Intimate feelings

      Он проходит мимо, даже не взглянув на меня. Так уже третий день, он возвращается из универа, изрядно задержавшись, и не обращает на меня внимания. Я терплю от силы час, а потом сбегаю на работу. Каждый день ночное дежурство. С того случая в больнице. Он пытался поговорить со мной тем же вечером, но напоролся на бетонную стену и жёсткий посыл, о котором я до сих пор жалею, но просить прощения или говорить всё ещё не хочу. Я, блять, не могу успокоиться. Больше того, я не понимаю, что меня беспокоит, а его попытка разговорить меня сделала только хуже. И как он так спокойно ходит в универ и продолжает жить обычной жизнью, будто ничего не было? Он. Поборник морали и борец за справедливость. А я, совершенно бессовестный похуист, не могу, блять, успокоиться!       Проходит мимо. Не смотрит. Не прикасается. Уже три дня. Я сказал ему отвалить, и он отвалил, так почему же это так бесит?!       Инспектирует пустой холодильник, будто там когда-нибудь водилась еда. Закрывает. Его демонстративный игнор и преувеличенная небрежность разжигают во мне чёртово адское пламя. Три гребаных дня он испытывает моё и без того не ангельское терпение и, похоже, сегодня оно достигло предела. Крышу мне срывает внезапно и моментально, я оказываюсь рядом, прижимая его к дверце холодильника. Он резко разворачивается и слегка ударяется затылком, я автоматически подставляю ладонь, глажу ушибленное место. — Созрел для разговора?!       Его пренебрежительный тон сводит на нет любое проявление заботы. Отлично, значит, никакой нежности. Сжимаю в кулаке его волосы и тяну на себя, и всё так же, без разговоров, сминаю его губы своими. Я не хочу разговаривать, но и этот молчаливый бойкот меня тоже достал.       Он пытается вырваться, оттолкнуть меня, в то время как его рот привычно раскрывается, язык скользит между губами, переплетаясь и притираясь к моему очень жарко и бесстыдно, определённо поощряя этим мою идею — решать все проблемы сексом.       Вдавливаю его в холодильник, скручиваю в кулаке его волосы и заставляю запрокинуть голову, выцеловывая дорожку от челюсти к уху. Он совсем перестаёт сопротивляться, за бёдра притягивая меня ближе, гладит между ног, за что немедленно получает болючий укус. — Кто-то перевозбудился?! — насмешливо шипит он, нарываясь на ещё на одну отметину на своей коже, но руки убирает. — Ну по крайней мере, на этот раз ты не пошёл куда-то ещё.       Вторая часть фразы была сказана очень тихо, но всё же так, чтобы я слышал. Чёртов мальчишка знает, как меня задеть. Меня бесит, что он так хорошо меня знает, и в то же время я рад, потому что он готов дать то, что мне нужно. Зачем мне идти куда-то ещё?       Его руки сползают ниже, сжимают ягодицы и тянут максимально близко, а я снова терзаю его практически животным поцелуем, отрываясь лишь на секунду, чтобы насладиться зрелищем его в мгновение опухших покрасневших губ, которые вызывают у меня желание присосаться к ним снова или трахнуть этот рот.       Он видит это желание в моих глазах, потому что не нужно быть экстрасенсом, чтобы прочитать такие очевидные мысли в моём голодном диком взгляде.       Моё желание сильное и… ненормальное. «Притормози меня» — безмолвно прошу, но он даже не пытается. Его глаза темнеют, язык, дразня, проходится по опухшим, искусанным губам — перевозбуждён здесь уже не только я.       Провокационно толкается в меня, показывая, что не против продолжить игру, и вот на этом всё! Если до этой секунды я ещё мог остановиться, если бы он попросил, то теперь уже нет — поезд ушёл, кукуха уехала, и если ему что-то не понравится, это уже не мои проблемы.       Облизываю губы и посылаю ему плотоядную улыбку — это последнее предупреждение перед «я щас жестко и больно тебя выебу, ягодка», которое он то ли не замечает, то ли начисто игнорирует, своей обманчивой покорностью вновь поощряя все мои хотелки. А хочу я… обладать. Чувствовать силу. Превосходство. Я хочу… контролировать. Каждое его движение, каждое желание и даже каждый звук, вылетающий из его рта. Мне необходимо вернуть чувство контроля, которое я утратил там, в больнице. Отрицательная энергия во мне трансформируется в агрессию, а эйфория от доминирования и секса всегда помогала с ней справиться, другого способа я не знаю. — Не можешь решить, чёртов извращенец! — ехидничает он и стягивает с себя футболку.       