Intimate feelings

      Клинки встречаются с тяжёлым металлическим скрежетом. Я нападаю. Напористо и всерьёз. Он отвечает тем же. Наши тренировочные схватки нередко выходят за рамки показательного боя. Жёсткий запал и жаркое окончание. Забытое оружие падает на землю, а мы набрасываемся друг на друга, разгорячённые и возбуждённые общей страстью. Но не сегодня. Сегодня мой запал не азартный, не весёлый. Сейчас мою силу контролирует не страсть, а злость. Гнев и сжигающая в пепел ревность. Только так я могу возразить господину. Только так — через сталь. Как мужчина мужчине. Бой закончится, и я снова стану простым оруженосцем, слугой, рабом, у которого нет права на ревность. Ревность к его законной жене. Но как же быть, если ладони сжимаются в кулаки, а челюсть сводит болезненным спазмом каждый раз, как вижу её. Или его. Или их вместе. Рука об руку. Я вижу это каждый день со дня их свадьбы. Как мой господин берёт её за руку, как улыбается ей. Он очарован. Околдован ею. И как же сложно его за это винить — жена моего господина прекрасна, словно цветущая сакура ранней весной. Она может дать ему детей, семью и власть вдобавок. Я же могу отдать только свою жизнь, но кому нужна моя жалкая…       При соприкосновении сталь издаёт звук мерзкий, как ненавистный шорох сёдзи ночью, когда я остаюсь по одну сторону, а мой господин по другую. Как шелест одежд или тихий смех жены моего господина. Он говорит, что её голос мелодичный и нежный, а я слышу лишь карканье вороны. Он говорит, её глаза чисты, как горные озёра, а я вижу лишь тёмную пропасть, бездонный колодец, поросший ядовитой тиной. Он говорит, её улыбка освещает небосвод, а я вижу лишь ярко-алые росчерки. Он говорит, её волосы цвета закатного солнца и пахнут ванилью, а я вижу лишь чёрный дым, чувствую лишь запах гари.       Злость тупит клинок. Я пропускаю очередной выпад, и на этот раз острая сталь вспарывает не воздух, а мою кожу. Пара капель крови падает на выжженную солнцем траву. Следующий удар выбивает катану из рук. С жалким лязгом она падает к ногам, а я остаюсь стоять с лезвием, замершим у самого горла. — О чём ты думаешь?! — спрашивает мой господин и убирает оружие.       Что я могу ответить? Что глядя на него вижу лишь закрывающиеся перед моим носом сёдзи или его растрёпанного и хмельного с шальной улыбкой на лице, когда он выходит из комнаты своей жены. Я вижу это каждый раз, стоит только прикрыть глаза. Чувствую, как он закидывает руку мне на шею и, посмеиваясь, просит проводить до своих покоев, словно я правда всего лишь слуга.       В ту, самую первую ночь я думал, что пьян, что ревность пройдёт. Сгладится. Стерпится. Но стоит только вспомнить распахнутый ворот его кимоно, раскрасневшиеся щёки, влажные губы… Хочется реветь, выть, словно раненый зверь. Хочется убить его, потом ворваться в комнату его жены и убить её, но по сей день каждую ночь я лишь с ненавистью смотрю на смазанные тени по ту сторону створок, тщательно сдерживая бурлящий внутри вулкан.       Я молчу. — Что с тобой такое в последнее время? Молчишь, в глаза не смотришь. Избегаешь. Почему не… — он медлит пару секунд, словно сомневаясь, но всё же спрашивает, — не приходишь ко мне, когда зову?       Хм! Раньше он никогда меня не звал. Не было нужды. Я и так всё время был рядом. Казалось, мы были на равных, а мой низкий статус лишь для чужих глаз, лишь игра в господина и слугу. Теперь… Он иногда зовёт меня. Словно дешёвую шлюху! Мальчика для утех! Ну не-е-ет, я не собираюсь прибегать, когда молодой господин пожелает. Никогда! В ту ночь он очень ясно указал мне моё место. У порога!       