Intimate feelings

      Фу — отвратительная погода. Пасмурно и холодно — осень в самом разгаре. Вот-вот дождь пойдёт, а я в одной рубашке. В Сейрейтей Гриммджоу привёз меня из универа, а, уходя оттуда, я был настолько зол, что не замечал ни ветра, ни моросящего дождя. Направился прямиком в клуб и плевать на дресскод — расстегнул пару пуговиц, закатал рукава, и досадная помятость рубашки правильного мальчика превратилась в нарочитую небрежность плейбоя — прошёл без проблем. Где пиджак оставил даже не помню. Сейчас «небрежность плейбоя» больше похожа на половую тряпку — мятая, прокуренная и залитая текилой, но ничего другого у меня нет.       Может, не стоило уходить. Не стоило бросать его. И что тогда? Вернуться в Сейрейтей? Нет. Ни за что!       Со злости пинаю алюминиевую банку под ногами, и её скрежет слишком громко раздаётся в утренней тишине умершей до заката улицы.       Почему он?.. Зараза! Всё же было отлично! Чем же он не доволен? Девчонкой? Уж я-то знаю, какой он собственник, но она же просто еда, я к ней и не притронулся в этом смысле, не хотел даже. Я хочу его! Такого, какой он есть со всеми недостатками!       Раньше никогда не понимал, почему ему так нравится нарушать запреты, казалось, он делает это без особой цели, просто вопреки, лишь бы не так как все. А теперь понимаю — это жажда свободы. Никто не может указывать мне, как жить и что делать. Мораль, долг, честь — всё это чушь собачья, никому они не нужны, никто «спасибо» за них не скажет. Только свобода имеет значение, свобода выбирать, говорить и делать то что нравится. Он всегда и во всё был прав. Теперь я признаю это. Осточертело мне играть положительного героя для галочки.       Так чем же он не доволен?!       Хочет вернуть меня в Сейрейтей? Чтобы мои мозги разобрали на части. Подавали депрессант на завтрак, обед и ужин. Закрыли в белой комнате с мягкими стенами. Перевоспитали. Указали верное направление. А где это направление? Где?! И кто сказал, что оно верное? И что я, собственно, нарушил? Пил кровь? Сейрейтей не приветствует, но и не запрещает. А я вампир — это моя природа, почему я должен отказаться от неё? Потому что Шихоин так сказала — ха, смешно! Не она ли своими «благими» намерениями разбудила во мне эту жажду. Нельзя убивать людей — хорошо, с этим я согласен, я не собираюсь никого убивать, но не потому что кто-то велел, я так решил сам. Почему я вообще должен следовать чьим-то указаниям? И почему чёртов Гриммджоу, всю жизнь проповедовавший философию «делай что хочешь», вдруг решил идти по другому пути?!       Это я? Я так изменил его? Хм, именно это я делал всё время — пытался изменить его, направить в нужную сторону. Перевоспитать — не делай так, не поступай эдак — он никогда не слушался, а вот — «ты хороший человек» — неожиданно сработало. Сработало до «я люблю тебя», господи, я так долго хотел это услышать. Ну вот услышал и что? Приятно, да, но разве я не знал этого раньше? Казалось, эти слова что-то изменят, но ничего не произошло. Я ведь давно знаю, что он любит меня. А я — его. Так почему же я не ответил? Просто… в тот момент мне показалось это таким глупым, ведь, и так всё ясно, зачем ещё говорить. Он всегда понимал это, а я — вот только теперь. Так почему же мы снова не можем договориться?!       Он думает, что у меня с головой не в порядке, Сейрейтей убедил его в том, что я перенял его личность. А что плохого в его личности? Не я ли два дня назад сказал, что он хороший человек. Он всегда был лучшим для меня! И с головой моей всё в порядке! Да, надо объяснить ему это, и тогда он обязательно изменит своё мнение, ничто не держит его в Сейрейтее, в конце-то концов! Позвоню прямо сейчас!       