Intimate feelings

      Никогда ещё просыпаясь не чувствовал себя абсолютно счастливым. Правильнее будет сказать, что я вообще никогда не чувствовал себя счастливым. Удовлетворенным — да, но вот такой лёгкости, как сейчас, раньше никогда не было. Какое же облегчение — перестать притворяться и лгать самому себе, в первую очередь, и вот этой… причине моей яркой мальчишеской радости.       Отвернулся от меня. Засранец. Так и оставил вчера без сладкого. Просто вырубился. Ладно, я не в обиде, хотя, если подумать, некая моя часть в ещё какой обиде, увеличивающейся с каждой минутой промедления. Так что… проснётся в процессе. С коварнейшей улыбкой осторожно переворачиваю его на спину, с нажимом провожу ладонью по груди и животу, чувствуя, как под рукой дрогнули жёсткие мышцы. Ням-ням…       Перекидываю ногу и оказываюсь на нём верхом, не давлю, удерживая вес на коленях, сдвигаюсь чуть вперёд на грудь, чтобы можно было свободно достать до рта. Чёрт, готов кончить от одного только вида и осознания того, что собираюсь сделать. Да, да, я извращенец и мерзавец, и нет, нет у меня ни стыда, ни совести. Он об этом прекрасно осведомлён. Провожу пальцами по его губам, они чуть размыкаются, ага, давай, ягодка. Кусаю свои. Подаюсь ещё чуть выше… Ну, открой ротик?.. — Не, я знал, что ты извращенец, но чтоб настолько, — шепчет, не открывая глаз, и совершенно не пытается сбросить меня или сдвинуться сам.       Блаженная улыбка на моём лице становится шире. — Только ты способен из мести трахнуть в рот спящего человека, — звучит почти возмущенно, если бы не предвкушение в хриплом после сна голосе. — Ой, заткнись… — моя выдержка закончилась ещё на словах «трахнуть в рот», поэтому от намерений перехожу к решительным действиям, и он так же решительно мне позволяет.       Дьявол, да! По телу пробегает ток, энергия бурлит и искрится под кожей. Спину выгибает дугой, и я въезжаю глубже. Он не только позволяет, но и подливает масла в костёр нашего безумия — цепляется руками за мои бёдра, не позволяя выскользнуть целиком, гладит языком и легонько царапает зубами — всё как я люблю. Так хорошо… Нет, не просто хорошо — ахуенно, и импульсами по телу бежит удовольствие. Так круто, словно это мой первый в жизни минет. Впрочем, рыжий моралист особо-то меня не баловал. А сейчас… Какой контра-а-аст. Кто из нас больший извращенец — большой вопрос. Он тоже чувствует эту лёгкость, эту свободу… позволяет всё! Всё! Пошло чмокает и смотрит мне в глаза. Фа-ак! Не знаю даже от чего именно — от влажной узости его горла или от абсолютно блядского взгляда — кончаю так мощно и позорно быстро, словно распоследний задрот в свой первый и единственный раз. — Стареешь, что ли? — спрашивает, когда я наконец освобождаю его рот, но голос настолько довольный и хриплый, что подъёбка с треском проваливается.       Вместо ядовитой колкости в ответ поворачиваюсь и благодарно целую его.       Делай так каждое утро, и буду кончать по щелчку. — Закатай! — пытается возмущённо фыркнуть, да только нотки веселья в голосе полностью выдают его капитуляцию.       Чёрт, я счастлив. Я свободен. Всё ещё зависим, но свободен! Я люблю его! Хочу весь день так валяться в постели. Ничто не омрачит моего счастья сегодня. Нич… — Так, хватит валяться! Поднимай ленивую задницу, мы едем в Сейрейтей!       Здесь был бы уместен грустный смайлик. Он легко выскальзывает из постели и из моих объятий. Ну почему чёртов мальчишка даже со стояком думает о долге, а не обо мне? Не собираюсь я никуда ехать, ему надо — вперёд, а я… — Школько тебя шдать?!       Выглядывает из ванной и с пеной у рта, в смысле с зубной щёткой во рту, грозно шепелявит и зло зыркает. Показываю средний палец в ответ — лежал, лежу и буду лежать! — Отлично, — снова появляется уже умытый, — хочешь продолжать вести себя, как мудак, веди, мне всё равно.       