Фыркаю и поднимаю глаза. Смотрю в его карие подёрнутые негодованием сейчас, но всё же тёплые, и чувствую, как в собственных застывает лёд.       Его гнев всегда кратковременный — бьёт больно, но быстро проходит, а вот мой — лютый, уродливый, ядовитый и беспощадный, и я как никогда близок к тому, чтобы выплеснуть всё наружу. — Я скучаю по тебе, — говорит он. Говорит без тени сомнения или стыда. Говорит, потому что действительно скучает.       Я впиваюсь ногтями в порез на левом запястье, оставленный его клинком, растравливаю неглубокую рану, кровь падает в сухую землю и тут же впитывается, исчезая без следа. Боль резкая, но всё же эта боль ощущается лучше, чем та, что в голове. И в сердце. — Ты расстроен моей свадьбой? Ты же знаешь, что это политический брак. Всё это не по-настоящему.       Расстроен?! Ха! Не по-настоящему?! А то, что между нами по-настоящему? Ещё пару недель назад я в это верил, а теперь челюсти сводит от собственной наивности. — Что же тогда Вы не пускаете меня в вашу с ней опочивальню? — Пальцы сильнее впиваются в порез, но это больше не помогает. Яд просачивается сквозь рану вместе с кровью. — Хочу услышать, что Вы «не по-настоящему» шепчете ей по ночам! — Да как ты смеешь?! — глаза моего господина тоже наливаются гневом, впиваются в мои и теперь острый лёд в обоих. — Кем себя возомнил, раб?! — Я думал, что Вашим партнёром, но, видимо, всего лишь мальчиком для утех.       Мой господин поджимает губы. Сжимает кулаки. Скрипит оплётка меча, который он всё ещё держит в руках. — На колени! — велит мой господин, снова приставляя острие катаны к моему горлу. Не отводя взгляда я опускаюсь на колени в серую пыль, пропитанную моей кровью. — Кисама*!.. — я чувствую, как нервно вибрирует меч в его руке, лезвие легко царапает кожу. — Не смей подниматься!       Мой господин резко разворачивается и уходит, оставляя меня на коленях в одиночестве под палящим солнцем.

***

      Солнце беспощадное, а земля сухая и жёсткая. Колени немилосердно ломит, всё тело затекло, а голову напекло так, что я с трудом остаюсь в сознании или где-то на грани реальности и забытья. Я не могу подняться, пока мой господин не позволит, нарушить приказ это всё равно, что подписать себе смертный приговор или объявить себя ронином* и, может быть, так даже было бы лучше, но я не могу покинуть его. Как бы ни злился, как бы ни ревновал, как бы ни ненавидел — я не могу покинуть своего господина. Уж лучше смотреть, как он ласкает свою красавицу жену, чем не видеть его вовсе.       За несколько часов солнце сдвинулось и теперь слепит глаза, но я не могу закрыть их, видения за закрытыми веками жалят сильнее, чем солнце. Во рту сухо, слюны совсем нет и кажется, я даже не в силах разомкнуть спёкшиеся губы. Боли в ногах я уже не чувствую, как и в ране на руке, кровь давно запеклась и высохла, потрескалась от жары, как и земля под коленями.       Кажется, пару раз ко мне кто-то подходил. Кажется, это была служанка Кого. Кажется, она даже что-то говорила мне или спрашивала. И кажется, это было несколько дней назад, а не несколько ударов колокола — время под безжалостно палящим солнцем тянется бесконечно. Хм, значит Кого знает о моём наказании, наверное, она очень довольна. Наверное, даже придумает для племянника какое-нибудь важное и срочное государственное дело, чтобы он подольше не вспоминал обо мне. И, наверное, он с удовольствием займётся им, чтобы иметь повод подольше не вспоминать об мне. О своем слуге и рабе. О мальчике для утех — пусть он сдохнет от жажды под этим палящим солнцем, на этой потрескавшейся земле. Кому до него вообще есть дело.       … мне есть.       … мой господин! Почему вы забыли меня? Я виноват, я так виноват, но… я люблю Вас, пожалуйста, простите меня, не оставляйте меня! Не бросайте!       … я никогда не брошу тебя. Я тоже тебя…       Слова моего господина заглушает резкий звон. Он врывается в уши знакомым звуком, но я не могу вспомнить, где слышал его раньше. Звон… звонок телефона.       Солнце вдруг перестаёт опалять моё лицо, будто кто-то заслонил меня собой. Мой господин? Словно прекрасный небожитель в лучах яркого света. Невидящими, выжженными, кажется, глазами я пытаюсь рассмотреть его. Я всю жизнь мог бы смотреть на него, и моё сердце не переставало бы биться. Но сейчас оно замирает, будто пронзённое ядовитой стрелой — передо мной не господин, а… госпожа. — Вот, — она протягивает мне чашу с водой. — Попей. — Добродетельная жена моего господина пришла на помощь презренному рабу? — мой голос звучит очень тихо и хрипло, словно из-под земли или с того света. — Твой господин очень строг с тобой. Служанка Кого сказала, что ты наказан из-за меня. Почему, скажи мне, и я попрошу мужа простить тебя. Уверена, что бы ты ни сделал…       Дальше я не слушаю. Я смеюсь, если можно назвать смехом хриплое карканье вперемешку с сухим отрывистым кашлем, но я смеюсь. Ха-ха-ха! Мужа! Она попросит мужа! Да я лучше совершу сеппуку прямо сейчас, чем приму её помощь, чем позволю ей попросить за меня мужа!       Отсмеявшись и собрав, как я думал, покинувшие меня силы, отталкиваю чашу, холодная вода орошает землю, попадает мне на одежду, мгновенно впитывается, но всё-таки чувствую ожог от каждой капли, словно яд, эти капли жалят и дурманят голову.       Неведомый звон снова врывается в уши, оглушая.       «Камисама! Ты ещё мечом на неё замахнись, ревнивый пафосный ублюдок!»       Наверное, я сошёл с ума, или солнце действительно выжгло мои глаза, потому что я не вижу никого рядом с нами, но очень ясно и чётко слышу голос. Насмешливый и злой смутно знакомый голос. Быть может, это мои внутренние демоны завели свои адские трели? Требуют крови!       Я вижу: площадку, землю и пожухлую траву, свою катану — рядом, только руку протяни. И её глаза «чистые как горные озёра», улыбку, «освещающую небосвод» и волосы «цвета закатного солнца» — жену моего господина прекрасную, словно цветущая сакура ранней весной. Стоит только вспомнить, как мой господин улыбается ей…       И замахнусь!       Не берусь даже описать, какой огонь полыхает в моих глазах, когда пальцы сжимают рукоять катаны, но «горные озёра» мельчают, теперь это даже не колодцы, а так — лужицы. Острое лезвие взмывает в воздух, в нём на мгновение отражается ужас моей жертвы. Ещё миг, и земля под ногами действительно будет залита кровью!       «Мать твою! Очнись! Она же правда умрёт!»       Конечно! Именно этого я и желаю!       «Эй?! Кто хозяин этого балагана?!»       Замах!       Что-то отталкивает меня в сторону. Неведомая невидимая сила, но отлетаю я на добрых пару метров, ударяясь головой о землю, и последнее, что вижу, как ещё секунду назад дрожащие от страха «лужицы» вспыхивают зеленоватым сиянием, словно у призрака, а потом всё вокруг теряет краски, расплывается, становясь безликим и чёрно-белым… — Проклятые кровососы со своими блядскими весёлыми картинками, чтоб вас! Очнись, Куросаки!!!       Первое, что я чувствую, это адская головная боль, и несмолкающая трель телефона её только усугубляет. Открыв глаза, я нахожу себя в дежурке Сейрейтея на диване там, где и вырубился вчера после жаркого минета. Сверху вниз на меня смотрит злющая рожа… Исиды? Ну да, он же тоже работает здесь, благодаря Шихоин мы ни разу не пересекались. Во избежание. — Какого? — только и могу просипеть я в один голос с Куросаки. Он лежит рядом со мной, на узком диване, видимо, тоже вырубился следом за мной. — Это вы мне скажите, какого?! — орёт Исида. — Я на работу пришёл, а тут мыльная опера с элементами хоррора!       