Чёрт… телефон тоже где-то похерил. Тогда домой?! Нет. Там наверняка уже ждёт опергруппа, а я не хочу никого убивать и возвращаться в Сейрейтей тоже не хочу. Надо до автомата добрести, оттуда позвоню.       Как же холодно! В лицо брызжет противная морось. Сейчас бы в душ и в тёплую постель. Пф… домой нельзя. Стойте… домой нельзя? А куда же?.. Вашу мать, и где мне теперь жить? Да хотя бы ночевать сегодня?!       В общагу? Хотя моё место давно занято, уверен, Кейго приютит и на полу на первое время. Нет. Универ и общежитие — первое место после дома, где меня будут искать. Учёбу вообще, наверное, бросить придётся.       Орихимэ! Нет, она помогла бы, но я же сам её на больничную койку уложил.       Может, домой, к отцу? Нет, не могу я втягивать семью во всё это безумие, чего доброго пострадают ещё из-за меня.       Тогда, куда же?!       Проверяю наличность и — фс-с-с… свистит дыра в кармане, почти всё, что было, спустил за ночь, а того, что осталось, хватит только на пожрать разок и то в дешёвенькой раменной. И почему я подработку не нашёл? Понятное дело, почему, потому что с моей безумной жизнью на учёбу-то времени едва хватало, большую его часть сжирал Сейрейтей и Гриммджоу. И как же я жил весь прошлый год? От помощи отца давно отказался, ему сестёр надо поднимать, а у меня стипендия хорошая. Была. Пока я учился, а не время от времени польщал преподов своим присутствием. Так как же я ни в чем не нуждался-то? Ответ до стыдного прост. Гриммджоу. Господи, я всё это время жил за его счёт и даже не задумывался? Это как-то само собой вышло. Сначала он приказал выбраться из общаги, мол, «там ебучий клоповник, ещё заразу мне принесёшь», потом — отказаться от денег отца, мол «ты мужик или где, на папочкиной шее сидеть», аргументировал ещё так умело, гад. Я всё хотел найти подработку, но Гриммджоу так умело отвлекал внимание от этой темы и привлекал к себе, что… завтра, завтра… И вот, прошёл уже год! А я и не заметил! Не заметил, как сильно я стал зависим от него. Во всех смыслах. И к инициации это не имеет никакого отношения.       Вот же гад, обложил со всех сторон! Так боялся, что я уйду? Или самолюбие тешил, сделав меня блядской содержанкой?! Нет, он ни разу не уколол меня этим, даже когда мы в пух и прах срались, наоборот, делал всё незаметно, ненавязчиво, плавно и правильно. В моём бумажнике как-то сами собой появились кредитки и не с огромными суммами, а так по мелочи, что вроде ерунда, но ведь постоянно, целый год! Куда бы мы не пошли, платил он, даже чёртовы шмотки, вот эти самые кеды, что сейчас на мне, куплены на его деньги. Деньги, которые он своей полуголой задницей заработал, улыбочкой своей блядской? Или грязными делишками для Эспады? Или ненавистной работой в Сейрейтее?       И что же я дурак-то такой? Гордость и честь прямо из всех щелей лезут, а на деле не заметил, как стал содержанкой! Может, я просто не хотел этого замечать? М-да, какая уж теперь разница, главное, сейчас глаза открылись!       Телефонная будка свободна и даже дверь приоткрыта, будто приглашая внутрь — звони скорее — но никому звонить я уже не хочу. Бреду мимо, вот только куда. Пойти мне совершенно некуда: Гриммджоу — гад, все друзья — в Сейрейтее, денег — шиш. Как я, блять, докатился до такой жизни?! Ты свет, Куросаки, свети! Куда светить-то из такой жопы, куда, а?!       