Intimate feelings

      Его кровь попадает мне в рот. Вязкая. Горькая. Обжигает горло.       Его взгляд… Ещё никогда он не смотрел на меня такими глазами. С такой невыносимой грустью. Я тону в его взгляде, падаю в невесомость, словно в бездонный тёмный колодец…       Куросаки-кун возвращается домой без Гриммджоу-сана. Впервые за долгое время мы остаёмся с ним наедине, и почему-то мне очень тревожно от этого. С порога видно насколько он взвинчен — спектр глубокого фиолетового цвета и серебра в нём почти не видно. Что-то случилось. Осторожно спрашиваю «в чём дело».       Он отвечает, сначала нехотя, а потом уже не может остановиться. Он зол, ему больно: это просто невыносимо слушать — Гриммджоу-Гриммджоу-Гриммджоу — некая, тёмная моя часть, та-гадкая, которой я стыжусь и старательно прячу, вдруг просыпается и набирает силу с каждым его словом, она смеётся внутри меня всё громче, смеётся надо мной.       «Да-а, только на это ты и годна — рэйки, быть жилеткой, в которую он плачется.»       Нет. Это не так. Замолчи!       Я не слушаю. Не слушаю! Она гадкая и завистливая. Я не должна поддаваться ей.       Мы усаживаемся на диван, не очень близко, но так, чтобы я могла положить свою руку ему на плечо — делай свою работу, рэйки. Моя энергия медленно и мягко перетекает к нему — если я могу помочь хотя бы немного, я сделаю это. Постепенно он успокаивается, расслабляется, от этого и мне становится легче. Не так уж и плохо быть «жилеткой». — Он мне звонил. Вчера, — неожиданно говорит он, одной фразой разрушая моё спокойствие. Я растеряна. Я не хочу, чтобы он продолжал, но он принимает мою растерянность за непонимание. — Улькиорра. С ним всё хорошо, — поясняет. — А где он? Почему не звонит мне? — осторожно спрашиваю. На самом деле я предпочла бы никогда этого не слышать. — Он просил лишь позаботиться о тебе. — И всё? — Скорее бы свернуть этот неловкий разговор. — Всё.       Я чувствую облегчение и самой от себя становится тошно — я пришла сюда, чтобы он помог мне найти Улькиорру, я должна радоваться любой информации, но не чувствую ничего, кроме неловкости и досады. Он смотрит на меня с теплом, но как ни старается не может скрыть толики жалости — он сопереживает мне, снова неверно расшифровав мои эмоции — хочет помочь, но делает только хуже.       Опускаю глаза и поспешно убираю руку с его плеча — мне стыдно за себя, за свои эгоистичные желания и порывы. — Наверное, он очень занят…       Куросаки-кун кивает, сам берёт меня за руку и притягивает ближе. — Конечно, Химэ.       Он ласково гладит меня по волосам. У него такие тёплые руки, такие уютные объятия, что я сама не замечаю, как обнимаю его в ответ, утыкаясь носом в грудь — как же приятно, уютно сидеть с ним вот так. Тепло и спокойно. Кажется, я могу наконец расслабиться и ни о чём не думать, всегда сидеть вот так — в его руках. Интересно, о чём сейчас думает Куросаки-кун, может быть, обо мне, может быть, ему тоже хорошо и приятно обнимать меня? Мне бы так хотелось этого.       Та-гадкая смеётся. Мерзко и пошло хохочет во всё горло.       Рука Куросаки-куна опускается на мою шею. На плечо. Ключицы и грудь. Пальцы горячие. Гладят кожу. Мурашки бегут.       В голове вдруг всплывает тихий голос, очень знакомый, но я никак не могу вспомнить, кому он принадлежит: «ты сделаешь для меня кое-что, дорогая?» — от него становится тревожно и приятно одновременно и я знаю, что не могу ослушаться. — Куросаки-кун?.. — зову, и звучит это, словно мольба о помощи, но он не слушает.       Та-гадкая заливается холодным надменным хохотом. В один миг мы с ней словно поменялись местами, я хочу вернуть контроль, хочу оттолкнуть Куросаки-куна, прекратить это, потому что всё, что происходит, неправильно и отвратительно, но я будто в цепях, в ржавых стальных оковах — могу лишь терпеть.       Ичиго придвигается ближе, и его горячие губы неожиданно касаются моих — как удар током. Я целую его в ответ. Нет, не я, а та — гадкая. Распутная и отвратительная. Неужели Куросаки-кун не видит разницы? Неужели хочет вот эту — гадкую. У нас с ней одно лицо и одно тело, но она не я. Ведь не я?       