Банки с супом Кэмпбелл

— Комиксы — мой эскапизм. Гарри бы задал наводящий вопрос, но его мочевой пузырь готов взорваться в любую секунду как яркая новогодняя хлопушка, только без конфетти, да и верёвочку тянуть бы не пришлось. Он сжимает бёдра, выпуская сухое «ясно» и удивляясь, как всего за час поездки его некогда молчаливый и хмурый спутник вдруг ежесекундно выдаёт такой поток информации о себе, что и некуда вставить скромную просьбу притормозить у обочины. Сначала они молчат большую часть пути. Гарри задумчиво разглядывает английские пейзажи за окном, изредка заставляя свой сухой и бескостный язык шевелиться, чтобы спросить какие-нибудь банальные фразы. Парню за рулём это не нравится. Он будто закипает, стоит Гарри раскрыть рот, и тогда Стайлс понимает, что поездка в такой атмосфере будет не из простых. Гарри жалеет, что согласился. Его мать будет переживать, что он до сих пор не добрался до Манчестера, и дядя Эндрю наверняка уже долго стоит на автовокзале в ожидании племянника. Это не его жизнь. Он не срывается с места в столицу, не убегает из дома, не меняет свою судьбу в мгновение ока. Гарри привык ждать, что всё изменится само по себе. Должно. Потому что так предначертано судьбой. Он перебирает в голове варианты, в которых мог бы выпрыгнуть из салона и дойти пешком до ближайшей станции и сесть на автобус или поезд до Манчестера, но потом прикидывает, что из Лондона добраться будет легче, и к тому же, он никогда не был в Лондоне, разве это не великолепный шанс взглянуть на него хотя бы разок? Непринужденная обстановка резко меняет градус, когда они проезжают огромный щит с кока-колой, натыкаясь на дорожную яму, из-за которой Гарри подпрыгивает на месте, а бардачок перед ним раскрывается, вываливая ему на колени всё содержимое. Он сгребает руками солнцезащитные очки, наручные часы с ремешком из искусственной кожи цвета мочёного дуба, кучу кассет с музыкой и несколько небольших блокнотов. — Вот блин, — ворчит парень за рулём, когда помогает ему засунуть всё это обратно. Бардачок не закрывается, и всё снова и снова стремится оказаться у Гарри на ногах. — Нет, подожди, сначала надо сложить, ничего же не вмещается, — ворчит Стайлс, выхватывая вещи из нетерпеливых рук. — Всё равно не закроется, просто запихни, чтобы не выпадало! — А я что делаю? Потом Гарри случайно заглядывает в блокнот, внутри которого аккуратным почерком выведено «Зейн», а на других страницах нарисованы наброски комиксов и кое-какие черновики. Гарри не очень любит комиксы, потому что они слишком фантастичны, потому что они дают надежду на что-то слишком нереальное, подкармливают фантазиями, которым никогда не суждено сбыться. Гарри больше верит и получает удовольствие от просмотра маминых газет — там истории хотя бы настоящие. Но он всё равно говорит, что рисунки выглядят круто, когда их хозяин со всей резкостью и недовольством, как цепной пёс, пялится на него и отбирает блокнот.  — Так ты художник? Предположение вызывает у спутника неподдельную и нескрываемую гордость, которую он, однако, тут же пытается погасить за маской пренебрежения. Он пожимает плечами, отвечая «что-то типа того» и достаёт сигарету из-за уха, закуривая, будто этот разговор его больше не интересует. Но потом он представляется, начинает рассказывать о том, как едет в Лондон, чтобы продать там одному организатору выставок несколько своих работ. Гарри вежливо улыбается, но, видимо, слишком вежливо или увлечённо, потому что потом парня уже не заткнуть. А Гарри ну просто неистово хочется ссать. — И я хочу нарисовать свой комикс, но знаешь, чтобы герои были супер мрачными и глубокими, со всеми этими внутренними конфликтами. Я мог бы быть и художником и иллюстратором, как Уорхол. Сейчас не шестидесятые, никто бы меня не осуждал… да что с тобой, блять? — Мне очень нужна остановка, — сдерживаясь до последнего, тихо произносит Гарри. Они проезжают довольно голую местность и теперь едут по дороге, с обеих стороны облеплённой густой лесистостью, где ему бы удалось без труда скрыться и облегчиться. — Умоляю. — Да господи, до Лондона буквально полчаса! — А потом ещё по самому городу! Зейн сворачивает на обочину, позволяя себе наблюдать, как, переваливаясь, Гарри бежит в сторону кустов. После он даже не комментирует никак это событие, за что Стайлс испытывает к нему невозможную благодарность. — Можно включить музыку? — чувствуя себя так, словно добрался до небес, рискует спросить Гарри. Его джинсы больше не зажимают достоинство во всех возможных местах, так что теперь ему кажется, будто он способен на всё что угодно. — Как хочешь, — закатывает глаза Зейн, но пристально наблюдает за тем, как Стайлс перебирает всевозможные кассеты с отдельными альбомами или записями, сделанными на пустышки и подписанные маркером. Он выбирает ту, на которой написано «ХИТЫ» и ставит её без задней мысли, пока по салону не раздаётся Cowboy Junkies. — О боже! — стонет он, немедленно перематывая к следующей. — Не лучшая моя кассета, — Зейн не удерживается от смеха, откидываясь на сидении, и его выцветшая чёлка, которая когда-то была зелёной, падает на лицо. — Это был подарок сестры. — Моя мать просто обожала эту песню, — Гарри закатывает глаза, но слова о матери больно бьют в груди. Надо бы позвонить. Надо бы отыскать телефонную будку или найти где-нибудь телефон. На следующем «хите» он затихает, только пальцы выстукивают нестройный ритм на коленке, пока Зейн в изумлении не оборачивается. — Серьёзно? — А что? — тихо напевает Стайлс. — Хорошая песня. — Это же дерьмо! — Это кажется большим, чем жизнь для меня! В это так трудно поверить! * — О, да заткнись!