В раздумьях не замечаю, как покидаю квартал удовольствий. Надо бы свернуть с центральных улиц, здесь камеры на каждом шагу и, уверен, Шихоин не погнушается влезть в городскую систему, чтобы отследить меня, она-то знает, что мне некуда пойти. Сколько прошло времени с тех пор, как я ушёл из клуба, несколько часов? Наверное, она уже нашла Гриммджоу, они вернулись в Сейрейтей и уже объявили общую тревогу. Если я не хочу возвращаться сам, они вернут меня силой. Блять, почему они просто не могут оставить меня в покое, разве я много прошу. Или просил разбудить эту силу, из-за которой они все так трясутся?! Я всего лишь хотел получить образование и помогать отцу в клинике, заботиться о сёстрах, встретить девушку, жениться — вести простую жизнь, как все. А теперь что? Всё коту под хвост! И даже спать я сегодня буду, видимо, под мостом или в парке на лавочке. Может, попробовать использовать силу внушения, я же теперь это могу, вроде как. Обманывать людей, использовать их… нет, не настолько низко я пал.       Улицы начинают заполняться людьми. Город просыпается. Надо сваливать, пока меня не загребла полиция или Сейрейтей. В животе урчит, блин…       Заваливаюсь в первую попавшуюся кофейню. Посетителей почти нет. Бариста — девушка, я улыбаюсь ей, пытаясь отвлечь внимание от своего неподобающего вида, но она ни капли не ведётся, м-да, может, характер Гриммджоу я и перенял, но вселенское обаяние — нет, уверен, будь он на моём месте, она бы уже опустилась на колени и написала свой телефон ему прямо там. На меня же, помятого и промокшего, она смотрит безразлично, морщит нос, воняет от меня, мама-не горюй, но не гонит и на том спасибо.       Заказываю всё самое дешёвое, спуская последнюю наличность. Выбираю самый неприметный столик, по-хорошему бы лучше свалить, но очень хочется согреться. Ем, не чувствуя вкуса, и жрать от этого меньше не хочется, ну хоть горячим чаем согреваюсь. Становится чуть-чуть легче. Я прикрываю глаза и легко представляю, что это самое обычное утро. Напротив меня сидит он, откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, перед ним чашка горького эспрессо, а сам он морщится, глядя, как я пью сладкий чай. Вылей нахуй эту приторную бурду, ягодка, а то целовать не буду. Я пинаю его под столом, он нахально лыбится, хватает меня за коленку, впиваясь в коленную чашечку так, что от боли чай выливается изо рта и течёт по подбородку. Потом он перегибается через стол и слизывает «приторную бурду» с моего лица, и ему очень даже вкусно.       Дальше, нас выгнали бы из кафе за непристойное поведение, я бы пошёл в универ, а он — в Сейрейтей, но… напротив меня пустое кресло и чай уже закончился.       Стараясь держаться подальше от центральных улиц я, как бездомный, продолжаю слоняться без цели, пытаясь придумать, что же делать, но ничего путного в голову не приходит. Единственное разумное решение — это вернуться к Гриммджоу, в Сейрейтей, покаяться и разрешить им исследовать свои мозги до посинения, но гордость моя, ещё не сдохшая от голода и холода, не позволяет мне этого сделать.       Сам не замечаю, как оказываюсь на скамье в парке. Вечереет. Солнечный свет постепенно исчезает с горизонта, окрашивая небо в мрачный пепельный цвет. Когда солнце сядет, станет намного холоднее, не умру, конечно, но приятного мало и не могу же я в самом деле жить на улице, но что делать ума не приложу. Будь я обычным человеком, которому некуда идти, мог бы… да хоть в полицию, пнул гидрант пожарный и ночлег обеспечен, а я… Дожили, захочешь в тюрьму и то нельзя.       Недалеко от меня бегают дети, радостно крутятся рядом с неторопливо прогуливающимися родителями и жуют мороженое. Брр, холодрыга такая, а они мороженое едят, хотя я бы сейчас и от этого не отказался, так жрать хочется.       