Он прав. Я не могу решить, чего хочу больше: причинить боль или довести и удерживать на грани запредельного удовольствия — в обоих случаях чувство контроля просто фееричное. Хочу всё сразу и уж точно не смогу выбрать что-то одно, тогда он слегка давит мне на плечи, не настаивая, не подталкивая, а просто предлагая… О-окей, ягодка, начнём с приятного.       Едва ли не с мясом вырываю болты на его джинсах, сдираю штаны вместе с бельём до щиколоток, он переступает и отбрасывает ненужную одежду в сторону, снова поощряя каждое моё действие, и это возбуждает меня ещё сильнее.       Опускаюсь на колени, сжимаю в ладонях его бедра и провожу языком по его стволу, слизывая смазку, собравшуюся в отверстии на вершине. Он ругается и судорожно вздыхает. Ему нравится. А уж мне-то, пиздец, как нравится и сносит башню от того, как он плавится в моих руках. — Охрененно. Просто идеально, — пару минут назад я не мог выдавить ни слова, но когда приходит время болтать пошлости, тут мой рот не заткнёшь. — Блять, тебя так и хочется трахнуть. И я это сделаю. Раздвинь ноги пошире для меня.       Делает, как сказано, расставляя ноги, и я возвращаюсь к твёрдой увитой венами эрекции. — Ты знаешь, что я хочу сотворить с тобой прямо сейчас? — Думаю, парочка идей имеется, — отвечает он слегка охрипшим голосом. — Неужели? — переспрашиваю, сверкнув своей самой бесстыжей улыбочкой. — И какие же? — Все, что придёт в твою извращённую голову и доведёт меня до изнеможения. Или тебя. — отвечает он, не делая даже попытки дёрнуться или нетерпеливо толкнуться ближе. Он просто ждёт. Того, что я с ним сделаю. Что я захочу сделать. — Давай узнаем, — не уверен, ему говорю или самому себе. Меня ведёт от его запаха, от его обнажённой плоти так близко, но больше всего от его покорности. Обладания и контроля, которые он мне сейчас дарит.       Облизываю его снова, медленно, издеваясь над нами обоими, а потом заглатываю до самого горла. Слышу, как его кулак врезается в дверцу холодильника, вместо того чтобы вцепиться мне в волосы, а сам он напрягается, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не толкнуться глубже. Поднимаю взгляд, не выпуская его изо рта, и с удовлетворением замечаю, как он отчаянно прикусывает зубами нижнюю губу, сдерживая себя, удивительно, как не прокусывает до крови. — Ум…гм… бля…       Он издаёт прекрасные звуки, пока я ублажаю его ртом, а пальцами пробираюсь, чтобы приласкать горячий пока сжатый вход. Хлопаю его по лодыжке, но он уже настолько поплыл, что не понимает. — Положи её мне на плечо.       От мысли, каким открытым он сейчас станет, по позвоночнику прокатывается сладкая дрожь предвкушения, а стоит так, что хоть гвозди заколачивай. Давай ягодка, делай, как велено.       Едва справляясь с дыханием, он, цепляясь за холодный бок холодильника, поднимает ногу и закидывает мне на плечо, оказываясь максимально открытым и полностью в моей власти. Выглядит, пиздец как горячо, но я хочу подлить ещё масла в огонь. Медленно, охренеть, как медленно, с наслаждением наблюдая, как судорожно ходит его грудная клетка, пока он смотрит на меня, я втягиваю в рот свои пальцы, а затем ныряю ими между его широко расставленных ног. Он дёргается от жгучего импульса, прошивающего тело, а я направляю второй рукой его ствол обратно себе в рот.       Его ладони скользят по гладкой поверхности холодильника, и он отчаянно цепляется за него, пока я обрабатываю его со всех сторон. Кулак или… затылок снова ударяет в дверцу - то, как он теряет выдержку, невероятно веселит меня и распаляет, но заканчивать я пока не собираюсь. Мне мало. Хочу больше. Хочу всё, что смогу получить. Все его эмоции. Все-все. Он мой! И сейчас он будет умолять меня не останавливаться.       Дразнить его, сжимая и разводя ягодицы, легко массируя чувствительное колечко мышц — одно удовольствие — ловить сердитый взгляд поверх заволокшей всё похоти. — Хочешь чего-то, ягодка? — усмехаюсь я.       Вместо ответа он опускает руку вниз, чтобы приласкать себя — э-э, не, нихуя! — за что сразу получает укус на нежной коже внутренней стороны бедра. Обиженно ноет, упираясь затылком в холодильник, но руку убирает. Ла-а-адно, сжалюсь. Развожу его ягодицы шире и мокро облизываю узкое отверстие, получая полный удовольствия стон в награду, чуть притормаживаю, тогда он дёргается, крутит бёдрами, балансируя на одной ноге, отчётливо давая понять чего и как сильно хочет, но я не ведусь, хочу, чтобы он просил.       