Копается в шкафу в поисках свежей одежды и столько безразличия в голосе, словно и правда всё равно. Футболка, джинсы… Это что же? Сейчас оденется и уйдёт? И что совсем-совсем не станет меня уговаривать?       Обувается.       Чёрт! Ладна-а! Хрен с тобой, золотая рыбка! — Я всё слышу!       Мерзкий гаденыш. Что я там мямлил про любовь?! Вот ненавижу, ненавижу! Но покорно встаю и плетусь в душ, пока не поздно. Он же, подперев плечом стену, демонстративно складывает руки на груди, не спускает с меня снисходительного взгляда, ага, ножкой ещё потопай. А ведь доволен донельзя — добился своего — я ни в чём не могу ему отказать, даже попререкаться как следует. Ну что за несправедливость?! Прямо чувствую, как его распирает от самодовольства. От кого только понабрался таких мерзких привычек?!       Едва мы успеваем переступить порог Сейрейтея, как словно от стен отделившиеся санитары хватают нас под руки и тащат в исследовательский центр, где с совершенно одинаковыми омерзительными лыбами нас встречает Великое трио: Моро, Менгеле и Франкенштейн.       Через двадцать минут меня всё бесит, через час я готов убивать. Пересчитали буквально каждую извилину, датчики только что на член не приляпали, хотя Заэль вполне серьёзно выдвинул предположение, что связь упомянутого органа и мозга в моём случае очевидна. От потери парочки зубов его спасло лишь то, что бдительные санитары, наученные горьким опытом, привязали меня к койке, точнее, зафиксировали для моей же безопасности.       Самым нелепым стал тест на «взаимодействие» — нас с Куросаки попросили подержаться за руки. За руки. Серьёзна-а?! Серьёзно. И пока мы, как два дебила, держались за ручки, три неугомонных «светила» науки, уткнув любопытные носы в экраны мониторов, увлеченно рассматривали кривые графики наших мозговых волн и наперебой обсуждали небывалое слияние «пиков и падений». Из их обильного потока терминов и рассуждений о высоких материях понятно было только одно — наша связь изменилась. Только пока не понятно как именно.       Хм, мне это было ясно и без многочасового насилия над мозгом, и самый очевидный факт — я не чувствую жажды. То есть притяжение, голод, потоки энергии — всё это на месте, но той удушающей жажды, что сводила с ума и медленно убивала, зависимости больше нет. Радоваться бы, но опыт подсказывает, что за такое внезапное счастье обязательно придётся заплатить. Непонятно пока только чем.       К вечеру нас выпускают из зловещей обители мозгоправов. Я, кажется, ещё никогда так не радовался «свежему» воздуху с примесью смога и выхлопных газов — что угодно, только бы не уже в печёнках засевший запах медицинской лаборатории. В надежде, что Куросаки внемлет настоятельному распоряжению «светил» — сильно не отсвечивать, пока они выясняют, как именно изменилась наша связь, я на «крыльях любви» практически готов был поскорее отбыть домой и вдоволь насладиться наконец обществом моей ягодки, но, конечно же, потерпел неудачу. Вместо того, чтобы отправиться в постель, мы едем на кладбище. Да, блять, на кладбище.       Запах кладбища я ненавижу даже больше чем больницы. Никакого умиротворения или близости к усопшим родным я не чувствую, может, потому что таковых попросту нет. Громады надгробных плит давят, словно у меня клаустрофобия, а от запаха сырой земли и полыни раскалывается голова. Однако моё скромное мнение мало интересует рыжего засранца, и я снова покорно плетусь вслед за ним, как привязанный, не в силах возразить, словно проглотил язык и растерял всё ядовитое красноречие. Что вообще происходит?!       