Сначала я просто смотрю, как они по чуть-чуть откусывают от вафельного рожка, слизывают белую ванильную шапку. Потом понимаю, что смотрю с завистью. Я почти не помню, как так же гулял с мамой и папой, радостно и беззаботно уплетая холодное лакомство. Когда мама умерла, сёстры были совсем крохами, отец много работал, и мне очень быстро пришлось повзрослеть. До слёз обидно, а ещё хуже то, что я никогда не смогу пройтись так со своим ребёнком. Какая женщина согласится родить от такого, как я? Родить ребёнка с проклятьем, с чудовищем внутри. Да и вообще о чём это я, какие жёны-дети, я влюблён в мужика! И зачем только сбежал.       Мороженое тает и течёт по их маленьким ручонкам, пачкает носы и щёки. Я слежу за белыми разводами, не моргая. За тем, как дети облизывают пальцы, снова откусывают от рожка, причмокивают, глотают, облизывают губы. Слышу их дыхание, стук их сердечек, вижу, как бьётся пульс под тонкой кожей и я… возбуждаюсь…Я хочу есть… Детская энергетика самая чистая, незамутнённая грехами, наверняка очень вкусная, а кровь, м-м-м, должно быть, очень сладкая…       Я… о чём я?..       Какая гнусность! Какая мерзость! Я — чудовище! Как я могу даже думать о таком?! Это же дети. Дети! Маленькие дети!       Вскакиваю со скамьи и бегу прочь подальше от них, пока не перестаю чувствовать их запах, слышать биение их маленьких сердец. И потом тоже продолжаю бежать, не разбирая дороги, убегая уже от страха. От самого себя, от жутких мыслей в голове. Готов бежать, пока не выбьюсь из сил, пока не останется ни одной мысли, потому что никогда ещё мне не было так страшно.       В глазах темнеет от недостатка воздуха, но я продолжаю бежать, не чувствуя ни ног, ни усталости. Бегу, пока не налетаю на что-то и падаю на землю от тяжёлого толчка в грудь. Меня тут же подхватывают с двух сторон, выкручивают руки, и я дёргаюсь, как пойманная в сети рыбёшка, всё ещё хочу бежать дальше, но не могу пошевелиться. Ноги вроде двигаются, но так словно в них нет костей. Дыхание и пульс должны зашкаливать, но сердце бьётся так медленно, будто вот-вот, совсем остановится, а между вдохом и выдохом проходит столько времени, что можно было бы за раз успеть переплыть под водой спортивный бассейн. Ветер казался мне сильным, но сейчас ветки деревьев перед моими глазами колышутся о-очень медленно, смазано, как при замедленной съёмке, если бы мимо меня сейчас полетела муха, я смог бы рассмотреть каждый взмах крыла.       Я слышу чьё-то шумное дыхание рядом, неразборчивую брань, а затем неторопливый и властный голос: — Отпустите юношу.       Тотчас мои руки отпускают, и я падаю на землю к ногам говорящего носом прямо в его начищенные ботинки. Упал я быстро, а вот когда решаю поднять голову и посмотреть, кто передо мной, кажется, проходит не меньше часа, так долго и медленно двигается моё тело. Когда наконец мне это удаётся, перед собой я вижу старика. Седого сутулого старика с клюкой в руке. Одет он дорого, да и трость, на которую опирается, не бабушкин костыль — сделана из красного дерева с инкрустированной золотом рукоятью. Руки его тоже в золоте — массивные перстни на пальцах, тяжёлые браслеты на запястьях. Похоже, я врезался в очень богатого старика, который мирно дышал вечерним воздухом на прогулке в парке, и теперь меня закопают прямо вот под этим самым деревом. Ну, по крайней мере, теперь мне не нужно думать, куда идти.       Старик складывает обе ладони на рукоять трости и подаётся чуть вперёд, нависая надо мной. Несмотря на сутулость, он довольно высокий и коренастый, такая состарившаяся лет на тридцать версия Кенпачи. Лицо его кажется смутно знакомым, только понять не могу, откуда. Смотрит он на меня сверху вниз, как на муравья или червя. Один его глаз едва открыт от нависшего сверху века, его пересекает застарелый шрам, зато второй смотрит с таким высокомерием, словно я грязь, посмевшая попасть ему под ноги.       