобой всё в порядке, — стирая слёзы кистью руки, прошептала девочка. В этот момент их сердца стучали в унисон. Но Аято всё ещё задавался глупым вопросом: «Но что должно было случиться со мной? Это ведь всего лишь булыжник». Данное воспоминание, напротив, вызвало прилив мимолётной радости. Аято, должно быть, тогда посчитал её непроходимой дурой. Ну и пусть. Она ведь не причинила ему вред. А если возлюбленного смешит глупость Айки, то она готова и дальше проявлять слабоумие, как бы странно это ни звучало. Но ведь и чувства сами по себе довольно девиантная вещь: в груди смешивается какая-то химическая эссенция, хочется петь, цвести и жертвовать своими интересами ради других. Глупость какая-то. Но подпитка от неё в виде улыбки любимого дарует слишком крепкий экстракт первородного счастья. — А ещё… Это бесполезная информация, но у каждого гуля есть свой запах. Человеку, пожалуй, не дано уловить его. — Почему? — Ну, должно же быть у нас хоть одно преимущество, чтобы вы не узнали нас, — почесав затылок, усмехнулся Такуми. — А чем пахла… мама? Айка сама пожалела о своём вопросе, но он вырвался самостоятельно. Она прочно ассоциировала Хотару с фимиамом корицы, потому что девушка всегда подсыпала её в выпечку, как любила Айка. — Она пахла… цветами, — со вздохом начал Такуми, и, вопреки поселившимся на сердце аварам энтропии, продолжил более мечтательно, воодушевлённо, словно пересказывая любимый стих: — Сиренью, которая приносит любвеобильную весну. На самом деле у каждого гуля слабый специфичный запах, который я не могу с чем-то сравнить. Часто они пахнут кровью и кофе. Но… всегда будет прятаться в тени нотка чего-то особенного и незабываемого. Айка судорожно прижимала к застывшему сердцу плюшевого медвежонка, надеясь исцелить его вложенными в игрушку чувствами. Но ничего не помогало. Все эти рассказы о том, что боль можно излечить любовной панацеей, были фальшивками. Она думала о погибшей матери, дюже впиваясь ногтями в глаза-пуговицы медведя. «Нельзя… Я не могу причинить боль подарку Аято», — твердила она себе, регулируя жёсткие прикосновения. Тяжело. Слишком тяжело. Уговоры успокоиться работают лишь временно. Хочется что-нибудь разорвать и завыть. — Айка… Девочка поднимает опухшие глаза на Аято, который скромно стоял в дверном проёме. Вид у него был такой, словно он сам пережил трагедию. Почему-то его облик в этот раз не вызвал прилив вдохновения. И даже когда он сел рядом, Айка оставалась холодным айсбергом, что мстительно крушил корабли чужих откликов. — Мне жаль Хотару-сан… Айка сильнее прижимает к себе медведя, словно хочет задушить или впитать в себя, чтобы в груди было мягко и тепло. Сейчас там изморозь, хрупкий фарфор надежд и безликая белизна, в которой смердит железом. — Как ты смирился с потерей своей мамы? — начала диалог девочка, надеясь хоть на время забыться. Иначе она нервозно разорвёт подарок Аято. — Я… не очень помню её, — опустив голову на колени, тихо промолвил Киришима. — Но мне всё ещё грустно. Просто… мы дали папе обещание жить дальше. А он взамен пообещал, что мама будет рада этому; своими улыбками мы будем касаться её. А мне бы хотелось знать, что она не грустит там, в одиночестве… Он тоже впал в грустные раздумья. Тогда Айка, виноватая и задетая, пообещала себе не дать грустить Аято, чтобы его мама оставалась счастливой. И пообещала забыть о своей грусти, которая опускает на илистое дно близких. Держа медведя в одной руке, другой она обвила шею Аято, уткнувшись носом в его эпидермис. Он пах летним дождём. Тем, под которым погибла Хотару. Айка ненавидела дождь. Но от того, которым пропах Аято, она не могла оторваться. Интересно, это и есть его истинный запах? Может ли быть такое, что законы мира гулей не поддались ей и позволили вкусить его тайную частичку? — Ты вкусно пахнешь, — уже более спокойно и мягко произнесла Айка. — Ну, папа иногда заставляет меня мыться, — отрешённо пробормотал Киришима, смущённый близостью. — Возможно, из-за этого. Девочка облегчённо хихикнула. И всё же любовь иногда ложилась бинтами на вскрытые раны. Айка проанализировала каждое слово, посмаковала каждый фрагмент прошлого, проследила за каждым участком за окном, по которому бегали сейчас её соседи. Могла ли она после этого бояться или ненавидеть гулей, которые были с ней человечнее её сородичей? Ответ был очевиден. Всё встало на свои места. Никогда она не чувствовала себя столь умиротворённой, сложившей воедино мозаику истины. — Папа, вы — удивительные существа, — с полным умиротворением произнесла Айка, наконец-то почувствовав гармонию и порядок в своих мыслях. — Почему… ты так думаешь? — изумлённо спросил Такуми, который видел в себе монстра больше, чем видели в нём напуганные люди. — Однажды ты сам поймёшь это, — плутовато улыбнувшись, многозначительно произнесла Айка, двинувшись в сторону двери. Такуми встрепенулся. Он видел перед собой не ребёнка, а справедливую мессию, которая сможет поспособствовать строительству моста между гулями и людьми. Он вспомнил, что об этом ему постоянно твердила Хотару. Брюнет мотнул головой, словно отгоняя от себя розоватый мираж, который тихо шептал ему: «Ты обязан беречь это необычное создание, которое не ослеплено стереотипами». С замершим сердцем он наблюдал за тем, как Айка бодро отворяет двери, встречая с прежней улыбкой Тоуку и Аято, словно никаких лекций о гулях и не было. «Я принимаю вас. Потому что вы — мои самые близкие друзья, и этого достаточно для того, чтобы вы не являлись для меня монстрами», — думала Айка, закрыв глаза на прошлое и будущее, над которым навис густой туман.