***

*Heavenly Pop Hit — The Chills

***

— Так ты решил переехать в Лондон? Гарри достаёт из сумки упаковку печенья и джем, пока они продолжают двигаться вперёд. Зейн услужливо принимает у него из рук еду, словно они знакомы уже тысячу лет, и вообще-то, Гарри должно это волновать, но не волнует. Впереди блестит полуденное солнце, отражающееся в очках, которые он взял из бардачка, и день кажется таким многообещающим. — Я не переезжаю в Лондон. Только остановлюсь там на время, пока этот мужик не заплатит мне за картины. А после я куплю билет до Америки и улечу туда, чтобы стать художником. — Почему не здесь? — Ты не понимаешь, — качает головой Зейн, — это другое. Американская атмосфера она… другая. Я хотел бы, чтобы моё имя произносили и с благоговением и с отвращением. Люди бы думали обо мне разные вещи — и хорошие, и плохие, но, глядя на мои работы, никогда не смогли бы меня ненавидеть. — Очень самонадеянно, — Гарри увлеченно прожевывает своё печенье, отвечая, — и претенциозно. — Это моя мечта. Зейн воодушевленно смотрит вдаль, будто там, за дорогой видится то прекрасное будущее, что он себе нарисовал. Лицо его такое впечатляющее в тот момент, уверенное, мягкое, красивое. Он будто знает, что этот путь единственный верный и следует за ним без оглядки. И Гарри… Гарри… он тоже хочет ему следовать, будто это и его путь тоже. Это заразно. Если нет своего, попробуй взять чужое. У Гарри есть только немного печенья в руках и сотня фунтов на первое время, которые он бы с радостью отдал, если бы кто-то указал ему путь. — А что будешь делать ты? — Поеду в Манчестер, — пожимает плечами Стайлс. — У меня там дядя, он устроил меня на летнюю работу. Ну и Манчестер больше, чем Холмс-Чапел, может быть, я смог бы когда-нибудь остаться там. — Знаешь что ещё больше Холмс-Чапела? Лондон. — Не, — Гарри усмехается, — Лондон слишком большой. Я там просто утону. И мать никогда мне этого не простит. — Ну, ты не обязан всю жизнь быть с ней. — Тут другое, — со вздохом объясняет он. — Отец бросил нас, я не могу поступить с ней так же. — Дерьмово. Но я всё равно считаю, что ты не обязан. — Я не считаю себя обязанным. Просто мне тяжело, когда ей плохо. Зейн ничего ему на это не отвечает. Наверное, думает Гарри, потому что ему нечего. Чтобы понять кого-то целиком, нужно прочувствовать что-то подобное, а у Зейна в душе не находилось таких же страданий. Его величайшие муки — это муки недостатка внимания к своей персоне и, наверное, скука. Человеку со скукой не понять чью-то боль, боль для него — это способ развлечения. Остаток пути они проводят под песни The Cure и Guns N' Roses.