От чего-то не могу вымолвить ни слова, извиниться хотя бы. Что это — страх? За спиной у меня неподвижно стоят два мордоворота, наверное, его телохранители, я лишь слегка цепляю их боковым зрением, не могу повернуть голову. Вообще всё моё тело словно парализованное и даже, чтобы пальцем шевельнуть, приходится делать колоссальное усилие. Не может такого быть от усталости, не так уж долго я бежал. И не от страха, ну не убьют же меня за то, что я случайно толкнул какую-то важную особу, в самом деле. Тогда, что происходит?       Старик молча разглядывает меня ещё с минуту, выгляжу я довольно жалко, потом, коротко выдохнув в седые усы, спрашивает: — Что же юный разрушитель делает здесь один, да ещё в таком потрёпанном виде? Мне ты казался гордым и смелым мальчиком.       Разруш… Откуда он?..       Он насмешливо фыркает в усы, чуть приподнимает трость и с тихим «бам» снова утыкает в землю. В ту же секунду шевелиться и думать становится легче, сердце и дыхание восстанавливают привычный ритм, а ветер, как и прежде, шевелит листву и дует в лицо.       Сейчас, когда его чёрная сила на меня больше не давит, я вижу, и «бам» в моей голове звучит куда громче, чем от трости, это самое настоящее «БАМ-М-М!!!» Удар отдается набатом в башке от понимания того, кто передо мной. Густой фиолетово-чёрный спектр. Седой старец с клюкой, от тяжёлого взгляда которого мурашки бегут по коже, будто сама Смерть смотрит на тебя. Барагган Луизенбарн.       Хотя я могу теперь шевелиться, сопротивляться, бежать, использовать свою собственную силу, ничего из этого не делаю, только поднимаюсь с колен. Не валяться же у него в ногах — много чести. Смотрю прямо, без страха, ничего хорошего не жду, но кидаться в драку очертя голову или сбегать тоже не собираюсь. Он же не нападает. Вон, даже головорезам своим велел меня отпустить. — Неужели понял, наконец, кто перед тобой? — спрашивает будто у раба, не признавшего Верховного Владыку, только короны на седой башке ему не хватает. — Понял-понял, — бурчу я. Он снова тихо фыркает в усы и хмурится недовольный моим пренебрежением его персоны. Ну, а что, ниц упасть, что ли? — Мой врач рекомендует мне длительные пешие прогулки, я уже, знаешь ли, в почтенном возрасте, а тут ты несёшься, словно адские псы за тобой гонятся. Напрыгиваешь на старика… — он прерывает свою речь и вопросительно выгибает густую седую бровь.       Что? Я должен что-то сказать? Ну налетел, случайно же. Пожимаю плечами, мол, бывает. Он ещё больше хмурится. — Не хочешь извиниться за то, что чуть не сшиб меня?       Ах э-это. По-хорошему, надо бы, но… — Тогда ты извинишься за то, что твои псы мне чуть обе руки не сломали.       На его морщинистом лице отражается удивление, а потом он запрокидывает голову и начинает хохотать хрипло и громко, будто услышал самую смешную шутку в мире. Отсмеявшись, снова впивается единственным зрячим глазом в моё лицо и нет в нём ни капли веселья. — Извинись, мальчик!       Бам — стучит трость в его руках. Время снова замедляется, а вокруг всё мгновенно затихает — ветер, шуршание листвы, голоса людей. Шум городского парка будто медленно умирает, увядает на глазах. Воздух наполняется тяжестью, кладбищенским смрадом, словно трупы вылезли из могил и бродят по земле, источая зловоние. Передо мной же стоит уже не седой старик, а сама Смерть. С бледного гладкого черепа на меня пялятся пустые глазницы и в каждой настоящая чёрная дыра. Безгубая челюсть щерится мне в лицо в жутком оскале. Костлявые руки, по-прежнему все в золоте, медленно тянутся ко мне. По телу ползут липкие мурашки, мне хочется отстраниться, сбежать, но не могу шевельнуть и пальцем. Вот-вот мерзкие бледные костяшки коснутся меня, и тогда я тотчас превращусь в горстку праха. Животный страх против воли поднимает свою уродливую голову, выползая из своей могилы. Я чувствую ледяное прикосновение давно сгнивших пальцев, и кожа в этом месте немеет, делается серой как у покойника и медленно превращается в труху.       