Кажется, на несчастной дверце останется вмятина — просить он не любит. Точно так же как я не люблю говорить о чувствах.       Лишь слегка касаюсь его, дразню, не давая возбуждению ослабнуть, но и не позволяя получать полноценное удовольствие. Если всё начиналось как игра в покорность, то теперь всё серьёзнее некуда — если он хочет что-то получить, ему придётся сказать мне об этом, так как я люблю: открыто, прямо и пошло. — Садист!..       Давай, ягодка, я жду! — Гриммджоу… Блять. Пожалуйста?..       Мне приходится зафиксировать его бёдра, пока он не навернулся.  — Что?       Ещё один нервный возбуждённый стон. — Мм… Хочу… твой язык. От… отлижи мне…       Да кто я такой, чтобы отказывать? Особенно, когда просят таким полным мольбы голосом. Когда так отчаянно хотят и всё ещё стыдливо краснеют, несмотря на то, что мы вытворяли вещи и погорячее. А вот мне совсем не стыдно, я знаю, как он тащится от римминга, становясь просто ненасытным. Когда встретил его, то в жизни не предположил бы, что этот приличный с виду мальчик делается таким распутным, когда его припирают к стенке, и это доставляет особое удовольствие моей извращённой натуре.       Заменяю пальцы языком, вылизывая и проникая внутрь снова и снова, а он крутит бёдрами, желая получить как можно больше и повторяя «ещё-ещё-ещё», это верный признак того, что он себя уже не контролирует, и теперь я уж точно могу делать всё, что вздумается.       Последний раз щекочу языком пульсирующее колечко, поиздеваться можно и подольше, но я уже не могу терпеть — пришло время второго блюда.       Осторожно спускаю его ногу со своего плеча и поднимаюсь. Хватаю за руку заламывая её за спину, причиняя боль, и резко его разворачиваю; пара шагов, которые он делает по инерции следуя за мной, вообще не соображая куда мы. Укладываю его животом на кухонную стойку. Прижимаюсь сзади, елозя скрытым под штанами стояком по его заднице. Мягко пробираюсь в его сознание, чтобы удостовериться — там абсолютный вакуум, пустота в прямом смысле слова — никаких мыслей и только первобытное неосознанное даже желание кончить. Вот это его размазало — красота!       Тянусь и проверяю его эрекцию, он стонет от легчайшего прикосновения — на грани, просто в секунде от оргазма. Что ж, значит, всё сейчас будет грубо и очень-очень быстро. Дёргаю вниз свои домашние штаны, на которых спереди уже образовалось мокрое пятно, впиваюсь пальцами в его бёдра, дразню его, пару раз проводя головкой по горячему жаждущему меня входу, и… — Держись!       Он автоматически хватается за противоположный край столешницы.       …да-а! Врываюсь в него. — Твою мать. Это так…       Больно, но это даже хорошо, боль слегка притормаживает, иначе всё закончилось бы на первом же движении.       От жгучей стимуляции Ичиго опускается щекой на столешницу и закрывает глаза. Меня накрывает привычной безумной волной, как и всегда, когда беру его, и от этого хочется двигаться только быстрее. От сильных толчков он сдвигается вперёд, и я притягиваю его за бёдра, проникая максимально глубоко, получая невероятное удовольствие, заполняя его задницу самым примитивным из возможных способов. — Мой горячий развратный мальчик! Да, давай, насаживайся сам. До конца. Давай. Глубоко да?! Терпи. Чувствуешь меня? Хочу, чтобы ты ещё долго меня чувствовал! Тебе ведь нравится? Гордый несгибаемый самурай, который тащится от члена в заднице. От моего члена. Ты мой! И я буду делать с тобой всё, что пожелаю! Обожаю тебя. Слышишь, Ичи, обожаю…       Он стонет от удовольствия, от боли, от горячечного бреда, что я несу, от моего сумасшедшего темпа, от глубины проникновения, от того, как я кусаю его плечо, впиваюсь ногтями и оставляю следы на коже. От того, как наваливаюсь сверху и сам стону ему в ухо и хрен знает от чего ещё, потому что дальше в моей голове тоже наступает абсолютный вакуум.       Когда прихожу в себя, Ичиго оказывается в моих объятиях, я утянул его за собой на пол, потому что ноги никого из нас не удержали бы. Перед моими глазами его взмокший затылок, плечо и шея с чёткими отпечатками зубов, а из задницы вытекает доказательство моей сумасбродной любви — м-м-м более пошлую картину представить невозможно. Опускаю руку вниз, чтобы размазать всю эту красоту, он шипит и дёргается. — Перегнул?       