Он трогает её настойчиво и бесстыдно, и ей это нравится. Его руки спускаются ниже, сжимают худые коленки, задирают подол платья, и она с готовностью помогает ему. — Руки! — рявкает он и отталкивает нетерпеливые ладони, свои кладёт ей на бёдра, мнёт, сжимает пальцами до синяков. Его рот путешествует по её телу, обжигает даже сквозь ткань платья.       Изнемогая, она сжимает в кулаке его волосы и резко дёргает вверх, заставляя запрокинуть голову. Он смотрит на неё с таким распутством в глазах, что мне сложно поверить, что это настоящий Куросаки-кун. Она же не колеблется ни секунды, впивается в его рот, ей нравится кусать, вылизывать и получать в ответ то же самое. Пара капель крови размазывается по губам, придавая поцелую терпкий вкус, он кажется привычным, хотя я никогда раньше не испытывала ничего подобного. — Прямо сейчас… Давай… — нетерпеливо шепчет он ей в губы.       Толкает и валит на диван, падает сверху и снова целует так, что я едва успеваю дышать. Треск ткани платья звучит как набат. Слишком поздно. — Дотронься до меня… давай, погладь, приласкай… — просит он, и она с удовольствием выполняет его просьбу. — Да… здесь, потрогай здесь… сожми…       Она делает всё, как он просит, сгорая в ревущем, обжигающем пламени, пожирающем их обоих. Он наклоняется ближе, шумно вдыхает запах её волос. Запах её кожи. Широким мазком облизывает ключицы, шею и есть что-то отвратительное в этом жесте. Она предвкушает сладкую боль, а я — боюсь, зажмуриваюсь, стараясь хоть как-то приготовиться, но всё равно кричу, когда его зубы вонзаются в плоть, горячая кровь растекается по коже — это ощущение страшное и возбуждающее одновременно, сейчас я уже не могу сказать кто с ним: я или та — гадкая.       Он облизывает место укуса, шире раздвигает мне ноги… и вдруг обмякает, обрушиваясь сверху всем весом. Его тело горячее настолько, что я шиплю от боли. — Химэ… — теперь его голос звучит мольбой, но я ничего не могу ответить.       Та-гадкая выбирается из-под него и хватается за телефон, набирает наизусть выученный номер, отвечают после первого же гудка, по этому номеру всегда отвечают: — Готово? — спрашивает спокойный голос. — Да, — отвечает она.       Слышатся короткие гудки. В моей голове туман заволакивает все мысли и воспоминания, и та-гадкая растворяется в нём, будто и не было.       Когда голова немного проясняется, я оглядываю комнату, точно впервые оказалась здесь — Куросаки-кун лежит на диване, кажется, он без сознания. Что происходит? Но догадаться не сложно, моя одежда порвана, мои губы саднит, рядом с ключицей зияет кровавая метка.       Что же я наделала?! — Куросаки-кун? — зову я. Падаю на колени перед диваном, трясу Ичиго за плечо, но он никак не реагирует. — Очнись! Очнись, Куросаки-кун?! — Слезы сами собой начинают струиться из глаз. Мне очень страшно.       Я падаю глубже. Воспоминания всплывают и мозаикой складываются в моей голове.       Губы саднит немного — искусанные. Сложно сдерживаться, чтобы не прокусить до крови, но если сделаю это, он точно не коснётся их. Я такая жалкая — так отчаянно боюсь и хочу его прикосновений, даже спустя столько времени ничего не меняется. Я могу набраться смелости, чтобы покинуть Сейрейтей, могу вытерпеть тёмные взгляды вампиров в «Las Noches», могу стоять перед Айзеном и не трястись от страха, могу даже лгать о том, что у меня всё прекрасно, и это почти не будет ложью, просто у «прекрасно» много оттенков, и я выбрала те, что проявляются только в свете луны. Я всё могу, пока он стоит за моей спиной, широко раскинув чёрные крылья, надёжно держит в воздухе, в невесомости. Но стоит ему взглянуть на меня, и я становлюсь абсолютно бессильной, подвластной его воле и его желаниям, а у меня остаётся только одно — принадлежать ему. Так с самого первого дня, с самого первого момента и так будет… всегда?       