Intimate feelings

      Господи, как я хочу ему вмазать! Ну что за мудак! Почему ему обязательно нужно быть таким?! Я-то думал мы проехали уже эту станцию безмерной гордыни и неспособности попросить помощи. Ни у кого-то там. У меня! Напарника, любовника, партнёра, человека, который видел его уже кажется во всех существующих состояниях, включая смерть. Но нет, ничего не изменилось — он по-прежнему готов сдохнуть, но не признаться в собственных слабостях. Хуже всего, что в это раз он втянул в свои безумные интриги не только меня, Шихоин права — чудо, что никто не пострадал. А самое большое чудо, что он сам ещё дышит. Я же убил его, если бы не Орихимэ, я проснулся бы рядом с окоченевшим трупом. Блять, почему он молчал?! И сейчас молчит, но это даже хорошо. Я не хочу слушать его объяснения, протесты и отговорки. Я хочу, чтобы изо рта у него вылетело что-то вроде: «Это я во всем виноват, я страшно облажался» — и вот с этого места уже можно было бы куда-то двигаться. Но глядя сейчас на его физиономию, я понимаю, что ждать этих слов могу до конца жизни. И никакие угрозы, крики или побои этого не изменят.       Ворот футболки душит, врезается в кожу. А в голове у меня вместо мозга, кажется, плещется морская вода, я буквально захлебываюсь его бесконечным эгоизмом. С трудом перевожу дыхание и понимаю, что внутри что-то оборвалось не выдержав. Я не хочу с ним разговаривать, спрашивать, пытаться понять. Всё! Баста! Заебал! Тупо молчу. Внутри всё трясётся и вибрирует, вот-вот грозясь взорваться. И тогда я делаю единственное, что хоть как-то приостановит готовый извергнуться внутри меня вулкан — закрываюсь от него.       Заэль и Кискэ объясняют его состояние. От него не следует никакой видимой реакции. Следом Йоруичи увольняет его — снова каменное лицо лишь на секунду искажется короткой усмешкой. Никаких сожалений. Никаких оправданий. Один сплошной похуизм. Видеть его невозмутимую полную цинизма рожу невыносимо. Я хочу заорать, встряхнуть его, выбить всё гнилое дерьмо, а потом притянуть к себе и держать, готов биться об заклад ему сейчас пиздецки хреново. Если бы он только попросил, хоть полнамёка, полвзгляда. Но он даже не смотрит в мою сторону, как всегда не желая принимать помощь ни от кого.       Как же страшно бомбит. Не могу его видеть! Я, практически растворяясь в своём гневе и попытках его утихомирить, не замечаю, как он покидает комнату. Ну и пусть катится!       Йоруичи кладёт руку мне на плечо, но тут же одёргивает, негромко зашипев от боли. — Остынь, Куросаки, — советует она и осматривает свою ладонь. Ожога там нет, конечно, но должно быть очень горячо. Я едва сдерживаюсь.       Вдох-выдох. Пауза. Вдох-выдох. Этому приёму и некоторым другим пришлось научиться, пока Гриммджоу был в коме. Без него усмирять бушующую тьму временами бывало чертовски сложно.       Кискэ присоединяется к осмотру руки Йоруичи и, не найдя ничего страшного, сам пробует до меня дотронуться. — Жжётся.       Да я и сам знаю. Но ничего не могу с собой поделать, как только эмоции берут верх, контролировать себя становится практически невозможно. — Тебе нужна кровь, — решает Шихоин. — Вчера пил, — хмуро отвечаю я. — У Гриммджоу?       Я киваю. Она вздыхает. — Не-е-ет, вы больше не инициированы, его кровь никак тебе не поможет, вся его энергия и так твоя.       Я поднимаю на неё глаза — не понимаю о чём речь — она снова вздыхает и отворачивается — очевидно, мы оба ей очень «дОроги». — Вы просто перекачиваете свою же энергию туда-обратно, но сами ничего не получаете, поэтому вам нужна ещё чья-то кровь. Демонов нужно кормить, — терпеливо поясняет Кискэ.       Да их легче убить, чем прокормить! Чёрт, а я-то думал, это наконец закончится. Пока Гриммджоу лежал на больничной койке, я пил донорскую, немного и только, когда припекало особенно сильно. Теперь, когда он очнулся, я думал, снова смогу вернуться к старой диете, мы же восстановили связь. И почему всё должно быть так сложно?! — Иди в медчасть, ты плохо выглядишь, — велит Йоруичи и легко подталкивает к двери. — Срывы были? Галлюцинации? — спрашивает она и внимательно вглядывается в моё лицо, словно сканирует. — Нет, — вру я и поспешно поворачиваюсь к двери, пока она ничего не заметила. Я могу с этим справиться, мне просто нужна кровь вот и всё.       