Мыльная?.. О чём он? Блять! Так это не сон был, а иллюзия! Моя? Нет, я умею контролировать «весёлые картинки», да и не хватило бы мне энергии для такого масштаба. Значит… Поворачиваюсь к Куросаки, он охуевает не меньше меня, но быстро справляется с удивлением, жмёт плечами и, криво усмехнувшись, предполагает, что у него появилась новая способность. Моя способность. — Который час? — спрашиваю, просто чтобы спросить. Мне нужно… переварить всё это. — Почти десять вечера! — Следующего дня? — не верю собственным ушам. — Да! — злорадно кивает Исида. — Вы половиной ведомства почти сутки в бреду провалялись, и если бы я не пришёл…       Ага! Вот почему я так ссать хочу. И пить. Так, стоп! Половиной ведомства? Превозмогая терзающую меня головную боль, с трудом принимаю вертикальное положение и теперь вижу, что дежурка, входная зона и коридор заполнены народом до отказа. Ренджи, Рукия, Орихимэ, Шихоин, Кискэ, Кенпачи и ещё пара десятков агентов, пришедших на смену утром — были вовлечены в иллюзию, как только переступали порог Сейрейтея. И все они сейчас мучаются адской головной болью, пытаясь соскрести с пола собственные тушки, что удаётся им с переменным успехом. Да будь я даже в лучшей своей форме, не смог бы вовлечь и удержать столько сильных вампиров в иллюзии, сам при этом не поплыв мозгами, но Куросаки… Он сидит рядом, равнодушно оглядывая толпу, у него, кажется, голова даже не кружится, а раньше от простого телекинеза кровь из носа ручьём хлестала. Как такое может быть, не ясно. Скорее всего ему правда снился сон, так бывает, когда только осознаешь свои возможности и учишься ими пользоваться, вполне возможно неосознанно затащить в сон человека или двух, но не полсотни менталистов. — Ты… ты…       Я смотрю в его глаза и не вижу там ни капли страха, даже тревоги, любопытство если только, а вот мне страшно, чертовски страшно осознавать масштабы его силы — она огромна. Он не только забрал мою личность, он с лёгкостью овладел способностями, которых у него быть не должно, но совершенно не контролирует их, и это не пугает его. — Заткните кто-нибудь долбаный телефон! — подаёт голос, наконец, поднявшаяся с пола Шихоин, она держится за голову, наверное, чтобы та не развалилась на части от боли.       Закатив глаза, Исида снисходительно снимает трубку и кладёт рядом с аппаратом, отвечать на звонок ему не досуг. Да уж, сегодня он король — спас глупых кровососов, попавших в собственные сети — может гордиться до пенсии, но это всё равно не смоет крови с его рук. Но надо признать, если бы не он, хрен знает, сколько мы ещё здесь провалялись бы в забытьи. Я слышал его голос, даже блядскую трель телефона, но понять, что в иллюзии, так и не смог, никто не смог, пока Исида не разбудил Куросаки, настолько чёткой, подробной до мельчайших деталей она была.       За спиной у Йоруичи сгорбленной горой возвышается Кенпачи и, судя по выражению его лица, он готов прямо сейчас голыми руками разорвать нас с Куросаки на части. — Ну что, сказочники?! — хрипло басит он. — Щас я расскажу вам и про сына! И про дочь! И про неведому зверушку! Уёбки! — Кенпачи, уймись! — велит Шихоин, но безуспешно. — Нет уж, я вскрою их тупые головёнки, а мозги проверну через мясорубку, если, конечно, там будет, что проворачивать!       