Прикрываю губы рукой — чувствительная кожа влажная и горит — чтобы не прокусить, иначе всё сразу закончится, он не любит неповиновения. Он легко перехватывает руку, тянет к себе, я знаю, что будет дальше, но всё равно смущаюсь, пытаясь сжать пальцы, когда он ловит мой взгляд, и едва заметно качает головой — будь послушной. В его глазах ледяное спокойствие, но отчего-то оно опаляет, и дыхание перехватывает вовсе не от холода. Я буду послушной. И расслабляюсь, чувствуя, как холодные губы касаются моих пальцев… Иног­да я бываю смелой. Воодушевлённой. Как бы я не стеснялась себя и своих желаний, они всегда побеждают… Провожу пальцами по его губам, заставляя их разомкнуться, и всё так же стараюсь не прокусить свои. — Ты ведь скажешь, если я перестараюсь, правда? — шепотом спрашивает он, опуская мою руку ниже, чтобы скользнула по шее и обнажённому торсу, очертила чёрную четвёрку, спустилась ниже на кубики пресса…       Я киваю, хотя мы оба знаем, что бы он ни сделал — я промолчу. Ему нравятся мои слёзы, а мне нравится, как они топят его лёд. Я киваю и сама протягиваю руки — вот, вся твоя, покорная и податливая, что хочешь делай. Он не может сдержать улыбки — краткий миг, уголком рта, но я вижу — лёд тронулся.       Он пе­реки­дыва­ет ве­рев­ку че­рез шею, за­бот­ли­во уби­рая во­лосы — я вздра­гива­ю от лег­ко­го при­кос­но­вения и голову чуть ведёт, хотя воздуха всё ещё придостаточно. В тишине слышу бе­шеное би­ение своего сер­дца, он тоже слышит — пальцы касаются в этом месте, словно проникая сквозь кости и плоть, всего на мгновение и исчезают, перебираются на плечи, а следом ровно ложится верёвка, ласково царапая кожу.       Он оказывается за моей спиной, вяжет пос­ледние уз­лы, касается по­целу­ем меж­ду ло­патками, а по­том, снова заботливо пе­реки­нув во­лосы на другое плечо, прижимается грудью к спине — не понять даже, чего больше льда или жара в этих объятиях. Пальцы трогают узелки, прикосновения лишь к верёвке, но каждое отдаётся в теле то болью, то лаской — так, как ему захочется. Расслабиться бы в этих руках, откинуться на твёрдое плечо, подставить шею под поцелуи, но он заставляет стоять прямо, за подбородок поправляет наклон головы — смотри перед собой. Ладони чуть давят на плечи — я покорно опускаюсь на колени, на жёсткую циновку, что он приготовил заранее. В награду получаю лёгкое прикосновение губ к виску. Он обходит меня и садится в кресло напротив. Смотрит.       Ве­рёв­ка об­хва­тыва­ет шею, грудь и ру­ки, спускается на талию и бёдра не­затей­ли­вым узо­ром. Тугие перехлесты и линии крепко стягивают, создавая нужное давление, как лёгкая, но очень крепкая сеть. Паутина. В которой я застряла намертво. — Красиво, — его голос спокоен, но назвать его отстранённым больше нельзя, он опасно низкий и прорезающий — лёд тает и словно капелью звенит в моём теле. — Почти идеально.       Я убеждаю себя, что он вдохновлён красотой моего тела и своей работой с ним, конечно, он вдохновлён, но ждёт он другого. Удобнее усаживается в кресле, я всё так же послушно стою рядом, не смея сесть на пятки или расслабить спину — осанка должна быть идеальной как и наклон головы. И ни одного движения, только дыхание глубокое и ровное.       Тело устаёт очень быстро — затекает, немеет, болит, колени до жути ломит. Время ползёт очень-очень медленно, каждая секунда превращается в пытку, но это состояние проходит так же быстро как и накатывает, сменяется чем-то… не знаю, но тело перестаёт болеть, мышцы расслабляются, а может, я перестаю чувствовать, из головы пропадают все мысли, все заботы, тревоги, страхи. Перед глазами лишь он, кажется, ему вовсе не скучно смотреть на меня, сидя так часами или даже днями. Тело горит под его взглядом, а разум мутится — теперь я чувствую жар и желание лишь одно — чтобы он прикоснулся холодными пальцами и остудил этот невыносимый жар.       Он ждёт. Осталось совсем немного.       Слёзы текут по щекам, но я едва ли их чувствую. Они текут не от боли, не от усталости в измученном теле, не от его пронзительного, пропарывающего насквозь взгляда, они текут не из-за него, но для него. Для него. Именно эти слёзы он любит.       