Долго петляя среди каменных изваяний, мы наконец останавливаемся у совершенно свежей, похоже, сегодняшней могилы. Здесь нет ни плиты, ни надгробия, ни даже цветов — только табличка с именем. Ну ещё бы, кто будет заботится и скорбеть о таком ублюдке, как этот — никто, кроме Куросаки, похоже. Он стоит и просто смотрит на рыхлую ещё землю, словно пытается разглядеть сквозь неё гроб.       Чего хочет? Прощения? Прощения за то, в чём его никто не обвиняет. Я не могу понять его сожаления, бесконечного чувства вины, или что он там испытывает? Его никто ни в чём не обвиняет, а мужик заслуживал смерти, так что мы тут делаем? — Я даже не помню, как сделал это, не помню его лица…       Ах, вот оно что. Бля, его голос такой виноватый и тихий, словно он не педофила замочил, а принёс в жерту Сатане невинного младенца. Я не могу это больше выносить. — Перестань, Куросаки, — кладу руку ему на плечо и чуть притягиваю ближе, — ты не виноват. Он был подонком и заслуживал смерти, — интонации получаются резче, чем хотелось бы, но я просто не понимаю его глупого чувства вины и у меня больше нет сил находиться здесь, дышать затхлым воздухом и смотреть, как он переживает из-за убийства какого-то ублюдка. — Подонком?! — громко переспрашивает и неожиданно разворачивается ко мне лицом, сбрасывая мою руку с плеча. — Он был подонком?! Плохим?! Давно ли ты делишь людей на плохих и хороших?! И как? Плохие заслуживают смерти?! Я тоже убил, уже двоих, а ещё трое теперь в психушке из-за меня, как думаешь, я — плохой?! Такой же подонок, значит, тоже заслуживаю смерти!       Похоже, у него настоящая истерика. И мне бы раньше понять, что переживает он не о конкретном покойнике, похороненном в этой могиле, а о самом факте убийства. Кровавого жестокого убийства, которого он даже не помнит. — Успокойся, — пытаюсь перехватить его руки, обнять. Выходит грубо. Я тоже взвинчен и не могу себя нормально контролировать. — Отцепись ты! — вырывается, отталкивает, смотрит в глаза. Он ищет поддержки и понимания, а я совершенно не умею утешать и находить подходящие слова. Я даже сожаления никогда не испытывал. Его поведение и глупая истерика меня только раздражают. Виски начинает ломить и всё, что мне хочется, это побыстрее убраться отсюда.       Делаю ещё одну попытку перехватить его. Снова неудачную. Его глаза лихорадочно блестят и теперь в них совершенно другое сожаление — обида и горечь от того, что я не способен и даже не пытаюсь понять его. — А ты сам? К кому себя причисляешь?! — горечь в голосе сменяется злостью, а в глазах загорается нечто тёмное. — К хорошим? Уцепился за светлого и стал вдруг чистеньким?!       Замолчи! — А то что?! Ты же хороший. Ты-ы! Убивший собственную мать…       Закрой пасть! Ни слова больше! — … закопал её в чужой могиле.       Слышу, как скрипят зубы и щёлкают костяшки пальцев. Ещё слово и… — Ты хоть помнишь где?!       Заткнись!       Тело действует само по себе. Удар в челюсть. Получай, сученыш! Договорился, блять!       Он отлетает в сторону, падает и ударяется затылком о ближайшую надгробную плиту. Сплёвывает кровь. А в меня словно бес вселился, ещё никогда я так сильно не хотел размозжить ему голову. В один прыжок оказываюсь рядом, упираясь коленом в живот, а согнутой рукой крепко придавливаю ему горло. Успеваю перехватить кулак, метивший мне в лицо. С трудом сдерживаю. У него из носа хлещет кровь, горячие капли стекают по губам. Сбивают с толку. Перехватывает моё запястье и до хруста заламывает, тогда рывком прикладываю его башкой об плиту.       Только этого не хватало — подраться на кладбище, но остановиться я не в силах. Он не имел права копаться в моей голове и уж тем более не имеет права обвинять в том, что увидел там.       