Блять, ну перегнул же! — Немного, — отвечает он и ёрзает, пытаясь устроится удобнее, но на полу не очень-то, хотя это далеко не первый наш раз на полу. — Почему не сказал? — Было круто, — пожимает плечами он, разворачивается и утыкается мне в шею. — Да-а, — тяну я и обнимаю его, — очень даже. — Приподнимаю его лицо за подбородок и целую, но сейчас медленно и нежно, с благодарностью. — Гриммджоу… — лениво гладит меня по затылку и шее, но в интонации таится подвох. — Вот только не надо! — предостерегаю я. Манипулятор, если он думает, что расслабил меня поебушками, то сильно ошибается. — Надо, — его покорность быстро испаряется, возвращая нас обоих в суровую реальность. — Надо, блять! Я дал тебе время, сколько ещё ты будешь бегать?! — Сука, ну зачем ты портишь такой шикарный секс?!       Я выпутываюсь из его объятий и поднимаюсь на ноги. Он делает то же самое. — И что ты собираешься делать?! Ебаться, пока само не пройдёт?! — А неплохая идея! Тем более тебе так понравилось! — Отлично! — машет на меня рукой и разворачивается в сторону ванной. — Мудак! Делай, что хочешь! — кричит уже из душевой, дальше я слышу только шум воды.       И вместо того, чтобы сделать то, чего действительно хочу — залезть к нему в душ и вымолить прощение — я спешно одеваюсь и ухожу.       Ну вот что за херня, а?! Почему вместо того, чтобы дать мне в рожу за мудацкое поведение он позволяет выебать себя, как мне, блять, вздумается, потому что мне это нужно было, а я взамен даже не могу поговорить с ним?! Хотя это именно я мучаюсь от чертовски противоречивых эмоций, а не он. Но я, блять, не могу! Хочу, но не могу! А вот он мог бы и заставить, а не потакать мне. Сам мудак.

***

      Плюхаюсь на диван в дежурке, здесь ещё пахнет ремонтом, но с каждым днём тюрьма всё больше становится похожа на прежний Сейрейтей. Навести марафет не трудно, но вот оборудование, драгоценная база, разработки исследовательского центра — всё это восстанавливать придётся ещё очень долго. Сейчас Сейрейтей, словно… человек без души, без сердца — оболочка и ничего больше. Вы, блять, послушайте меня: без души и без сердца, а?! Срань господня!       До начала моей смены ещё несколько часов, а я уже на работе, просто охуеть какое похвальное рвение. Было бы, если бы я просто не сбежал из дома, как последний трус. Так было вчера. И позавчера. Сегодня разнообразие внёс чертовски горячий секс, но мне, блять, не полегчало! Если бы я остался, мы по-любому поругались бы и подрались, и… Блять, я просто не могу с ним разговаривать! Ладно, боюсь говорить о том, что меня мучает, о том, что мне небезразлична смерть каких-то жалких кровиманов, и что я, блять, не понимаю, почему она мне небезразлична. Я вообще не контролировал ситуацию, не мог предвидеть, чем всё закончится, и уж точно не предполагал двойного самоубийства. Почему они так поступили?! Зачем? Это было совершенно не нужно! И как поступил бы я или Куросаки, окажись мы на их месте? Не знаю! Знаю только, что не хочу это с ним обсуждать!       Немногочисленные агенты, находящиеся здесь, благоразумно не задают вопросов и вообще стараются побыстрее свалить под любым предлогом. Это крайне благоразумно; мой спектр полыхает бордовым пламенем, и я достаточно здесь работаю, чтобы все запомнили, что при таком раскладе ко мне лучше не приближаться, если не хочется заработать разжижение мозгов или адскую головную боль как минимум. — Джагерджак, тебя из дома выгнали?       Все, да не все. На любимую начальницу это, конечно, не распространяется, впрочем, вопрос она задаёт с целью уколоть, а не выяснить, какого хрена я третий день подряд почти живу на работе. Йоруичи определённо не глупа и не понять, что после фиаско в больнице мы с Куросаки не… разговариваем, она не могла, но тактично не лезет в чужой огород, напротив, без разговоров отдала мне все ночные дежурства, хотя моя внезапная просьба её очень позабавила. «Неприятности в Раю, Джагерджак?!» — ухмылка — вот и вся её реакция. Любому видно, что я эмоционально не стабилен, а если не стабилен я, то и Куросаки тоже, а это, как мы знаем, частенько бывает чревато последствиями, и она имеет полное право устроить допрос с пристрастием, тем более, что при отсутствии исследовательского центра ни Маюри, ни Кискэ не могут разложить по полочкам наше с Ичиго слияние или что там теперь между нами. Кажется, каждый сам по себе, но связь стала намного глубже чем при инициации, и никто не знает, во что это выльется. Мы буквально видим друг друга насквозь и именно поэтому я третий день подряд прячусь здесь. Блять, я опять вернулся к тому, с чего начал.       