В медчасти Унохана-сан даёт мне всё необходимое. Верчу в руках маленькую склянку с красной отвратительной жидкостью. Только смотрю, а уже подташнивает — пить не напрямую всё равно что хлебнуть помоев — мёртвая кровь и энергии с неё чуть, только чтобы не слететь с катушек. Пью залпом, зажмурившись, пропуская сразу в горло, чтобы не оседала на языке. Гадость. Мы недолго ждём, когда температура моего тела нормализуется. Унохана-сан советует мне какое-то время держаться подальше от раздражителей, а лучше остаться здесь и поспать, в таком состоянии ни к каким расследованиям меня всё равно не допустят. Я отказываюсь, уверяя, что уже в порядке — остыл.       Не думаю, что Гриммджоу вернётся домой, зная его, могу руку дать на отсечение, он отправится топить свою уязвлённую гордость в чудовищном количестве алкоголя и безмерной жалости к себе. Брр… звучит ужасно — вот так я о нём думаю — неудивительно, что он не хотел мне признаваться.       Дома его, конечно же, не оказывается. Это хорошо, нам обоим необходимо немного личного пространства, поговорить спокойно у нас всё равно бы не вышло.       Иноуэ сразу чувствует моё состояние — всё моё «остыл» гроша ломаного не стоит. Я злюсь на Гриммджоу, злюсь на себя, я хочу его видеть и боюсь находиться рядом с ним, потому что могу сорваться, а он, как оказалось, больше не может защититься. Иноуэ осторожно спрашивает в чём дело, и я решаю, что мне действительно необходимо выговориться. Не обсудить голые факты как с Шихоин или Кискэ, а поделиться, не сдерживая эмоции. Плакаться в жилетку девчонке, конечно, не очень красиво, но это же Химэ — родная и близкая Химэ, с какими бы мерзавцами она не встречалась. Кроме того если я с кем-нибудь не поделюсь, то просто взорвусь. Пусть первоначальная злость улеглась, но горький коктейль негативных эмоций всё ещё плещется внутри и требует выхода. Раньше такие проблемы решались на раз — их сжирала жажда.       Стоит мне открыть рот, как больше не могу остановиться, я рассказываю ей нашу историю во всех подробностях. Поношу Гриммджоу последними словами, жалуюсь, потом жалею, потом снова ругаю эгоистичного тупого ублюдка, потом себя и всё заново по кругу. Всё это время Иноуэ терпеливо слушает, гладит по плечу, незаметно пропуская через моё тело мягкие импульсы своей энергетики, молчаливо успокаивая и поддерживая. Мне действительно становится легче. А потом я вдруг осознаю, что вылил огромную бадью дерьма на хрупкую девушку, перевалил на нее свои проблемы, позабыв о том, что обещал оберегать её и помогать во всём. Хреновый из меня самурай, одним словом. Тут же подключается чувство вины, и хочется сказать ей хоть что-нибудь хорошее, порадовать хоть чем-то, что я сам не замечаю как выпаливаю: — Он мне звонил. Вчера. — Она смотрит вопросительно, не понимая о чём я. — Улькиорра. С ним всё хорошо.       Теперь она смотрит так, словно я внезапно заговорил на каком-то непонятном древнем языке. — А где он? Почему не звонит мне? — осторожно спрашивает. — Он просил лишь позаботиться о тебе. — И всё? — Всё.       Она опускает глаза, прячется за рыжей чёлкой и отпускает моё плечо, перекрывая канал благодатной энергии, что незаметно успокаивала меня всё это время. Похоже, я сделал только хуже. Надо же было такое брякнуть. Если раньше она была уверена, что он в беде, то теперь в её сознание прокралась мысль, что, возможно, Гриммджоу прав, и Улькиорра просто решил избавиться от неё, мол, план провалился и девчонка больше не нужна. Представить не могу, что чувствуешь, когда от тебя отказываются, бросают, словно надоевшую вещь. Мы с Гриммджоу как никто далеки от идеала отношений, но ни один из нас никогда не отказывался от другого. Стоп… А что я сегодня сделал? Я закрылся, не потрудившись его хотя бы выслушать. Но я же просто… Он достал меня своими выходками, я разозлился, но не… Чё-о-орт! Чёрт! Чёрт! Чёрт! — Наверное, он очень занят… — Конечно, Химэ, — отвечаю, хотя уже и думать забыл об Улькиорре. Не замечаю, как она уткнулась мне в грудь, а я уже ласково глажу её по волосам, но никакого потока энергии не чувствую.       