Бью снова, пачкая руки в крови. И от этого только больнее. Вижу в его глазах своё отражение — искаженное лицо злобного выродка, о котором он говорил. В груди всё сдавливает, а пальцы разжимаются сами собой. Он, чёрт возьми, прав — я убил свою мать и ни капли не сожалею об этом. На моих руках полно крови, о которой я не вспоминал с тех пор, как его свет мягко коснулся меня, действительно посчитал себя чистеньким…       Резкий свист отдаётся в ушах. Острый наконечник стрелы ударяется о плиту в паре сантиметров от лица Куросаки и падает на землю. Какого?..       Снова слышу свист, рассекающий воздух, поворачиваюсь молниеносно, вижу стрелу, ловлю взглядом и… Вместо того чтобы остановиться и замереть в воздухе, она продолжает лететь. Похоже, Ичиго понимает быстрее, что мой телекинез ни хрена не работает, дёргает меня на себя и вниз, стрела снова таранит гранит прямо над нашими головами.       Не дожидаясь пока невидимый лучник пустит в нас очередной снаряд, подрываемся и ползком перебираемся за ближайшее каменное надгробие. Крики встрепенувшихся птиц и почти опустившиеся сумерки не дают сосредоточиться и определить, откуда идёт стрельба, так что я просто обнимаю Ичиго, накрывая собой и зажмуриваюсь. Чёрт, пару секунд назад готов был убить его, а сейчас готов сам подставиться лишь бы его не задело.       Судя по звуку, ещё парочка стрел вонзается в камень, а пара пролетает мимо, огибая плиту, к счастью, не задев никого из нас. Через пару минут наступает абсолютная тишина. Ни карканья, ни ветра. Чёртово кладбище. — И что это было? — я наконец выдыхаю и отпускаю Куросаки. — Понятия не имею, — также растерянно отвечает он.       Домой едем в гнетущем молчании. Адреналин схлынул, но я всё ещё готов убить его, несмотря на неожиданно нарисовавшуюся более насущную проблему — нас на кладбище обстрелял лучник. Лучник! Конечно, это не тот деревянный лук из седой древности, а судя по стрелам, парочку которых я забрал с собой, очень даже продвинутый. Умно, если подумать — стрелу не отследишь, как пулю, по калибру, да и лишних звуков это оружие не издаёт, самое то для охоты. Но кто же охотник? Как нашёл нас? Я сам не знал, где окажусь сегодня вечером, пока Куросаки не приспичило пострадать о своей горькой судьбине новоявленного убийцы, подумаешь, горе.       Неужели за нами следят? Как давно? И так незаметно. Стоп, о нашем местонахождении знала Шихоин, именно она сказала Ичиго, где упокоилась его жертва и он… — Кто, кроме Йоруичи, знал, где мы?       Мой вопрос заставляет Куросаки отвлечься от телефона, за который он схватился, как только остановил кровотечение из разбитого мной носа. — Никто, — недовольно отмахивается он, но уже через пару секунд до него доходит. — Ты хочешь сказать, что это она пыталась нас убить?! — его взгляд кричит о том, что я полнейший параноик, а Шихоин — святая. Ладно. Может, я излишне подозрительный, но именно поэтому всё ещё жив, балансируя между тёмными и светлыми. — Я этого не сказал, — ругаться ещё сильнее нам точно ни к чему, поэтому немного сбавляю обороты, — я лишь прошу тебя не звонить в Сейрейтей с докладом. Пока что.       Он долго смотрит на меня, словно пытаясь переубедить взглядом, недовольно фыркает, но всё же сдаётся и убирает мобильник. Хорошо, как минимум до утра у меня есть время подумать.       Дома всё так же продолжаем молчать. Воздух уже гудит от сгустившегося напряжения. Я всё ещё очень зол. Он — чертовски упрям. Бросаем друг на друга укоряющие взгляды, словно рассорившиеся супруги. Интересно, кто отправится спать на диван? Чёрта с два это буду я. Однако, он тоже туда не спешит.       Ложимся вместе. Не раздеваясь. Только меча между нами не хватает. Смешно даже. Я слышу его недовольное сопение. Раздражает.       Чёртов упрямый мальчишка! Просто извинись!       Он молчит.       