Бросаю на неё хмурый взгляд, на что она только фыркает и закатывает глаза. Я уже думаю, что на этом всё, но она делает нечто совершенно неожиданное — подходит сзади и кладёт руку мне на плечо: — Гриммджоу, — клянусь, это первый раз, когда она называет меня по имени, и звучит это совершенно дико и неправильно, но, надо отдать ей должное, это отличный способ привлечь моё полное внимание. — Тебе нравится этот диван? Хороший, правда, удобный. — Я смотрю на неё, как на полоумную. Какого чёрта она несёт? — Тебе может нравится этот диван, но знаешь, дивану абсолютно всё равно, кто на нём сидит. — Чего?       Она подмигивает мне. Подмигивает мне?! Может, у неё от сверхурочной работы крыша поехала. Разворачивается и уходит.       Это что, блять, было?! Она только что дала мне совет? Сравнила Куросаки с мебелью? Но, чёрт, она права, Ичиго — не диван.       Не успеваю развить эту мысль, как в дежурку вваливается Абараи, практически волоча на себе какую-то девчонку. — Что, опять? — спрашиваю я. — Ага, — кивает Ренджи и сгружает свою ношу рядом со мной. — Шесть вызовов за день и это только у нас с Рукией, — жалуется он. — Пригляди-ка за ней минутку. — Отходит к кулеру и залпом выпивает целый стакан воды. — Привет, красавчик, — девчонка глупо улыбается, смотрит сквозь меня тёмными из-за расширенных зрачков глазами и едва ворочает языком. Она не похожа ни на проститутку, ни на заядлую наркоманку, скорее, на домохозяйку. Такие тоже иногда попадаются, что говорит о том, что «вирус» вампирской крови распространяется с чудовищной скоростью. По подбородку у неё течёт слюна. Гадость. Отталкиваю её, она заваливается на подлокотник и затихает, похоже, Ренджи вколол ей успокоительного для подстраховки. — Меня два раза сегодня чуть не покусали. Изворотливые твари.       Ренджи тяжело опускается на диван, откидывается на спинку и прикрывает глаза. Я понимающе киваю. Йоруичи запретила мне выезды, но оформляю я таких поехавших от крови мальчиков и девочек пачками, и их количество увеличивается с каждым днём. Все агенты работают в две смены и рук катастрофически не хватает. — Как Куросаки? — не открывая глаз, спрашивает Ренджи — ещё один из немногих, кто не боится бездны негатива в моём лице. — Нормально.       Ага, нормально, как же. Мне только работу «в поле» запретили, ему же Йоруичи наказала учиться и не нервничать, по поводу чего я выслушал очень обстоятельный гневный монолог. Но четыре секунды преимущества перед тёмным альтер эго, по мнению Шихоин, очень нестабильно и, пока нет крайней нужды, разрушителя лучше не провоцировать, поэтому злой Куросаки сидит дома, а злой я сбегаю сюда при первой возможности. Всё у нас заебись, Ренджи! — Ну да, именно поэтому ты уже третий день здесь ошиваешься? Шёл бы ты домой, потрахаетесь и всё пройдёт, — философски советует он. — Вы же все проблемы так решаете: сексом или мордобоем. Ну, или и тем и другим одновременно. — Не помогло, — бурчу я, и сам себе не верю. Я серьёзно сейчас обсуждаю с бабуином свои проблемы?! Да я выжил из ума! — Оу, — он открывает глаза и поворачивает голову в мою сторону, — друг, всё так плохо?       Как он меня назвал? — У тебя смена разве не закончилась? — Ну да, — кивает он и пожимает плечами, к счастью, распознав мой не тонкий намёк, — только Рукию дождусь и отведу эту в изолятор, — указывает пальцем на пускающую слюни девицу.       В дежурку заходит Рукия. Она усталая, с подглазинами от недосыпа и слегка помятой причёской, но грозная как обычно. — Ты её ещё не оформил? — возмущённо спрашивает она, и Ренджи тут же подскакивает с дивана. — Сидит тут, с друзьями прохлаждается!       С кем?! — Привет, льдинка, — как можно более ядовито выдаю я. — Вот Джагерджак, пока ты молчишь, то вполне нормальным кажешься, как только Ичиго тебя терпит?       Я ехидно улыбаюсь, но она снова всё портит, очень участливым голосом спрашивая: — Вы помирились? — Да каким хреном вас всех это касается? — взрываюсь я. — Достали! Отъебитесь!       