Тупой ублюдок наверняка сделал совершенно иные выводы, снова приняв на себя роль брошенного и никому не нужного. Как же крепко эта хуйня застряла у него в голове, спасибо его мамаше.       Химэ тихо всхлипывает и обнимает меня. Зараза, я расстроил её. Ну что за мудак в самом деле. Когда же научусь держать язык за зубами? Тоже обнимаю её, прижимаю к себе, зарываясь пальцами в шелковистые волосы, по-прежнему пахнущие ванилью.       Куда он пошёл. В бар? В клуб? В бордель? Это на него похоже — убегать и прятаться от проблем, которые он не может, не хочет решать. Контролировать кого-то, когда не в состоянии контролировать меня, чёртов манипулятор. Я легко могу представить его остекленевшие глаза, подёрнутые лёгкой дымкой алкогольной эйфории. Или похоти. Руки, ласкающие чьё-то тело, пальцы, оставляющие синяки. Язык и губы, чертящие влажные дорожки, заставляя кожу покрываться мурашками. Укусы. Метки. Запах крови. Глухие тихие стоны и звонкие крики.       Под пальцами мягкое. Нежное. Тёплое. Живое. Податливое и дрожащее. Глубокое дыхание тяжело вздымающейся груди. М-м-м… Приятно. Хочу ещё. Слаще. Гуще. Больше. Чтобы оседало на коже, чувствовалось внутри и наливалось вязкой тяжестью, растекалось по венам концентрированным удовольствием. Кружило у самого края, за которым всё шире разверзается чёрная бездна, а в ней клубится уродливый, шершавый, как наждачная бумага, мрак. Вырывалось за эту грань и взмывало над головокружительной пропастью. Темнота и глубина не пугают меня. Чего бояться? Открывающийся бездонный мрачный мир, гнетущее молчание и неясный хаос — всё это части моего мира.       Тебе не сбежа-а-ать…       Нечто ледяное и уродливое, поднимает свою башку из холодного мрака где-то в образовавшейся чёрной дыре, изготавливаясь к броску. Голодное. Вечно голодное.       Ты наш-ш-ш…       Сердце колотится, как бешеное, работая тугими сухими толчками. Оно начало отсчет другого времени…       Противно накрапывает мелкий дождь, и холодные капли скатываются за воротник, сползают по спине, заставляя меня ёжиться. Брр!       Грязно-серая жуткая многоэтажка вздымается над пустырём, словно выросшая из куч мусора и беспорядочно разбросанных пучков ковыля. Рядом нет ни других домов, ни вообще каких-нибудь строений. Разглядеть улицу, на которой возвышается эта покосившаяся махина, не получается — ночь чернильно-тёмная, однако сам дом видно очень хорошо — темнота вокруг словно сообщает мне, что идти больше некуда. Я уже прилично промок и замёрз, так что готов укрыться даже в этом жутком строении, немного обсохнуть и подумать, что делать дальше. Может быть, кто-то из жильцов подскажет мне, где я оказался, хотя пробираясь через какие-то канавы, забитые строительным мусором, и лужи размером с добрый пруд, начинаю сомневаться, что в этой глухомани вообще есть кто-то живой. Похожий на покинутый улей дом тоскливо взирает на пустырь тёмными зарешеченными до самой крыши окнами, с единственной «пробоиной» где-то на втором или третьем, напоминая не то тюрьму, не то дом скорби. Под ногами хрустит битое стекло и кирпичная крошка. Упавшим волчком скребёт землю карусель во дворе, приземлившись единственным сохранившимся сиденьем в прибитую дождем пыль.       Подъезд без домофона, словно тёмная раззявленная пасть дышит зловонием — запах давно сгнивших отходов в мусоропроводе и мочи. Натягиваю на лицо промокший воротник водолазки в попытке приглушить вонь и захожу внутрь.       В темноте что-то мелькает, шмыгнув под лестницу — крыса, наверное. Зажимая нос, поднимаюсь на лестничную клетку первого этажа и стучу в первую попавшуюся дверь — вместо дверного звонка из стены торчит пара оголенных проводов. Какое-то время за исцарапанной фанерой царит тишина, а потом по ту сторону слышится звон ключей. Дверь открывается на несколько сантиметров, и в проёме появляется сухонькое старушечье лицо с маленькими глазками, спрятанными в складках морщин, и провалившимся беззубым ртом. Бабка подслеповато щурится, оглядывая меня с головы до ног и только после этого распахивает дверь целиком, не задавая никаких вопросов. — Проходи-проходи, сынок, — шепелявит она и манит костлявой рукой в глубь квартиры. — Я тебе сейчас чаю налью.       