Монета вероятностей

      Монета ударяется о пол и, тяжело звякнув, падает — лицевой стороной вверх.       Яркий солнечный свет, бьющий в окно, очень сильно отвлекал. В Надор пришло раннее лето, и сидеть с бумагами вовсе не хотелось — нет, не потому что они были скучны, вычисления и квоты хорошо успокаивают. Просто не быть скучным и быть интересным — это всё же два совершенно разных понятия.       Хмыкнув себе под нос, Леонард перевернул страницу. Дела шли не так уж плохо. Пожалуй, даже хорошо. Множественные картели, сформированные за последние десять лет, исправно приносили прибыль, особенно горнодобывающие и фермерские. Стоило быть реалистом — надорский хрусталь никогда не станет таким, как алатский, из него не будут пить короли или даже маршалы, но зато он намного дешевле. Стал таковым при правильном подходе.       Когда-то одна из беднейших провинций, разорённая в равной мере восстанием и бездействием местной знати, теперь цвела, даже вносила некоторый вклад в благосостояние страны. И это под руководством отставного капитана королевской гвардии! Полным его руководством; Манрик-старший отстранился сразу же, как только понял, что практические советы с его стороны не требуются, и направил все усилия на матримониальные планы в отношении следующего сына.       С финансовой точки зрения брак между Леонардом Манриком и Айрис Окделл был решением гения. Для Надора, Талига и, что уж, реализации амбиций рыжего семейства. Последнее — в том случае, если бы изрядное расстояние не мешало тессорию дёргать за поводок, так удачно и талантливо свитый вокруг сыновней шеи.       Бумаги, бумаги, бумаги… Тихонько шуршит пергамент, поскрипывает остро отточенное перо. Солнце отражается от чернильницы, слепя глаза весёлыми бликами, так, что поневоле думается — может, ну это всё? Закончить можно и завтра.       Леонард мысленно шипит на собственную лень, как когда-то, лет двенадцать назад, шипел на ненавидящих его солдат, муштруя их к параду согласно рекомендациям братца-церемонимейстера. Создатель, какая же глупость, и насколько же легче жить, не пытаясь запихнуть свою правду в глотку каждому встречному! Тем более, если на самом деле это не правда, а самообман.       Нет, разумеется, в Надоре Леонарда не полюбили — его терпели, как законного мужа наследной герцогини Айрис, последней живой Окделл после её душевно нездоровой матери, которая приняла постриг и посвятила себя Создателю, как только узнала о предстоящей свадьбе. Его терпели, нимало не интересуясь причинами постепенного возрождения провинции, расширения торговли и так далее. Когда-то, в самом начале, это вызывало яростные вспышки раздражения, успевшие войти в привычку за годы военной службы.       Больше нет.       Это был вопрос ценности слова и дела — вещица, до которой рано или поздно может додуматься любой. Но только в том случае, если доживёт, — и Леонард смог это сделать. Оценить восхваления Святого Алана, произносимые полуголодными людьми в выстуженной зимними ветрами лачуге — против сдержанного фырканья о «рыжем засилье», которое позволяет себе зажиточный ремесленник, сидя с семьёй перед жарко натопленным очагом. Это был вопрос, который никак не решался без обращения вовне, к другим людям, — и Леонарду повезло встретить нужного человека. Хотя поначалу казалось…       Вдруг в спокойную атмосферу кабинета врывается изумрудный вихрь. Дверь распахивается резко, хоть и без грохота, порыв горячего воздуха приносит запах полевых трав — значит, в соседней комнате опять все окна нараспашку.       — Леонард Манрик! — голос Айрис строг и подчёркнуто жёсток. — Когда Вам, наконец, надоест сидеть затворником в пределах единственной комнаты, ссылаясь на очень важные, с большой буквы, дела?       — Возможно, — отвечает ей Леонард, чуть улыбаясь, — когда закончу. Это действительно важно, видишь ли. Нет, если тебе нравилась моль, дожирающая портьеры и шали…       — Моль! — Айрис упирает руки в бока, — Скоро у нас заведутся книжные черви, а не моль, от неё-то мы худо-бедно избавились. Имей в виду, мир не рухнет оттого, что ты раз в жизни пойдёшь наперекор своему упрямству.       Это и в самом деле так. На улице стоит прекрасная, по меркам большинства людей, погода, а что до документов — с ними можно закончить вечером. Или даже завтра… Леонард лениво щурится, пряча взгляд от солнечных лучей. Он, как многие рыжие люди, легко обгорает на солнце и плохо переносит жару. Это — настоящая причина нежелания выходить в сад.       — И вообще, ты хотя бы отдаёшь себе отчёт в том, как редко проводишь время с нами? Я имею в виду Лику, — бросается в бой Айрис, непонятным образом уловив сомнение во взгляде или едва заметно изменившейся интонации. — Она же твоя дочь, в конце концов. Будь… — она осекается.       Будь лучшим отцом, чем Леопольд — это уже слишком. Есть шутки и не совсем шутки, которые он всё ещё не прощает, более того, иногда Айрис Манрик кажется, что он специально держится чуть отстранённо, чтобы не повторить настолько раздражавшую его самого чрезмерную опеку.       — Ладно, ладно, — отмахивается Леонард, — может, чуть позже. Позже — но сегодня, обещаю.       Айрис смотрит на него чуть подозрительно, вскинув к потолку остренький носик, но, о чудо, не пытается бросить ещё одну язвительную фразу и просто поворачивается спиной, чтобы уйти из комнаты. Едва она успевает коснуться рукой дверной ручки, как её догоняет вопрос, высказанный откровенно весёлым голосом:       — Что, на сегодня лекции закончились?       — Что ты, муженёк, — отвечает Айрис, широко улыбаясь, — всего лишь даю тебе передышку.       Проходит часа два с хвостиком, когда Леонард присыпает песком последнее, самое неприятное письмо, адресованное отцу, и выходит в сад. Солнце, во время разговора с Айрис висевшее в зените, уже начинает окрашиваться красным; страшная, как для Надора, жара не спала совсем, но, по крайней мере, ослабла. Поднялся лёгкий ветерок.       Леонард тихонько стоит на пороге, не желая выдавать своего присутствия, и наблюдает за тем, как весёлая рыжая девчонка носится по саду, играя в догонялки с матерью. Глаза у них обеих серые, а движения резкие и порывистые, — точь-в-точь необъезженные жеребята, для которых всё в этом мире ново.       В такие моменты Леонард замечает, что Айрис всё-таки красива. Худющая, чуть нескладная, и близко не похожая на придворных девиц, следящих за своей внешностью так, как покойный Сильвестр — за политической обстановкой, — но красива. Потому что она очень живая и настоящая, потому что смело и зло отвечала на его подколки и сарказм до тех пор, пока любые слова, даже жестокие, не стали слишком привычны, чтобы ранить.       Она оборачивается, разгорячённая бегом в не предназначенном для этого платье, и приветственно машет рукой. Можно бы сказать — совсем ещё девчонка в своих порывах. Лика, восторженно взвизгнув, летит навстречу отцу, на полпути чуть не падает, и повисает у него на шее, болтая в воздухе ножками. Солнце прорывается сквозь кроны садовых деревьев, ярким сполохом выхватывает две рыжие макушки.       — Папа, папа, — восторженно восклицает Лика, едва оказавшись на твёрдой поверхности, — представляешь, возле дальней беседки целая куча бабочек!       Леонард хмурится: неужели снова моль? Символ паршивого прошлого, который заставляет Айрис едва заметно бледнеть. Но она улыбается. Легко-легко, самыми уголками губ, как будто знает, о чём он подумал.       — Синие, представляешь? Совсем как небо, — деловито добавляет Лика. — Пойдём, я покажу.       — Пойдём, — Леонард соглашается, но всё же не может удержаться от короткого поучения. — Леди должна говорить «очень много», а не «целая куча».       Лика смотрит на отца, склонив голову набок, и издаёт непонятный звук — что-то среднее между «угу» и «неа». В её серых глазах ясно читается: не хочу быть никакой леди, но так и быть, отец, ради тебя…       Втроём они углубляются в сад. Лика бежит впереди, восторгаясь всему, что видит — игнорируя то, что гуляет в этом саду каждый день. Бабочки и в самом деле оказываются синими, по-настоящему огромными, с детскую ладошку; и Леонард мысленно выдыхает. Не то чтобы он верил в символизм, но зато верит Айрис — этого более чем достаточно.       В беседке они садятся рядом, тихо наблюдая, как дочь носится за бабочками, а те почему-то не улетают достаточно далеко, как будто и сами хотят играть с ребёнком. Что, конечно, полный бред по своей сути — но почему бы немного не пофантазировать?       Очередная бабочка вдруг садится Леонарду прямо на плечо; Айрис хитро склоняет голову набок и ловит его взгляд. Если уж искать символизм — кажется, в цвете крылатых бездельниц есть какой-то скрытый смысл. Например, что цвета дома Алва уже не вызывают трепет. Больше того, первое сравнение, которое приходит ей в голову, — это не цвета Алва, а цвет неба в сумерках, насыщенный и глубокий.       Леонард смаргивает, чуть удивлённый мягкости в глазах жены:       — Что?       Айрис улыбается.       — Помнишь, каким кошмаром казалась эта свадьба в первые месяцы?