Он мягко отодвигает Йоруичи с дороги, и если бы не очухавшиеся и вовремя подоспевшие Маюри и Кискэ, буквально повисшие с двух сторон на его могучих руках, он непременно воплотил бы свою угрозу в жизнь. — Зараки, ты что?! Разрушитель создал иллюзию, да ещё такой силы! Такое открытие надо исследовать! — жужжат они ему в оба уха. — Ебал я ваше хреново открытие! Они половине ведомства чуть мозги не поджарили! А ты что молчишь, императрица?! Тьфу ты! Начальница! В тюрьму их! То есть, в белую! — Не гневайся, великий сёгун, — поёт Кискэ, — щас кровушки немножечко, для согрева, потом помедитируешь и отпустит. Кого сама справится, — он оборачивается к Йоруичи и подмигивает ей, вот уж, кто точно не путает вымысел с реальностью. — Пойдём, пойдём!       Навалившись с удвоенной силой, Маюри и Кискэ утаскивают начальника оперативной части к лифту, чтобы подняться в медблок. Остальные агенты тоже начинают потихонечку расползаться. Потихонечку, потому что по-другому не могут — все контуженные и вялые, словно полусгнившие зомби. Все, кроме Куросаки. Этот с интересом наблюдает за неторопливым копошением бледных улиток, а сам не выглядит даже утомлённым, напротив, он, похоже, отлично выспался.       Этот сон… Похоже, мне нужно начать следить за тем, что он читает и смотрит, потому что назвать его сон кроме как дичью из ебучей манги я никак больше не могу! Как ему в голову-то… О-ох чё-орт, я же сам предлагал ему поиграть в сёгуна и самурая, но… Блять! Не знаю даже плакать или смеяться.       В дежурке кроме нас остаётся только Шихоин, Рукия, Ренджи и Орихимэ. Сладкая парочка твикс отпаивает водичкой свою подругу, дожидаясь пока медики спустятся с каталкой. Орихимэ шарахнуло особенно сильно. Она не вампир и уже даже не рэйки, сопротивляемость её сознания гораздо ниже, чем у всех остальных, думаю, её мозги не вскипели только благодаря существу, что она носит под сердцем. Именно эта не родившаяся ещё сила отшвырнула меня в последний момент. Улькиорра мёртв, но продолжает защищать свою девочку.       И всё же я мог убить её, если бы Исида не разбудил Куросаки, если бы промедлил ещё пару минут. Я занёс бы меч и раскроил ей череп. Конечно, в реальности я даже близко к ней не стоял, но для моего разума она была бы мертва, как и её сознание приняло бы смерть за чистую монету.       Меня в дрожь бросает от того, что едва не произошло. Я совру, если скажу, что жалую Орихимэ, совру, если скажу, что никогда не хотел её смерти, но сейчас действительно не хочу. На долю этой девочки и так выпало немало дерьма и то, что растёт в её чреве, всю жизнь будет напоминать о нём, она уже достаточно наказана и, уж если судить, то не мне.       Куросаки же с убийственным спокойствием смотрит на то, как медсестра усаживает его ещё совсем недавно драгоценную девчонку на каталку, подключает к капельнице с физраствором и увозит в медблок. Ему словно совершенно плевать, выживет ли она, останется ли вменяемой. Он что, правда, хотел её смерти? Или совсем утратил сострадание? По его милости я едва не раскроил череп девочке, которая принесла чашу воды любовнику собственного мужа. Что за жестокая фантазия?! Он забрал мою личность, но мне НЕ плевать, так почему же он так безразличен?! А потом, если бы иллюзия продолжилась, меня не просто казнили бы, а разорвали бы на части за убийство будущей императрицы.       