Рукия и Ренджи синхронно закатывают глаза.       Смотрю на часы — час до начала смены. Надо сваливать, не дай Бог, Кучики продолжит этот разговор. Поднимаюсь на ноги и сдёргиваю с дивана кровиманку — сам оформлю — и шагаю вон из дежурки. Тихое «мы просто волнуемся за тебя», прилетевшее мне в спину, предпочитаю считать плодом своего воображения.       Как называют таких людей? Абараи, Йоруичи, Кучики, Арисава? Между нами нет связи, как у меня с Куросаки, но они всё равно почему-то влезают в мою жизнь: дают советы, проявляют участие, предлагают помощь, о которой я их совершенно точно никогда не просил. Они все — друзья Куросаки, но он, блять, не на другой планете, пусть у него и спрашивают.       Девчонка спотыкается и приходится подхватить её, она заваливается мне на плечо и обнимает обеими руками. — Мы идём домой? — вяло спрашивает она. — Ага, почти пришли, детка, — отвечаю, пытаясь поставить её на ноги. — Хорошо. Я так устала, хочу прилечь, поможешь мне раздеться? — Конечно. — Спасибо, дружочек.       Бля-я-ать, сговорились они все, что ли?       Дотащив её до медчасти, сдаю расторопным санитарам и торопливо заполняю форму о поступлении, не хочу задерживаться здесь; энергетика тут хуже, чем в больнице, сейчас медчасть больше напоминает психушку или наркологическую клинику. Одна половина отведена кровиманам, другая пострадавшим вампирам, к счастью, последних не так много.       За последние два дня было три смертельных исхода, это больше, чем за весь прошлый год; я знаю, кровиманы мрут, как мухи, где-то там, но не в стенах Сейрейтея. Здесь их всегда ждало спасение, спокойствие и избавление от боли, а теперь что? Всё выходит из-под контроля, и почему-то я иррационально чувствую ответственность за каждого из этих несчастных, и меня бесит то, что ничем не могу помочь, кроме как уложить на больничную койку.       Сегодня явно не мой день — в дверях нос к носу сталкиваюсь с Орихимэ. Я не видел её с тех пор, как мы выбрались из лап Гина, с тех пор как… к чёрту! С тех пор, как я подбил её убить Улькиорру. Признай уже это, Гриммджоу, именно ты вложил стрелу в её руку!       Она больше не похожа на зомби, выглядит… неплохо. Для той, которая убила одного любовника ради другого. Только спектра нет. Силы рэйки всё ещё не вернулись к ней. — Джагерджак-сан. — Химэ, сто раз просил называть меня по имени, — поправляю, словно мы друзья или могли бы быть, но это первое, что пришло мне в голову.       Она кивает, и пару секунд между нами длится неловкое молчание. — Как ты?       Дьявол, зачем я спрашиваю? Надо было поздороваться и уйти. Унохана-сан говорила, что она поправилась, мне этого вполне достаточно. Куросаки до сих пор не набрался смелости навестить её, он пытался звонить, но она не брала трубку. Если с ним не хочет разговаривать, то уж со мной и подавно, так куда я лезу? — Хорошо, — отвечает она и выдавливает улыбку. — Помогаю Унохане-сан как и раньше, сейчас тяжёлое время. Лишние руки не помешают. Я киваю. — А ты как? — Я отлично, всё зажило.       Блять, да кого это волнует. Ну всё, дежурными фразами перекинулись, теперь пора сваливать, но я продолжаю стоять на месте. Ей так же неловко, как и мне, и этот разговор просто неуместен и смешон. — Хорошо, — кивает она. — Я тогда пойду, была рада повидаться.       Да чёрта с два она рада!       Она хочет уйти, но я хватаю её за руку прежде, чем понимаю, что делаю. Я просто не могу отпустить её так. Пока не вспоминал, казалось, что всё это произошло не с нами, но сейчас, когда она стоит передо мной и делает вид, что всё в порядке, вместо того, чтобы хотя бы плюнуть мне в лицо, я неожиданно не могу это проигнорировать.       Поддавшись порыву, я тащу её за руку в боковой пустой коридор, здесь всё ещё идёт ремонт, но уже вечер, и рабочие давно разошлись. Не знаю, что собираюсь сказать, но что-то должен. Извиниться? Вряд ли существуют такие извинения, но меня возмущает её спокойствие, это чёртово всепрощение рэйки. Как бы она не старалась держаться, я вижу, как ей больно даже просто смотреть на меня. И да, я неисправимый эгоист и хочу хотя бы частично избавиться от гнетущего чувства вины, что вспыхнуло, как только увидел её. — Химэ, я… мне… блять! Я хочу… — Не надо, — просит она и опускает взгляд, — ты ни в чём не виноват.       