Нет, не хочу!.. — Извини. Извини меня! — выкрикиваю я и зажмуриваюсь, задерживаю дыхание. — Так-то лучше!       Бам! Передо мной снова седой старик, а мир вокруг в полном порядке. — Что ж, юный Куросаки Ичиго, не хочешь составить мне компанию на прогулке? — милостиво спрашивает. — Вам? — удивляюсь я. Мы же вроде враги, так чего же он ведёт себя, словно добрый знакомый? Что ему нужно? — Чем же я тебе не угодил? — совершенно спокойно спрашивает он.       А действительно, чем? Если так подумать, лично он мне ничего не сделал. Если подумать ещё, косо смотреть на Эспаду мне велел Сейрейтей.       На той ли я стороне? Этот вопрос не впервые приходит мне в голову, но всё же, вспомнив о беспринципных методах Айзена, о людях, ставших кровиманами из-за того, что тёмные распространяют вампирскую кровь, о всех мучительных смертях, о том, что Гриммджоу и Орихимэ едва не погибли по милости Эспады, решаю выкинуть глупые мысли из головы. — Вы тёмный! Член Эспады! — Хм, да, это так, — соглашается он, ни капли не обидевшись, — но чем же это мешает беседе, сейчас мы просто мальчишка и старик. — Вы пьёте кровь. Убиваете людей! — утверждаю так, словно его нужно в этом убедить. — И кого же я убил? — всё так же спокойно продолжает рассуждать он. Разворачивается и неторопливо шагает вдоль парковой аллеи.       Я сам не замечаю, как догоняю и подстраиваюсь под его размеренный шаг. Меня никто не держит, идти не заставляет, но… Любопытство… прав Гриммджоу, это самое страшное чувство. Оба охранника следуют за нами, как тени, отставая на пару шагов. — Кровь пью, тут не поспоришь, я вампир — это моя сущность, — он говорит тихо и медленно, не пытаясь убедить меня, а просто рассуждая вслух с самим собой. — Впрочем, как и твоя, — указывает на очевидное, на больное, но даже не смотрит на меня при этом. Голос ровный, с ноткой недосягаемой мудрости, присущей всем пожилым людям. Из его уст это звучит не как приговор, не как какое-то страшное проклятие, а как самая естественная вещь в мире. — Я стар и очень богат, мне нет нужды убивать ради крови или ради чего-нибудь ещё, у меня уже всё есть. Более того, люди сами отдают мне всё. Не нужно ни просить, ни использовать внушение. И если этим «всем» является их кровь — я беру. Почему нет? Ради денег и власти, тёплого места, лучшей жизни люди готовы практически на что угодно, чего уж говорить о нескольких каплях крови. Они приходят и просят, я — даю, если они готовы заплатить. Всё честно.       Хм, звучит действительно честно. Я множество раз наблюдал, как это делал Гриммджоу, он никогда никого не принуждал, не обманывал и не гипнотизировал. Люди сами отдавались ему по собственному желанию. За деньги или ответную дозу крови. За надежду, что его взгляд остановится на них дольше, чем на пару часов. А вот я… За последние дни я… Все мои жертвы: в универе, в клубе, они не были ни донорами, ни кровиманами. Я обманул их, затуманил их разум. Я без раздумий взял то, что мне понравилось. Это нельзя оправдать ни личностью Гриммджоу, ни жаждой, никакими помутнениями — я просто хотел, и настоящее чудо, что никто не умер. — Но… — всё же я не хочу признаваться. Не ему