Наконец прохладные пальцы, эти желанные пальцы касаются моего лица, вытирают солёные дорожки, я чувствую, как они слегка дрожат, но не от слабости — от вдохновения, от трепета, желания, от нежности и нет ничего прекраснее этого чувства. Мягкая темнота окутывает со всех сторон и чтобы провалиться окончательно остаётся несколько секунд, но он всегда успевает, подхватывает прежде, чем я упаду, и погружает в блаженную невесомость… — Ты сделаешь для меня кое-что, дорогая? — Всё что угодно, для тебя…       И вот я здесь.       Слезы текут по щекам, а горло сдавило, что не вздохнуть. Почему всё так?       Демон не может жить под солнцем.       Я не хочу в это верить. Но даже если и так… то всё равно…       Я не хочу видеть, но не могу закрыть глаза. Кровь капает и капает… А я всё падаю и падаю.       Его тело обмякает и опускается сверху, носом утыкаясь мне в шею, заставляя задохнуться под тяжестью. Как ни стараюсь, мне не привести его в сознание — одним укусом Куросаки-кун хватанул слишком много энергии — мне не справиться. — Ты в порядке? — слышится голос Гриммджоу.       Вывернув шею, я испуганно смотрю на него, крепче прижимая к себе Улькиорру, который конвульсивно вздрагивает от прикосновения к спине, и моя ладонь становится влажной и липкой.       Ичиго на земле, его тело скручивает судорогами, похоже, он испытывает невыносимую боль, но наркотики действуют быстро, и постепенно он затихает, оставаясь неподвижным.       Пара секунд гробовой тишины. Гриммджоу быстро оценивает ситуацию. Помогает стащить с меня Улькиорру и осторожно укладывает рядом. Рана на его шее просто ужасна, кровь едва ли не фонтаном бьёт или мне просто кажется так от страха. Я пытаюсь зажать её пальцами, но замечаю зияющие на спине длинные кровавые борозды — рисунок крыльев изодран и залит кровью. — Как?.. — человек не мог такое сотворить всего за пару секунд. — Телекинез, — бесцветно поясняет Гриммджоу и отворачивается. Ищет глазами что-то. Поднимается.       Мне не до него. Раны Улькиорры пока не смертельны, но мы в лесу без связи и помощи, истечь кровью в таких условиях проще простого. Нужно перевязать. Нужно сделать хоть что-нибудь… Чем бы?.. Уже собираюсь стянуть с себя толстовку, останусь в белье, но сейчас мне вовсе не до стыда, как Гриммджоу снова оказывается рядом. Его взгляд решительный и напряжённый, в кулаке зажат обломок стрелы с острым металлическим наконечником. По спине тотчас пробегает озноб. — Нет… — отчаянно трясу головой, пытаясь закрыть Улькиорру собой, но Гриммджоу не обращает на меня внимания, хватает за руку в попытке оттащить, тогда я со всей силы кусаю его за запястье. — Нет! Нет! Не смей!       Боль от укуса привлекает его внимание, он останавливается. Смотрит на меня безумным взглядом, уверена, мой не менее безумен сейчас. — Отойди! — снова пытается оттолкнуть, я же готова в землю врасти — не отойду.       Он замахивается наконечником зажатым в руке, в его глазах решимость пополам с безумием и сейчас он пугает меня сильнее, чем Улькиорра. — Нет! Ты не можешь! — Ещё как могу! Забыла зачем мы здесь?! Чей это гребаный план?! Очнись, девочка, ему плевать на тебя, ему нужен разрушитель.       Я знаю. Я как никто знаю, но всё равно… — Должен быть другой путь! — хватаю его за руки, продолжая свои отчаянные попытки. — Другой путь?! Ха! — зловеще усмехается он и выдёргивает руку с оружием из моей. — Не отойдёшь, и тебя убью! — угроза в голосе не оставляет сомнений.       Ну и плевать! Закрываю глаза и не двигаюсь с места — бей! Слышу свист воздуха — он делает замах — зажмуриваюсь крепче. — Чёрт! Глупая девка, уйди с дороги! — кричит он, но руку со стрелой опускает. Оскорбляет, значит, отпустило немного. Я позволяю себе осторожно выдохнуть. — Неужели не понимаешь, Ичиго укусил его! Знаешь, что это значит?!       