Дичь дичью, но посыл этого видения абсолютно ясен — никого из присутствующих здесь Куросаки ни во что не ставит, а нас с Орихимэ в первую очередь. — Куросаки, — тихо и слишком спокойно, учитывая ситуацию, зовёт Шихоин. Он лениво переводит глаза на начальницу, но это не его взгляд, не Ичиго, это взгляд испорченного мальчишки, которому до смерти надоели нравоучения и воспитательный процесс. Примерно таким взглядом семнадцатилетний я смотрел на людей, которые пытались мне помочь, а я лишь насмехался, потому что знал, что стою на целую ступень выше их, что они лишь жалкие муравьи под моими ногами. — Куросаки, ты понимаешь, что произошло?       Он флегматично пожимает плечами: — Я случайно втянул в иллюзию половину Сейрейтея. Я не хотел, — в голосе не слышно ни капли раскаяния, напротив, он не скрывает, что разборки ему совершенно не интересны и никакой вины он не испытывает.       Я прикрываю лицо рукой, просто хренея от его ответов, и удивляюсь, как Шихоин умудряется оставаться такой спокойной. Или… Если бы дел наделал я, она орала бы и уже заперла в белой комнате, а с ним так осторожничает, не потому ли… что боится его? Для неё он всегда был оружием, силой, которую она шлифовала и контролировала. С помощью меня или Орихимэ, пользуясь его наивностью и желанием защищать. Каждый шаг был продуман, а теперь — всё. Мальчик вырос. У великолепной Шихоин больше не осталось методов контроля. — Ичиго, — голос Шихоин становится ещё мягче, словно она говорит с неразумным ребёнком, не отличающим добро от зла, или с психопатом, который плевал на эти понятия. Я даже не знаю, что из этого хуже. — Орихимэ могла умереть. А если бы Исида не разбудил тебя, жертв могло быть больше, не все могут сопротивляться твоей силе. — Я не специально. Мне просто снился сон. Я не хотел никого убивать.       Он говорит истинную правду — уверен, он не хотел ничьей смерти, всё это лишь желание его подсознания уйти из-под чьего-либо контроля. Уничтожить тех, кто так долго мучил его. Всё произошедшее могло бы быть весёлой историей, если бы едва не закончилось трагедией. И то, как он это говорит… Словно речь не о нём, не о его друзьях, не о жизни и смерти, а, не знаю, о случайно разбитой вазе. Полгода назад он из-за моей расколошмаченной тачки сильнее переживал. Не думал, что он настолько устал, что чаша его терпения переполнилась настолько, что её содержимое полилось через край и затопило всё вокруг. Я всегда считал, что я и Орихимэ дороги и любимы им больше всех остальных, а сегодня он был готов избавиться от нас, не моргнув и глазом. Избавиться жестоко и расчётливо. Быть может, мы действительно сильнее всего обижаем тех, кого любим больше всего. Или тех, кого не любим вовсе… — Гриммджоу тоже мог пострадать, — пробует Шихоин последний козырь, только я уже совсем не уверен, козырь ли. — Я не хотел, — повторяет он и снова пожимает плечами. На меня он при этом даже не смотрит. — Ичиго, ты вообще себя слышишь?! — не выдерживает Рукия. — Орихимэ пострадала! Йоруичи-сан… Твои друзья! Твой… Гриммджоу мог пострадать! Ты хотя бы изобрази раскаяние! — Эх, льдинка, ты говоришь сейчас совсем не то, что нужно.       На этот выпад Куросаки неожиданно реагирует. Его ледяное спокойствие тает, и во взгляде появляется что-то такое жуткое, чего я, пожалуй, не видел у него никогда. — Не смей повышать на меня голос, льдинка! Я сказал, что не хотел никому причинять вреда! Что ты хочешь от меня услышать? В чём я должен раскаяться?! За что мне должно быть стыдно?! За то, что «великолепный» Сейрейтей, не спросив, выдернул меня из моей жизни и втянул в свои ёбаные интриги, повелев защищать, я даже не знаю толком, что?! Или за то, что «мои друзья» свели меня с ублюдком, который обманом заставил спать с ним и пить кровь?! Или может за то, что попытавшись всё исправить, вы подсунули мне бабёнку, прекрасную, как первый лучик солнца весной, но которая не может выбрать, кого любить, а с кем трахаться?! Или нет, постойте, больше всего я виноват в том, что по вашей милости я едва не слетел с катушек и превратился в кровожадное чудовище! В этом я должен покаяться, да?!       