Эта фраза срывает мне тормоза. Место неуверенности занимает злость и раздражение, потому что она ни хрена не должна так вести себя со мной. — Нет, надо! Я виноват, чёрт возьми! И если вы с Куросаки хотите притворяться, что это не так, то хрена с два я буду! Мне было абсолютно насрать на твою любовь и на тебя, и на Улькиорру, и если бы можно было всё вернуть, я сказал и сделал бы всё то же самое, я снова вложил бы стрелу тебе в руку, и я считаю, что я поступил правильно! Меня совершенно не мучает совесть за смерть Улькиорры, но ты… — она смотрит на меня не моргая, затаив дыхание, но вовсе не от благоговения перед моей пламенной речью, она в ужасе от моей наглости и совершенно эгоистичного желания сбросить груз со своих плеч. — Ты… ты просто не заслужила всего этого, так что… Прости.       Несколько секунд она продолжает пялиться на меня ошалелыми глазами, и молчание между нами становится чертовски напряжённым. Когда я уже думаю ляпнуть что-нибудь ещё, лишь бы разорвать эту гнетущую тишину, она вдруг бросается на меня, словно обезумевшая фурия или раненая тигрица, из последних сил защищающая себя, свою честь и гордость. — Ты! Ты самый мерзкий и эгоистичный мудак на свете! Ты просишь прощения?! Для чего?! Для галочки?! Хочешь душу облегчить?! Думаешь, сказал «прости», и всё стало прекрасно?! Ты ужасен!       Её маленькие кулачки ударяются мне в грудь, и я даже не знаю, кому из нас больнее. Короткие ногти царапают скулу, я только жмурюсь, не сопротивляюсь. Слезы ручьём текут из её глаз, словно с того дня она сдерживала их, улыбаясь всем вокруг, а сейчас я заставил её показать истинные эмоции. — Я ненавижу тебя! Ненавижу за всё, что ты сделал! За то, что заставил сделать меня! За то, что ты существуешь и за то, что Куросаки-кун любит тебя! Если бы только тебя не было, проклятый Сейрейтей не подсунул бы меня ему, я бы никогда не встретила ни его, ни Улькиорру и никогда не любила бы так безнадёжно! Но больше всего я ненавижу тебя за то, что даже не могу обвинить во всем этом, как бы я не хотела думать иначе! Ты… чтоб тебя, Гриммджоу!.. Чтоб тебя…       Я опускаюсь на пол, тяну её за собой, прижимаю к груди и шепчу успокаивающую хрень, пока она содрогается от рыданий, уткнувшись в моё плечо. Короткая, но сильная истерика быстро лишает её сил. Я чувствую, как со слезами из её тела уходят гнев и частично боль, наконец она смогла излить всю эту черноту, бурлящую в ней куда дольше, чем мне казалось; остаётся только тоска и грусть, которые ещё долго будут сопровождать её, но всё же это лучше, чем тщательно подавляемая обида или ненависть. Думаю, теперь нам обоим станет чуточку легче, мне уж точно. Прижимаю её к себе крепче, глажу волосы, они мягкие и пахнут ванилью, и она в моих руках хрупкая и нежная, но с сильным духом и твёрдой волей, и нет ничего удивительного в том, что Ичиго и Улькиорра дорожили ей, восхищались и любили.       Наконец она поднимает глаза, покрасневшие и усталые, но в них помимо раздражения и злости мелькает знакомый тёплый и мягкий свет, так похожий на свет Куросаки. — Тебе лучше? — тыльной стороной ладони стираю с её щёк слезы. Я снова довёл её до слёз, в который раз уже. — Угу, спасибо. — Что ты, дурочка, за что благодаришь? — За то, что заставил сказать всё это. Оно так долго мучило меня, и я презирала себя за эти чувства, за ненависть, за злость, что испытывала к тебе. С нашей первой встречи до этого момента. Я ведь всегда знала, кого Куросаки-кун любит на самом деле, но мне так отчаянно хотелось его любви, всего его целиком, что я не только с Улькиоррой, но и с самим дьяволом связалась бы, и мне так стыдно за это. — Погоди, ты хочешь сказать, что Улькиорру никогда не… — Нет. Не так. Он совсем другой. Он заставлял меня чувствовать себя… нужной… важной… желанной. Быть может, всего лишь игрушкой, но дорогой и любимой. — Неужели ты думаешь, что неважна Куросаки? Да я от ревности чуть ли на стенку не лезу, — упс, кажется, пора прикусить язык.       Она коротко смеётся всё ещё нервно, но не зло. — Знал бы ты, какое удовольствие испытывало моё тёмное я при каждой вспышке твоей ревности. И за это мне тоже стыдно.       