Я знаю, но всё равно отчаянно качаю головой. — Когда они оба очнутся, — безжалостно продолжает Гриммджоу, — Ичиго будет принадлежать ему, станет послушным щенком! Этого хочешь?! Меня, наверное, просто убьют за ненадобностью, а ты будешь с первых рядов наблюдать, как твой любимый сходит с ума из-за жажды и вожделеет твоего любовника! Вот тебе другой путь! Хочешь?! С кем из них ты будешь трахаться? Ведь, если Улькиорра прикажет… — Замолчи! — кричу я. Замахиваюсь и бью по лицу быстрее чем успеваю понять, что делаю.       Замолчи! Замолчи! Замолчи!!!       Его слова слишком мерзкие. Резкие. Слишком жестокие. Слишком правдивые. — Уйди с дороги, — лишь немного поморщившись от удара, цедит он сквозь зубы.       Мотаю головой, не смотрю на него. Слезы градом, застилают глаза. Он тяжело вздыхает. — Вспомни Ннойтору и Нелл?! Посмотри, что инициация сделала со мной и Ичиго! — его тон меняется, становясь немного мягче. Слышно, что он тоже очень сильно устал.       Бросаю затравленный взгляд в сторону Куросаки, скрученного судорогой боли из-за наркотиков, прервавших инициацию — кровь Улькиорры, должно быть, уже кричит внутри него и требует своего хозяина. Инициация заставляет чувствовать то чего нет, сжигает разум, уничтожает личность. — Не заставляй его проходить через это снова?! — его шёпот пускает мурашки по всему телу. — Ты ведь любишь его, я знаю.       Я люблю его. — Я тоже люблю его, Химэ. И я ни за что не позволю жажде снова наброситься на него, не позволю ему снова стать чьим-то рабом. Он со мной уже достаточно этого дерьма наглотался.       Последние слова он шепчет почти беззвучно, но я всё равно чувствую боль, с которой они вырываются наружу. Эта боль осязаемая и живая, словно каждое слово оставляет порез на его душе. Он прав, Ичиго не заслуживает этого яда, и уж тем более он не заслуживает пустоты.       Говорить не могу, только всхлипываю, судорожно хватая воздух онемевшими губами. Пальцы не чувствую — заставляю их слушаться, забирая из рук Гриммджоу тонкую стелу. Едва не роняю — она кажется неподъемной и обжигает холодом. — Уверена? — тихо спрашивает Гриммджоу.       Я лишь дёргаю плечом, спрятав взгляд. — В сонную артерию бей, — бездушно бросает он, но выдыхает сдавленно, надрывно. Поднимается, подхватывает Куросаки и отходит прочь, подальше в темноту, оставляя меня с Улькиоррой наедине.       Я осторожно укладываю голову Улькиорры к себе на колени — никому не позволю тронуть его. Белая, неестественно бледная кожа контрастирует с чёрными волосами и испачканным кровью лицом. У меня нет платка, нечем вытереть кровь. Осматриваю свои рукава — в грязи, как и руки — не могу коснуться его такими. И почему я никогда не ношу с собой платков или влажных салфеток, в будущем надо купить побольше, чтобы… нет, остановись, Орихимэ, опомнись, у тебя больше нет будущего.       Зачем он закрыл меня?       Зачем? Зачем?! Зачем?!       Лучше бы дал мне умереть. — Зачем ты сделал это?! — кричу в пустоту и задыхаюсь от боли, пожирающей всё внутри.       Поднимаю лицо навстречу тёмному небу. Луна всё ещё там, молчаливо смотрит на меня сверху, мягко касается своим бледным призрачным светом. — Зачем смотришь так нежно?! За что изводишь меня?!       Тишина в ответ. Безжалостная тишина. — Забери меня с собой?! Ты говорил, что моя жизнь принадлежит тебе, так забери меня! Пожалуйста!..       «Не в этот раз.»       Воображение, быть может, помутнение рассудка, а может, его кровь внутри меня. — Ты такой жестокий… — шепчу я, наклоняюсь к нему, и мои горячие слёзы капают на его лицо. Гоню их. Это не те слёзы, что он любит. — Я больше не смогу летать.       «Ты научишься снова.» — Не оставляй меня…       «Прощай, Химэ.»       Рука с обломком стрелы взлетает в воздух, вторая ложится на его грудь, туда где сердце. Я слышу, как оно бьётся живое и горячее, чтобы он ни говорил — тук-тук, тук-тук. — Прощай…       Замах!       Дно.       Тьма скрывает его бледное лицо. Скрывает мои окровавленные ладони. Скрывает всё вокруг. На дно колодца не проникает свет луны.       Тук-тук, тук…