Громче воды, выше травы

Я стояла под проливным дождём напротив посольства Японской Империи в четыре часа утра и ничего не помнила. Точнее, не так. Я определённо забыла что-то важное… Я помнила, как в начале было тяжело. Конечно, было непривычно заново учиться двигаться в младенческом тельце. День, когда я перевернулась без лишних затруднений на животик, был сродни празднику, как и день, когда я нормально смогла усесться на попу посреди манежа. Потом я резво ползала на четвереньках и хватала всё подряд в надежде побыстрее разработать непослушные крохотные пальчики. Далее последовало форменное издевательство, когда вроде знаешь, как работают ноги, но привычно взять и пойти не является разблокированной функцией на данном уровне. Я больше месяца падала и в итоге пересчитала своим бедным лобиком все косяки и углы всех комнат, хотя благодаря квирку я почти ничего не чувствовала, но сам факт! Это было в какой-то степени жестоко — знать, но не уметь контролировать себя — но разум в конце концов приспособился. Я не слишком бесилась, сделав своей целью как можно быстрее вырасти, чтобы наконец занять себя непосредственно нужным делом. Может, не надо было?.. Что касается перехода с молока на прикорм, то он прошёл вполне сносно. Конечно, из детского питания я предпочитала фруктовые пюрешки, но я прекрасно понимала, что надо, надо в себя запихивать мясную жесть и пресные измельчённые овощи из баночек с улыбчивой рожицей. Сущим наказанием для меня был скорее чёткий порядок приёма пищи. За многие годы привыкнув кусочничать тут и там, я в начале буквально выла от невозможности есть в своё удовольствие. Но зная, что это для моего же блага, чтобы организм спокойно развивался, я затыкалась и молча принимала ложечку непонятной кашицы, делая вид, что радуюсь очередному паровозику. Нет, радовалась я всё же по-настоящему. У меня была мама. Мама… Мама пахла солнцем и душистой лавандой. У неё были бархатные, нежные руки, которыми она меня постоянно ласкала. Мама особенно любила гладить меня по волосам, несмотря на то, что я в своём обличии скорее была по ощущениям стеклянной статуэткой, отчего кожа моя была до невозможности твёрдой и прохладной. Она читала мне тихим, завораживающим голосом сказки на ночь, но не те, где добро обязательно побеждало зло, а те, что учили не делить мир на белое и чёрное. Мама всегда купала меня в ванной с воздушной пеной, звонко смеясь от лопающихся пузырьков, которые я в неё посылала с весёлым гулением. Когда она поняла, что я фактически ни разу не плакала, то ужаснулась, но потом, наблюдая моё не по годам ускоренное развитие (будем предельно честными, свободно читать в два года, как это делала я, для ребёнка ненормально), успокоилась и нашла кучу плюсов. Я училась в бешеном ритме, напрягаясь по полной, чтобы начать нормально говорить и писать. Да, я была слишком тихой и умной, но мама объяснила себе этот факт моим повышенным айкью. Она разъяснила мне наше бедственное положение как только удостоверилась, что я понимаю намного больше обычной девочки, наказала ни в коем случае не отключать причуду и заставляла учить японский по добытым благодаря птицам учебникам и пособиям. Точнее, она так думала, я-то с радостью вгрызлась в этот жуткий язык, зная, что мне в любом случае стоит ожидать расставания и переезда в страну Восходящего Солнца. Было больно осознавать фатальность этого события, учитывая, что у меня была своя, любимая, незаменимая мамочка, но, увы, судьбу не проведёшь. Конечно, не всё было так гладко, как могло бы быть. У мамы была затяжная депрессия. Она старалась не показывать этого, но взгляд у неё был потухший с того проклятого дня. На протяжении всего пути до Шотландии мама рыдала навзрыд и билась в истерике, прижимая свёрток со мной ближе к груди, отказываясь выпускать меня из рук. Когда же мы доехали до места назначения, то она подозрительно быстро успокоилась, но это заметила лишь я. В общем, я поняла, что полицейские в Объединённом Королевстве никудышные, когда мама провернула финт ушами и буквально смылась у них из-под носа. Серьёзно, она тупо сбежала из машины со мной подмышкой, активировав режим выживания и материнские инстинкты на полную катушку. С тех пор мы так и жили в постоянных бегах. Мама перестала доверять кому бы то ни было, оно и понятно, после