***

Когда Гарри впервые видит Манчестер, точнее, тот огромный супермаркет в Манчестере, который так его поразил, мать добродушно треплет его по волосам и прикрывает рот рукой. Магазин в три раза больше чем у них в Холмс-Чапеле, а вокруг ещё десяток семейных лавок и кафе. Аллеи протягиваются ещё дальше, дороги уходят вдаль, улицы простираются до горизонта. Когда Гарри и Зейн въезжают в Лондон, у Стайлса не отвисает челюсть, потому что окраина довольно не впечатляющее зрелище, и он говорит себе «ну и что?». Такие же дома можно найти где угодно, нет ничего впечатляющего в семейных кварталах. Но потом они заезжают к центру, где есть метро, рестораны, толпы спешащих людей и эти огромные высотные здания, от которых у Гарри начинает кружиться голова. Он провожает взглядом улицы, предполагая, в каком из них мог бы поселиться, будь он богатым и знаменитым. — Блин, ты такой простой, — усмехается над ним Зейн. — Я никогда не видел Биг-Бен. Дальше Манчестера мы не выезжали, — считая нужным объясниться, говорит Гарри. Но Зейн не издевается над ним, понимающе кивая и выезжая на Ламберт-роуд, чтобы тот смог как следует разглядеть Вестминстерский мост. — Сначала мне нужно отвезти картины. А потом я подброшу тебя на вокзал, идёт? Гарри молча кивает. Когда они подъезжают к Сэнт Агнес плейс, то это просто кучка полуразрушенных, типично серых английских домов с отделкой из рассыпающегося кирпича. На одном из них баллончиком написано «Эта земля — наша!». И вокруг всё действительно походит на какие-то дикие джунгли, посреди цивилизации, или на поле битвы. — Здесь кто-то живёт? — неуверенно спрашивает Гарри. Зейн хмыкает, останавливаясь в конце улицы у одного из наиболее обжитых домов, где кто-то позабивал деревяшками или склеил скотчем разбитые окна, и выкрасил разными красками рамы и двери. — Мой знакомый. Гарри не решается высказать опасения войти в один из этих домов, но Зейн всё равно бы не обратил на них внимания. Он уверенно выходит из машины и шагает к двери, даже не оборачиваясь, чтобы узнать, идёт ли за ним Гарри. Идти, Стайлсу, конечно, не обязательно. Но и оставаться одному не хочется. Эти дома, может, и выглядели так, будто никто бы в них жить не мог, но развешанное чистое белье на веревках под окнами и свежие мешки с мусором говорили о том, что покинутыми они не были. — Ты выглядишь так, будто сейчас обделаешься, — подмечает Зейн. — Расслабься, здесь живут нормальные люди, просто… у них нет денег на жилье. А эти дома всё равно снесут, владельцы их оставили. — Да я и не парился из-за этого! — Ну конечно. Им открывает парень старше Зейна, с глубокими синяками под глазами и бледной веснушчатой кожей, на которой никогда не задерживается загар от солнца. Он кажется даже выше Гарри, а ведь Гарри для своего возраста и так почти аномалия. — Чёрт, Зейн? — удивляется тот. — Чувак, чего ты здесь? — Чего я здесь? Картины привёз! — Вот блин, — стонет парень, облокачиваясь на дверную раму, с которой дешёвая краска отлупляется прямо на глазах. — Этот мужик только сегодня уехал, я звонил его ассистенту. — Ты издеваешься? — Зейн вспыхивает, дергаясь на шаг вперед. — Я тащился из Бредфорда ради этого. — Знаю! Ну, прости! Он так неожиданно свалил. — Оли, это не смешно нихуя. У меня нет денег на билет, я, блин, понадеялся на тебя! — А я что могу? Я у его двери не караулил, знаешь, сколько бабла всадил на вечные звонки ему? Он сказал, что через месяц будет здесь снова. — И где мне торчать целый месяц? Ехать обратно? — Оставайся здесь? У нас есть свободная подвальная комната, — пожимает плечами Оли. — Ты серьёзно? — Ну, правда, в чем проблема? Твой дружок тоже может остаться. Гарри будто выныривает из-под толщи какого-то сонного заклятия, стоит ему понять, что речь идёт о нём. Он нервно поглядывает на Зейна, но тот уже спешит исправить ситуацию своим «он не мой дружок». — Да пофиг, останетесь