Может сослепу она приняла меня за знакомого? Хочу сообщить ей, что она ошиблась, но хозяйка отворачивается и слишком бодро для своего возраста исчезает в тёмноте коридора, успеваю заметить только сгорбленную спину и тугой пучок седых волос на макушке. Прохожу следом в единственную комнату, неосвещенную как и вся квартира, под ногами что-то неприятно хрустит. С трудом различаю во мраке очертания предметов — старый продавленный диван, пузатый телевизор, единственный стул со сломанной ножкой и какие-то тёмно-рыжие пятна по всем поверхностям. Не решившись сесть на диван, скромно прислоняюсь к подлокотнику. Старушка появляется, словно выплывая из мрака, с дымящейся чашкой в руках. — Вот, попей, согрейся, погода-то на улице премерзкая.       Поморщившись от её скрипучего голоса, принимаю горячую кружку странно пахнущего чая из её костлявых пальцев с обломанными ногтями. Пить это варево крайне не хочется, но из вежливости всё же делаю глоток — отдаёт половыми тряпками и ржавчиной. Чтобы не выплюнуть отраву, запрокидываю голову и с трудом глотаю — через весь потолок проходит здоровенная трещина, в густой тьме напоминающая живую извивающуюся змею. Старая люстра с битыми плафонами угрожающе покачивается прямо над головой, но лампочки вроде целы. — Эм, бабуля, спасибо за угощение, — стараясь не кривиться от отвращения говорю я, — но не могли бы вы сказать мне где я? Какой это район? — Пей чаёк, милый, — скрипит она в ответ, словно и не слышит моего вопроса. — Что это за дом? — пробую я ещё раз. — Пей чаёк, милый, — в её скрежетании нет никаких эмоций или осмысленности — повторяет как заевшая пластинка механическим голосом.       Видимо, бабка не только слепая, но и глухая. Так и стоит неподвижно в проходе, ведущем в кухню. Она походит на сгорбленную статую — ни одного движения, кажется, что даже не дышит. Оглядываюсь, намереваясь куда-нибудь поставить чашку, но ни стола ни хотя бы тумбочки не нахожу — темень. Где здесь включается свет? Шарю взглядом по стенам в поисках выключателя повсюду натыкаясь на маленькие пятна, будто кто-то здесь разбрызгал компот. Или кровь. Наконец нахожу выключатель, не раздумывая делаю шаг и щёлкаю по нему. Непривычно ярко разгораются лампочки, почти не прикрытые плафонами, и свет высвобождает всю грязь и неприглядность жуткой квартирки. В ужасе я роняю чашку и сбиваюсь с дыхания — рыжие пятна на стенах сдвигаются с места и разбегаются по углам — просто огромное количество жирных тараканов, многоножек и ещё хрен пойми каких тварей ползает по всем поверхностям, несколько уже облюбовали мои кеды и края джинсов. Подпрыгиваю и топаю ногами, пытаясь стряхнуть мерзких гадов, но их так много, что это почти бесполезно. — Пей чаёк, милый, — снова повторяет старушка.       Кажется, она совершенно не замечает того, как вся комната дышит и шевелится плотным ковром хитиновых тел, усиков и тонких лапок. Её глаза при свете оказываются совсем крошечными, совершенно чёрными, словно гладкие пуговицы, спрятанные глубоко в глазницах. Что-то шевелится в пучке седых волос, какие-то длинные тонкие лапки или… усики… По впалой морщинистой щеке проскальзывает чёрная мохнатая многоножка. От жуткого зрелища у меня голова кружится и начинает тошнить.       Наступая на маленькие хрустящие тела, я отхожу подальше от старухи, а она вдруг улыбается беззубым ртом и начинает двигаться в мою сторону. Морщинистая покрытая старческими пятнами рука тянется ко мне, словно костлявая рука Смерти. Стараясь ничего не касаться, я пячусь в спасительной тёмный коридор, поскальзываюсь на какой-то слизи, размазанной по всему полу, и едва устояв на ногах вываливаюсь в подъезд, захлопывая за собой рассохшуюся дверь. — Пей чаёк, милый… — слышится из-за неё скрипучий голос.       