Гнетущая тишина с ума сводит. Не могу быть в ссоре с ним, но не собираюсь делать первый шаг. В этот раз именно он перегнул палку!       Встаю рывком. Голова гудит от негатива. Мне нужен кофе. Иду на кухню в надежде хотя бы так немного успокоить натянутые до предела нервы и снова получаю хер — забыл, что чёртова кофеварка взлетела на воздух. Блять! В бешенстве сметаю со столешницы раскуроченную кофемашину. Хватаюсь за сигарету — хоть что-то. — Вещи ни в чём не виноваты.       Да ну, заговорил?       Стоит в паре шагов. Прожигает спину взглядом, но слишком спокойный тон. Поучительный почти. Не реагирую. — Так и будешь молчать?       Выпускаю дым и делаю новую глубокую затяжку. Разговаривать в таком тоне — не буду. — Ну что ты от меня хочешь?!       Вот уже лучше, побольше психов в голосе, пожалуйста. Ещё затяжка и сигарета догорит, как и моё терпение. — Тебе не кажется, что у нас есть более важные проблемы, чем твои детские обиды?       Догорела. Мну фильтр к кулаке. Обжигает и в половину не так сильно, как его слова. Сейчас снова ударю! Уже разворачиваюсь с праведным гневом в глазах, как раздаётся настойчивый и нервный стук в дверь. Что ещё?!       Сжимаю в руке остатки сигареты, размазывая боль, сдавленно выдыхаю и молча иду открывать. Тому кто за дверью, сейчас очень не повезёт, потому что я в бешенстве. Так я думал, пока не открыл дверь.       За что, блять, Господи?! Готов был увидеть того самого киллера с кладбища, но не её.       Орихимэ смотрит на меня, как на палача, испуганными покрасневшими от слёз глазами, но с такой жалобной надеждой. Дьявол. Желание захлопнуть дверь и сделать вид, что там никого нет, просто нестерпимое, но ещё больше рассориться с Куросаки не хочется. Почему эта ёбаная баба всегда выбирает самый неподходящий момент для своих визитов? Стиснув зубы, медленно отодвигаюсь с прохода и пропускаю её.       Во что я превратился?! Размазня!       Только увидев её, Куросаки мгновенно забывает о всех наших проблемах и бежит ей навстречу. Ну конечно, что может быть важнее любимой девочки. Давайте, добейте меня радостными объятиями долгожданной встречи.       Они останавливаются в полушаге друг от друга, всё же не решаясь обняться, словно, сделай они это, я расстреляю их на месте. Напряжение уже не гудит, а завывает раненым волком. Всё так же молча прохожу мимо них назад к окну и снова закуриваю. — Куросаки-кун…       Ну ёбаный сты-ыд, этот голос побитой собачонки, полный надежды и печали. Ломаю очередную сигарету в пальцах. — Что случилось, Химэ? — он на удивление спокоен, даже сердце не сбилось с привычного ритма, от этого самую малость, но легче.       Спустя ещё три сигареты и чашку травяного вонючего чая — потому что кофе нет! — эта баба наконец перестаёт лить слёзы и начинает внятно говорить. И я просто охуеваю от её речей, только этого и не хватало для завершения и без того распрекрасного дня — ненавистной рэйки, слёзно просящей найти своего любовника, того самого, по милости которого мы оба чуть коньки не отбросили. Просто прелестно так, что зубы сводит. — Я уже три дня не могу связаться с ним, и домой он не возвращается, пожалуйста, Куросаки-кун, ни Сейрейтей, ни Эспада не помогут, мне больше некуда пойти.       И ещё больше трясёт от того, что Куросаки смиренно слушает, вытирая ей сопли и, я уверен, уже готов согласиться на всё. Кто бы сомневался. Не могу больше терпеть этот цирк! — Да ты совсем обнаглела, настырная девка, я и пальцем не пошевелю ради этой крысы!       Всхлип. — Гримм… — конечно же, рыцарь бросается на защиту. — Нет! — на корню отрезаю все его доводы. — Он чуть не угробил нас! Или ты уже забыл, по чьей милости я месяц валялся на больничной койке, а ты сходил с ума от жажды?!       