или как? Оли выжидающе смотрит на них, но Зейн отмахивается, как от назойливой мухи. Однако, «нет» не говорит, только: — Гарри едет в Манчестер, я обещал его подкинуть на вокзал. И Гарри соглашается тихим «ага», надеясь, что это вытащит их поскорее из этой дыры. Но Оли будто наоборот, только сильнее хочет затащить их поглубже, предлагая войти и чего-нибудь выпить. — Я только вещи занесу, — предупреждает его Зейн, но его голос обрывает кто-то позади. Кто-то старше и громче, и, когда Гарри оборачивается, кто-то в полицейской форме. — Вот блять! — ругается Оли. — Вам ведь было сказано — свалить, и побыстрее! — Да пошёл ты! Это общественное место, ясно тебе? — Вы сюда ни фунта не вложили, и вы здесь не хозяева! — Как и ты, грёбанный урод! Притащишь запрос на выселение или покажешь мне строчку в законе, где сказано, что мы не можем тут жить, тогда поговорим! — Я тебе таких проблем устрою! — Ну-ну! Полицейский уходит, сыпля проклятиями и угрозами, и это первый раз, когда Гарри встречает что-то подобное — его мать была бы в ужасе, зная, что Стайлс близок к тому, чтобы связаться с кем-то, кто нарушает закон. Но это временно, он уверен, до того момента, как Зейн подкинет его до вокзала, и под звуки стучащего поезда или шороха автобусных колёс Гарри снова вернётся в тёплую и безопасную утробу его родных мест. — Может, поедем? — спрашивает он с надеждой. Зейн кивает, но прежде оставляет чемодан со своими вещами и коробку с картинами где-то в глубине дома Оли (Гарри, откровенно говоря, ни в жизни не оставил бы там что-то из вещей, он даже не отважился туда пройти. Этот дом — сплошная помойка). Они едут в неуютном напряжении, и каждый думает о своём. — Слушай, ты уверен, что хочешь поехать? — внезапно спрашивает Зейн. Они сворачивают на дорогу, которой ехали в этот район, и Гарри снова может видеть центр города в мягкой тьме вечернего неба, опускающегося на город. — Конечно, уверен. Моя мама и дядя уже, наверное, в ужасе. — Позвони им. Мы можем найти будку или зайти к кому и попросить телефон. — Нет, — качает головой Гарри. — Нет, ты не представляешь, какая у неё будет паника. Пока она ничего не знает — она не может ничего предпринять, а стоит ей узнать и она сорвётся. — Хочешь узнать, что я думаю? — участливо замечает Зейн. Магия полумрака делает с его профилем невероятные вещи — будто вырисовывает каждый изгиб лица, как скульптор, да так, что оторвать взгляд сложно. Впервые Гарри позволяет себе подумать, что Зейн очень красивый. — Что же? — Думаю, тебе вообще не нужно ехать, — заявляет он. — Нет, я серьезно, не смейся. Ты похож на парня, который затрахался жить своей жизнью. Весь зажимаешься и бежишь куда-то, где не страшно, тебе разве не грустно от этого? — Отвали! — вспыхивает Гарри. — Я хочу тебе помочь, — пожимает плечами парень, — думаешь, я не знаю, почему ты так просился тебя подвезти? Я ж не идиот. Ты просто жаждал уже сбежать. — Так ты художник или психолог? Раздавай свои советы кому-нибудь другому! — Останься здесь со мной. В Лондоне. Всего на ночь, идёт? Если утром решишь уехать домой — валяй. Если решишь остаться — остановимся у Оли. — В этой дыре? Ты шутишь? — Ты видишь дыру — я вижу возможности, — ухмыляясь, Зейн сворачивает и тормозит у дома с яркой вывеской какого-то клуба. Его руки соскальзывают с руля и отстёгивают ремень безопасности Гарри (потому что, похоже, только он в этой машине не стремится умереть в аварии). Его дыхание слышится где-то возле лица Стайлса, и блин, тот почти не может из-за этого дышать. Ему не нужно оставаться с Зейном, потому что Зейн — это кривая дорога, это выбоины и крутые повороты. Это не гравийная дорожка Холмс-Чапела и даже не ровная бесконечная дорога до Манчестера. Это что-то другое, перекинутое через океан, далёкое и чужое. — Ну, так что? — спрашивает Зейн, приподнимая в ожидании брови. Гарри прерывисто вздыхает. — Ладно.