Отряхиваюсь и прыгаю на месте, сбрасывая с себя фантомы насекомых — даже покинув гадкую квартирку, не могу отделаться от ощущения, что десятки маленьких лапок продолжают щекотать меня под одеждой.       Решив не задерживаться больше на первом этаже, топаю вверх по лестнице, может, выше живут люди поприличнее.       Дверные звонки в этом доме, похоже, редкость, снова стучу по старой деревянной двери, рискуя получить занозу. И снова полнейшая тишина. Постучав во второй раз и не дождавшись ответа, я уже разворачиваюсь было к следующей квартире, когда голая подъездная лампочка тускло мигает у меня над головой. Вольфрамовая нить гулко звякает внутри стекла, и лестничная клетка погружается во тьму, лишь серые лучи из пыльного окна подъезда освещают маленький пятачок перед черной дверью, которая начинает неспешно открываться. Я медленно оборачиваюсь, чтобы встретиться взглядом с безмолвной тенью, укутанной мраком собственной квартиры. — Простит… — замолкаю на полуслове, точно онемев не в силах отвести глаз от обитателя квартиры. — Заходи-и-и, — тихо стонет хозяин, а у меня мурашки ползут от его замогильного голоса.       Ни лица, ни даже каких-то очертаний увидеть не получается. Безликая фигура стоит неподвижно, зажатая тенями. Никакого движения или дыхания, словно дверь мне открыл бездушный манекен. Стоим, пялимся друг на друга — я по одну сторону пятачка света, он — по другую, в густой, как чернила, темноте. В затылок долбит ощущение некой неведомой опасности. Есть что-то в этой фигуре неправильное, угрожающее, заставляющее древние пещерные инстинкты орать и выть — «беги». Чувствую, как дрожит сама ткань реальности, пока я вглядываюсь в то место, где должно быть лицо. Или это пол под ногами? В темноте что-то шевелится, и абсолютно неподвижная до этого фигура начинает медленно клониться в мою сторону, вот-вот выплывет на тусклый лунный свет, падающий в подъездное окно. — Заходи-и-и…       Кажется, если сейчас свет упадет на это «лицо», и я увижу то, что заботливо скрывает от меня тьма, случится что-то непоправимое и неправильное в самой своей сущности. Не решившись испытывать судьбу, я резко отворачиваюсь и бегу по лестнице на следующий этаж, быстрые шаги звучат в такт моему колотящемуся сердцу. Не оборачивайся. Не оборачивайся, говорю я себе, но ощущение, что кто-то пристально смотрит мне в спину заставляет это сделать — никого. Прижавшись спиной к обшарпанной стене подъезда с каракулями граффити, пытаюсь перевести дыхание и всё вглядываюсь в густую тьму, но никого не вижу. В абсолютной тишине раздаются медленные неуверенные шаги. Шлеп-шлеп, шаг за шагом неведомый ужас приближается к лестнице, и лишь шестнадцать ступенек отделяют меня от чего-то совершенно неизведанного. Этого становится достаточно, чтобы поддаться панике.       Подбежав к первой попавшейся двери — порезанный дерматин свисает клоками, обнажая грязно-желтый поролон — не подумав, что за ней может скрываться нечто более страшное, я барабаню в нее обоими кулаками так, что эхо, усиленное акустикой подъезда, чуть ли не оглушает. Дверь с жутким скрипом открывается, но на пороге никого нет, возможно, это и вовсе нежилая квартира. Желание поскорее спрятаться от неизвестного ужаса, шлеп-шлепающего по лестничной клетке этажом ниже, побеждает страх неизвестности впереди, захлопываю за собой дверь и, привалившись к ней, замираю прилушиваясь. Тихо. Как в могиле. Переведя дыхание, наконец оглядываюсь — в какую дыру я попал на этот раз.       