На этот раз ему нечем крыть. Снова воцаряется напряжённая тишина, разбавленная лишь тихими всхлипами. Я чувствую, как Ичиго разрывают внутренние противоречия: он согласен со мной, но по-прежнему отчаянно хочет ей помочь, чёртов самурай. Наверное, я схожу с ума, потому что не верю в то, что говорю следующую фразу, словно мне есть дело до бед этой убогой. — Ясное дело, Эспаде срать на взаимовыручку, но с чего ты взяла, что мы будем тебе помогать?! — Вопрос скорее риторический, но она отвечает. — Тогда… когда Вейл напал на вас, Гриммджоу-сан должен был умереть, я пыталась предупредить… — Не очень-то вышло, дорогуша! — Гримм, помолчи! — с нажимом. Ещё и затыкает меня. Сопляк! — Тогда я попросила Улькиорру убрать куб, и он согласился, поэтому вы оба живы, — она не смотрит ни на меня, ни на Куросаки, прячет взгляд за длинной чёлкой, словно ей стыдно. Ещё бы. — Ах, ты у нас ещё и благодетельница, спасительница просто! — меня сейчас наизнанку вывернет от злости. — Знаешь, где я вертел твою помощь?.. — Ты прав, да, — вдруг прорывает её, она поднимает голову и смотрит мне в глаза, а голос уже не дрожит, — я виновата! И Уля… он исполнял приказ, но остановился! И скрыл это от Айзена. — Последнее шепчет, как очень страшную тайну. — Может быть, мне упасть к его ногам и рассыпаться в благодарностях?!       Гриммджоу! — Да что ты меня затыкаешь?!       Он обжигает меня таким взглядом, будто я невинного ребёнка обидел и злорадствую, но обиженным ребёнком себя чувствую именно я! А ему насрать! Чёрт! Что за паскудная жизнь?! Хватаю очередную сигарету, ещё слово, и я точно разобью лицо кому-то из них.       Он укладывает её спать. Конечно же, в нашу постель. Зря я гадал, кто в итоге на диване окажется. От никотина уже мутит, сминаю пачку и выбрасываю прямо в окно. Достало всё! — Не останешься рядом оберегать её сон?!       Он садится на диван, я по-прежнему пялюсь в окно, словно в темноте есть что-то чрезвычайно интересное. — Прекрати ворчать, — звучит почти примирительно. — Только не говори, что собираешься помогать ей искать эту летающую крысу? Он её бросил, неужели не ясно?! — А я не могу её бросить…       Ну да, опять старая песня. Достало!       Не успеваю развернуться к нему лицом, чтобы показать в каком снова бешенстве, он обнимает меня со спины, и как подкрался только? Его тепло мгновенно обволакивает и согревает, даже не замечал, как замёрз, стоя у открытого окна, или это нервное? — Я перегнул, когда говорил о твоей матери.       Мышцы вновь каменеют. — Я был не прав.       Обнимает крепче и сам прижимается. Дыхание чуть ускоряется, как и сердце. Тепло ползёт по позвоночнику, согревая заледеневшую кровь, заставляя отступить душащую меня злость, что сковывает все остальные чувства.       Дьявол! Больно! Противно, что аж в глазах жжёт. Не от него. От себя. Его слова о матери так задели меня, потому что это правда. Я — чудовище. Не то чтобы я не признавал этого раньше, но он… Я не хотел, чтобы он видел это уродство. Для него я чудовищем быть не хочу. — Я не помню… — Что? — тихо спрашивает, прижимаясь губами к моей шее, что я скорее чувствую вопрос кожей. — Ты прав, я не помню, где закопал её. — Не надо, — шепчет он и гладит мои плечи, — я видел, я видел всё. — Я не хотел, чтобы ты видел.       Это неправда. Хотел. Мне до смерти надоело прятать ту, самую тёмную, часть себя и бояться, что если он увидит, то уж точно отвернётся. И я невообразимо рад, что он, как всегда, сделал всё за меня. Сделал меня целым, наконец. И остался рядом.       Разворачивает к себе, и в его взгляде нет осуждения или ненависти, только тепло, тот самый прекрасный свет, рассеивающий тьму вокруг. Прижимается лбом к моему, улыбается мягко и шепчет в губы: — Всё в прошлом…