по крайней мере. — Кровиманы. Вы распространяете вампирскую кровь, она губит людей, разрушает. — Точно, точно, — кивает он. — Но неужели ты хочешь сказать, что не будь тёмных, не было бы и кровиманов? Думаешь, убьёшь наркобарона, исчезнут и наркотики? Айзен не раздаёт кровь всем желающим, он всего лишь взял наркотрафик под свой контроль. Вместо того, чтобы гоняться за каждым наркокурьером как Сейрейтей, он сделал так, чтобы они сами шли к нему. Он извлекает из этого выгоду и большие деньги, никто не спорит, но не будь этого контроля вовсе, то, что сейчас творят кровиманы, покажется цветочками по сравнению с тем, что будет, если отдать всю власть в руки людей. Ради денег и власти люди готовы не только отдать свою кровь, но и убийством не погнушаются. Разве ты не согласен?       Согласен. Стоит только вспомнить историю с Хинамори. Она так и не восстановилась, превратилась в безвольную тень самой себя, бессловесную и лишённую эмоций. И сколько их таких, вампиров, никому не причинявших зла, погибло от человеческих рук? Люди. Люди за это в ответе. Не тёмные. Не вампиры вовсе. Люди. — А те, что пьют, — продолжает Барагган, и с каждым словом я всё больше убеждаюсь в его правоте, хотя он не пытается меня убедить; по его голосу и взгляду, устремлённому на горизонт, где тают последние краски уходящего дня, кажется, ему и вовсе всё равно слушаю ли я. — Кто же их заставляет? Они решили променять свою жизнь на дозу кайфа, на «розовый» мир, на грёзы, которые никогда не станут реальностью. Им там лучше, видимо, в том мире. Так почему кто-то должен их останавливать? Спасать. Чьё это бремя? Сейрейтея? Твоё? — Да, моё! Сейрейтея! Для этого он и существует! — подтверждаю я. Хоть что-то я должен возразить. Отстоять хоть какие-то позиции, пока всё, во что я верил, не рассыпалось как карточный домик прямо сейчас. — А-а, — кивает он, не возражая, не проявляя даже капли раздражения, — тогда тебе нужно истребить всех тёмных. Потом — весь Сейрейтей, потом — всех остальных вампиров, тех, что живут обычной жизнью, не распространяют кровь, не трогают людей, работают врачами, учителями и всю жизнь скрывают свою сущность, словно преступники. А потом убить и себя. Согласись, пока будет жив хотя бы один вампир, будут и кровиманы. Не так ли?       «Так…» — Я не произношу вслух, но… — Готов ли ты взять на себя такое бремя, юный самурай? — Так что же тогда делать?! — взрываюсь я, своей излишней эмоциональностью подтверждая, что нет, не готов. — Что-то делать безусловно надо, тут ты прав, — в очередной раз соглашается он, никак не реагируя на мой всплеск эмоций. — Можно, как Сейрейтей, бесконечно гоняться за призраками, свергнуть Айзена, подождать, пока его место займёт кто-то другой и начинать всё с начала, — он замолкает ненадолго, ожидая моих возражений, но я молчу. Карт в моём домике всё меньше и меньше. — Но можно поступить иначе, например, открыть миру правду, уравнять вампиров и людей. — И как это поможет? — не понимаю я. — Ну, — он снисходительно вздыхает, впервые за весь разговор показывая скупые эмоции. — Возьми хотя бы ориентацию свою. — Я давлюсь воздухом от столь внезапного сравнения, а он едва заметно ухмыляется. — Не подумай, я не осуждаю, мы, вампиры, вообще не делаем разницы между полом… — «лишь бы кровь вкусная была» про себя договариваю я. — Так вот, общество никогда не примет ваши с Гриммджоу отношения, — я опускаю взгляд, щеки горят. Наши отношения с Гриммджоу так далеки от невинности, что становится стыдно обсуждать эту тему со стариком, но он говорит об этом без тени смущения, словно о самой естественной вещи на свете. — А уж сколько преступлений