Помещение удивительным образом кажется одновременно пустым и захламленным — огромный шкаф без дверей заставляет протискиваться через прихожую боком. В нём беспорядочно висят какие-то разномастные шмотки, изъеденные временем и насекомыми, затхлый запах пыли и сырости мгновенно набивается в нос. Брезгливо поморщившись, иду вперёд, чувствуя, как кеды прилипают к полу. Паркет старый и вздыбленный, но хотя бы не кишит тараканами. Едва не споткнувшись, осторожно переступаю торчащую почти вертикально доску с острым изломанным краем и уже думаю было, что не так страшен был неведомый жилец на втором этаже. По правую руку от меня дверь — заперта, но в середине её небольшая продолговатая дыра, словно кто-то пару раз с размаху рубанул топором. Оттуда до меня доносится какое-то тяжёлое сопение и ритмичный скрип старой проржавевшей кровати. Осторожно, чтобы не быть застуканным, повинуясь какому-то иррациональному любопытству, заглядываю в дыру — такой же мрак как и везде здесь, ничего толком нельзя разглядеть, и лишь в углу помещения угадывается какое-то грузное копошение чего-то крупного. Сложно передать ощущение, но я тут же чувствую, что уши мои горят, а щёки становятся пунцовыми — столь первобытной и животной оказывается эта возня в темноте. — Ты чего там застыл? — недовольный женский голос раздаётся из глубины квартиры, по всей видимости, из кухни. В надежде увидеть нормального человека иду и еле удерживаюсь от того, чтобы зажать нос. На грязной, покрытой разводами гари плите стоит мятая кастрюля с облезлой эмалью, источая чудовищную вонь смеси лука, гнили и дерьма. Вся кухня являет собой удручающее зрелище — битый заляпанный кафель, изрезанная ножом столешница, ржавая раковина заваленная каким-то мусором.  — Ты присаживайся, — на фоне этого зловонного апокалипсиса стоит огромных размеров тётка в замызганном халате и гнутым половником в руках.       Такого ужаса и отвращения я, кажется, ещё никогда не испытывал, чувствую, как волосы на затылке встают дыбом, когда вижу её лицо. Свиная голова. У неё свиная голова! Приглядевшись, замечаю зазоры и неровные стежки между маской и короткой толстой шеей, а в прорезях злобно поблескивают маленькие бесцветные глазки. Блестящий склизкий пятак уже тронули следы разложения и над ним вьются жирные мухи.       Что это такое? Это мне снится, так ведь?! Но как ни стараюсь, проснуться не получается. В кастрюле за её спиной что-то булькает и переливается через край, усиливая и без того жуткое зловоние. Надо убираться отсюда, пока меня не огрели по голове и не расчленили на кусочки!       Женщина-свинья всхрапывает, перемещаясь с поразительной для её комплекции скоростью, и на моё плечо опускается сальная влажная ладонь с жирными, словно сардельки, пальцами. — Ты присаживайся! — повторяет она и давит на плечо, пока мои колени не подгибаются, и я не падаю на колченогую табуретку перед столом. Следом она шваркает на стол передо мной глубокую тарелку с воняющей булькающей жидкостью. Из её гниющего пятака прямо в тарелку падает пара мелких белых личинок и застревает в вязкой жиже. Тошнота подкатывает к горлу с новой силой, еле сдерживаюсь, чтобы не блевануть прямо на загаженную скатерть, и пытаюсь собраться с силами, чтобы встать и убраться подальше из этого ада.       Толстуха отрезает путь к отступлению, замерев около стола, впритык стоящего к проходу. Между ней и стеной лишь небольшой зазор, но проскочить можно, вот только она не спускает с меня злобных маленьких глазок, сверкающих в прорезях чудовищной маски.       Над головой неожиданно, словно от удара, трясется старая, с пробитым абажуром люстра, и оттуда сыпятся какие-то мертвые жуки. Это шанс. Еле увернувшись от тянущихся ко мне рук, делаю рывок и, больно чиркнув по стене локтем, вываливаюсь из кухни. Я почти на свободе. Шаг-другой и лечу носом прямо на грязный вонючий паркет, все-таки напоровшись на чёртову доску, торчащую в полу. Обернувшись, вижу, как свиноподобная тётка медленно ко мне приближается, протягивая огромные загребущие ручищи. — Ты присаживайся! — хрипит она и ухмыляется жуткой покрытой гнилостными нарывами маской-мордой.       Пока я барахтаюсь на липком полу, жирные пальцы уже хватают меня за щиколотки, что есть мочи пинаю её прямо в харю, чувствуя, как прогнивщая плоть мнётся под подошвами. Под хрюканье, вой и какой-то нереальный звон я наконец вырываюсь из железной хватки мощных рук, поднимаюсь и выскакиваю из чёртовой квартиры, сломя голову несусь к лестнице. Невзначай кинув взгляд между перил, замечаю, что тёмная фигура с нижнего этажа всё ещё торчит на лестничной клетке. Чёрт! Скрипнув зубами, бегу по ступенькам наверх.