Я молчу. Шихоин тоже. Нам нечего сказать, потому что он говорит правду. Грубую, резкую, злую, уродливую правду. — Это не ты… не ты говоришь… — не сдаётся Рукия. — Не я? — деланно удивляется Куросаки. — А кто? Ты видишь хоть одну червоточину в моих глазах? — он подаётся вперёд оттягивая вниз веко, демонстрируя всем свои глаза, и в них действительно нет и тени Тьмы. — Может, потемнел мой спектр? — Нет, он ярко синий как бескрайнее море или небо. — Хочешь, проверь температуру? Ха, да у меня даже пульс не участился, хотя, если хочешь участить мой пульс и поднять… — Эй, полегче! Ты… — вступается Ренджи и выходит вперёд, инстинктивно пытаясь заслонить Рукию от колких слов. — А ты вообще помалкивай, евнух, — обрывает Куросаки, и Ренджи застывает с открытым ртом. — Кста-ати, знаешь почему в моём мире ты евнух? Потому что кроме как твоим бессилием я больше ничем не могу объяснить то, почему ты до сих пор не трахнул Рукию!       Для Ренджи это становится последней каплей. В мгновение ока он оказывается рядом с Ичиго и замахивается так быстро, что я едва успеваю блокировать удар буквально за долю секунды перед тем, как кулак Абараи сломал бы Куросаки нос. — Гриммджоу, отойди! — сквозь зубы требует Ренджи. — Остынь, он не в себе.       Не то чтобы я не был согласен с Ренджи, но драка между ними сейчас ни к чему, тем более я знаю, что Ренджи проиграет. Рукия тоже понимает это и, изо всех сил сдерживая предательские слёзы, утягивает напарника к двери, вон из дежурки. — Ступайте, утешьте друг друга! — не унимается Куросаки. — Заткнись, Куросаки!       Своё он всё же получает, не так сильно, как ударил бы Ренджи, но достаточно, чтобы заткнуть его словесный понос. В следующую секунду я лечу в сторону, перелетая через стойку с грохотом снося со стола монитор компьютера, телефон и всякую мелочь. Чтобы отправить меня в такой двухметровый полёт он не пошевелил и пальцем — ударила меня чистая энергия, густая и вязкая.       Из его разбитой губы течёт кровь, рот кривит дерзкая самодовольная ухмылка: — Пошёл ты, Гриммджоу! Пошли вы все! — он поднимается с дивана, сплёвывает под ноги кровавую слюну, разворачивается и просто уходит. Из дежурки. Из Сейрейтея. От меня.       В его голове полная тишина и спокойствие. — Куросаки! Стой! — командует Шихоин, но он и ухом не ведёт. А у неё нет сил, чтобы даже попытаться его задержать. — Джагерджак, останови его! — Пусть катится! — Он опасен. Для окружающих. Для себя! — Пошли опергруппу, — шиплю я, выковыривая из задницы кнопки и скрепки. — Гриммджоу, — снова по имени, что действует на меня безотказно, — он только тебя послушает.       То, с каким отчаянием она это говорит, не оставляет мне ни шанса. Да уж, никакие опергруппы и депрессанты не остановят этого «терминатора». — Ха! «Ублюдка, который обманом заставил спать с собой и пить кровь»? — Послушай, — начальница складывает руки в молитвенном жесте, — его слова, они… — Правда! — небрежно кидаю, правда ведь, чего уж там. Ощупываю рукой затылок, вроде не разбит, но больно. — Пусть так, но это… не отменяет того, что он любит тебя. Это всем очевидно. Верни его, слышишь!       Любит? Ещё вчера я был в этом уверен, но сейчас… не знаю.       Хлоп. Хлоп. Хлоп.       Раздаётся из противоположного угла комнаты. Исида, про которого все забыли, сидит себе тихонечко в кресле у кулера, широко улыбается и громко хлопает в ладоши, знаменуя конец этого фарса.       Туше! Занавес!