совершается на почве гомофобии, и говорить не приходится. Вы — ошибки природы, содомиты, таких надо лечить или истреблять. В такие рамки загоняет нас общество, мораль или что там ещё? И всем плевать на ваши чувства, вы больше не люди, раз выбились из общего стада. Так в сущности можно сказать о любой субкультуре. Но! Если сверху поступит бумажка с нужной подписью, да нужной печатью, мол — равны! Имеют права и обязанности, ничем не отличаются, то это уже совсем другое дело. Не то чтобы все гомофобы исчезнут разом, но принять факт существования отличных от общей массы существ будет в разы проще.       Неужели так? Большинство посвященных людей считают вампиров чудовищами. А уж не посвященные и того хуже. Нас надо истреблять, а кровь использовать, как, не знаю, мясо и шкуры убитых животных. Не мы убиваем их, они — нас. Мы лишь защищаемся. А если вампиры и люди станут равны, если общество будет знать, то скрывать преступления будет куда сложнее, а ловить преступников — проще. Так?       Все доводы Бараггана звучат логично, и я не могу понять в чём подвох. — Но если так, почему же Сейрейтей не сделает этого? — А сам как думаешь? — на этот раз он ухмыляется широко, но горько. — Если общество будет знать, Сейрейтей потеряет власть и над вампирами, и над людьми. Что это за секретное ведомство, о котором все знают.       Власть. Неужели и здесь всё дело во власти? — Поэтому Айзен хочет попасть в правительство? — Возможно, если бы Айзену удалось добиться желаемого, то ты и Гриммджоу сейчас были бы свободны.       Он не отвечает прямо, но и не отрицает. Где-то здесь точно кроется подвох, но я слышу лишь: свободны.       Свободны. Просто встретились бы и… всё было бы иначе. — Но ради своей цели ваш «хороший» Айзен готов убить Ямамото-доно. И вообще всех, кто встанет на его пути! — Методы у него излишне жестокие, согласен. Но не срубив дерево не разведёшь огонь. Ямамото Генрюсай — упрямый старик! Ради своих быльём поросших убеждений он выгнал из «дома» собственного «сына», не слушая никаких доводов и не давая шансов оправдаться.       Выгнал? Я всегда думал, что Айзен сам покинул Сейрейтей. Так сказала мне Шихоин, впрочем, теперь я во многом сомневаюсь. — Но… — О-о, вот мы и пришли, — Барагган обрывает меня и указывает на машину, стоящую на обочине у входа в парк.       Наглухо тонированный чёрный мерседес последней модели. Представительского класса автомобиль выглядит очень дорого, но без лишнего выпендрёжа, очень подстать своему хозяину. — Заболтались мы совсем, а старику давно пора спать. Вот что, — он делает знак рукой, и один из охранников протягивает мне ключи и сложенный вдвое лист бумаги. Беру на автомате. На листе написан адрес и телефон. — Это адрес и ключи от одной из моих квартир, я там не жил никогда, просто недвижимость, — поясняет Барагган. — Если я не ошибаюсь, пойти тебе сегодня некуда, — он снова оглядывает меня с головы до ног, но на этот раз без высокомерия во взгляде, смотрит скорее как на непутевого внучка. Хочу возразить, что не нужны мне его подачки, но он не даёт и рта раскрыть. — Считай это благодарностью за то, что составил мне компанию, послушал бредни старика.         Затем он разворачивается и садится в машину, водитель уже распахнул для него заднюю дверцу. Охранники тоже исчезают за тонированными стёклами мерседеса. Не проходит и минуты, как я остаюсь один с ключами и адресом в руке.       Ну и как всё это понимать?       Ещё раз перечитываю адрес — «недвижимость» совсем недалеко отсюда. В спину ударяет порыв ветра. Солнце окончательно село, на улице сущая холодрыга. Я чертовски вымотан и мне действительно некуда пойти…