Вот бля, не думал, что это так очевидно. Ладно, проехали. — Тебе нечего стыдиться, ты важна для него, как бы меня это ни бесило, но так и есть. — Я… я знаю, но не так… — она закусывает губу, не решаясь продолжить, чуть отстраняется, и я расцепляю руки, давая ей больше свободы. — Не так как ты. Он никогда не смотрел на меня так, как смотрит на тебя. Он никогда не желал меня. — А Улькиорра? — Я знаю, он пользовался мной, но и любил. По-своему. Он подарил мне луну, ей не затмить солнце, но её свет был прекрасен. Он подарил мне крылья, чёрные как ночь, но они уносили в небеса, — её голос снова начинает дрожать. — Он спас мне жизнь, а я… убила его… — Она пытается вытирать слёзы, но они текут и текут. — Ради того, кто хотел эту жизнь отнять. Разве я не ужасна?!       Она прикрывает рот рукой и крепко зажмуривается, чтобы сдержать рвущиеся рыдания. — Химэ, блин… Ты же не винишь Куросаки? Он был не в себе, не управлял, он…       Мне бы снова обнять её и успокоить, но, видимо, мой лимит человечности на сегодня исчерпан. Я совершенно запутался в её эмоциях, кого она на самом деле любит и кого винит, всё это слишком сложно для меня.       Она всё ещё зажимает рот рукой. Её грудная клетка периодически вздрагивает, но не от рыданий. Её… её тошнит? Ёптвоюмать!       Оглядываюсь по сторонам и замечаю стоящее неподалёку перевёрнутое ведро, наверное, кто-то из рабочих использовал его как табурет, хватаю и сую ей в руки. Пока её выворачивает, добираюсь до кулера и наливаю для неё стакан воды.       Она бледная как смерть. М-да, мы, конечно, не о розах тут болтаем, но чтобы стошнило. Не замечал за ней подобной слабости. — Спасибо, — слабо благодарит она, закончив полоскать рот, отодвигает ведро подальше и допивает остатки воды, а потом кладёт ладонь на живот и чуть поглаживает. Совершенно неосознанный жест. Оберегающий. И мне вдруг всё становится ясно. — Орихимэ, ты что?.. — осторожно спрашиваю, не сводя глаз с её руки, заметив это, она поспешно прячет её за спину, тем самым только подтверждая мою догадку. — От Улькиорры?       Она кусает губы, прячет взгляд, но понимает, что отпираться уже бесполезно. Коротко кивает, а потом смотрит на меня большими глазами Бэмби и порывисто просит: — Не говори Куросаки-куну. — Не говорить? Почему? Ты же понимаешь, что не сможешь долго скрывать это от него. — Да, но пока… не говори. Сейчас и так напряжённое время, не хочу, чтобы он чувствовал ещё большую… — Вину?       Она кивает. Я открываю рот, закрываю, снова пытаюсь что-то сказать, но не выходит. Да что за херня творится в голове этой девчонки?! И что — в моей, раз всё это меня волнует?! Это пиздец! Я, блять, не хочу это чувствовать. — А на меня, значит, насрать?!       Она молча пожимает плечами. Ну, конечно, я не её распрекрасный самурай, мне можно мучиться сколько угодно. А вот хрен ей! К счастью, моё чувство вины порывисто и скоротечно. — Ты не скажешь? — это всё, что её волнует. — Да не скажу! — отмахиваюсь я. — Всё равно через пару месяцев узнает. А это?.. Ну… — хочу задать глупый вопрос, но если не спрошу, то не успокоюсь. — Он точно от Улькиорры?       Явное осуждение в её взгляде быстро остужает мои параноидальные фантазии. — Ладно, — поднимаю ладони, сдаваясь. Сжимаю переносицу — голова болит. — Раз мы всё выяснили, я пойду? Ты же не собираешься, ну там, в обморок падать и всё такое? Может, тебя проводить до медчасти? — Не стоит. Всё в порядке. У тебя дежурство начинается, иди.       Она снова включает отстраненную вежливость, слёзы высохли, и все горячие эмоции исчезли из её глаз. От такой резкой перемены мне не по себе. У этой девочки разгон от ненависти до нежности три секунды. Сколько у неё лиц, у этого ангела с чёрными крыльями? — Ухожу, — но всё ещё стою на месте. Очень не хочется, но должен сказать ещё кое-что. — Орихимэ, всё же поговори с Куросаки, не то чтобы мне это нравилось, но он… ему нужно. Позвони хотя бы. — Я позвоню, — соглашается она и едва заметно улыбается.       Теперь всё. Могу, наконец, уйти с почти чистой совестью, но, повернувшись к ней спиной, чувствую ледяной взгляд, прожигающий мне затылок, от него мурашки по коже. — Береги его.       Я спотыкаюсь на её словах, на ровном голосе без единой эмоции, потому что это должно звучать, как примирительное напутствие от рэйки, чистосердечной, невинной, несчастной девочки, но больше похоже на угрозу. Сглотнув вставший вдруг в горле ком, отвечаю: — Буду.       И ухожу больше не медля и не оборачиваясь.