такого шока. В тот день она сняла все сбережения, что у неё были, запихнув самую большую кучу денег, которую я когда-либо видела, в спортивную сумку, и на автобусе перебралась в другой город, где мы в итоге осели на некоторое время. Меня она прятала в бэби-слинге, прикрыв от окружающих своим шарфом и укачивая, чтобы я не дай ками не выдала нас. Естественно, я не высовывалась, не дура, спасибо. Первый наш дом был вообще нелегальным, и мы скорее даже бомжевали пару дней в подвальном помещении какой-то стройки, пока мама не нашла нам приют. Каким-то макаром она отыскала слепую одинокую старушку, нуждающуюся в сиделке, которая была не против младенца в доме. А дом этот был прекрасным, на отшибе того городишки, где мы оказались, рядом с тёмным отпугивающим лесом, и людей в том районе почти не наблюдалось. Красота! Бабушка Джоан, как себя просила называть женщина, не задавала лишних вопросов, хотя знала, что мы у неё не просто жили, а прятались. У неё самой была причуда — потрёпанные, в нескольких местах продырявленные кожистые серые крылья — и, видимо, она подсознательно поняла, что мы нуждаемся в помощи по той же причине, по которой она жила вдали ото всех. С этой святой женщиной мы прожили аж целых три счастливых года, до самой её смерти, и это была рекордно длинная остановка. Потом мы кочевали из города в город по ночам, нигде не задерживаясь дольше пары месяцев, останавливаясь обычно под вымышленными именами в самых злачных мотелях или вообще в палаточных лагерях, там, где никому не было бы до нас никакого дела. Я всегда укутывалась в триста слоёв одежды, даже летом, и красила гуашью лицо и руки, чтобы никто не заметил квирка. Мама с моего четырёхлетия, когда я могла наконец быстро и долго бегать, не убивая слабую детскую дыхалку, заставляла учить меня план побега с очередной остановки. Так мы добрались до уютного лесного домика в Уэльсе, но через год начали заканчиваться последние сбережения, которые мама жутко экономно тратила, чтобы одновременно прокормить нас и мотаться туда сюда по острову столько лет. Нам ничего не оставалось, кроме как перебраться ближе к Лондону, чтобы она могла найти работу, пока я бы отсиживалась дома. Я тогда ещё не знала, что это наш последний год вместе… Всё это время мы были окружены воронами. Лучшие воры, дозорные и няньки в одном лице. Именно они добывали дорогие припасы в моём младенчестве, тыря детское питание во время разгрузки грузовиков у разных супермаркетов; именно они незаметно дежурили 24/7 вокруг наших убежищ, чтобы мы могли сразу сорваться с места в случае опасности и прикрывали камеры видеонаблюдения во время наших поездок; именно они следили за мной с заложенными определёнными командами, если маме надо было оставить меня одну, особенно в последний год. Вороны стали моими самыми любимыми птицами и единственными друзьями на протяжении шести долгих лет жизни в Англии. Казалось бы, нас должны были уже прекратить искать за столько лет, не так ли? К сожалению, мы жили в таком ритме не по своей воле. Мамина паранойя с годами только прогрессировала, подогретая несколькими разами, когда нас практически поймали либо власти, либо тот сумасшедший ублюдок. Из новостей мы узнали всю подноготную того теракта в больнице, который широко освещался в прессе из-за своей необычности. Такое происшествие, связанное с квирком, для страны с почти полностью беспричудным населением было настоящей бомбой. Оказалось, что родители были правы в своих подозрениях, и кто-то из персонала роддома нас выдал какому-то местному преступнику с небольшим, но всё же авторитетом. Он загорелся идеей получить двойняшек в своё владение, чтобы просто-напросто расчленить и продать нас на алмазный рынок. Конечно, везде умалчивалась его истинная цель, лишь сообщалось, что такому-то сумасшедшему взбрело в голову поохотиться за причудами двух детишек. Какими именно квирками — не названо, и на том спасибо. Но руки у этого мерзавца до моего брата так и не дошли. Перед смертью мой бедный безымянный братишка принял человеческий облик, и весь смысл преступной операции исчез. Та скотина убила отца сразу до этого, поэтому информации о том, где, собственно, находимся я с мамой, не получил. Он затаился на несколько лет, а вместо него активизировалась полиция. Суки, просто суки. Правительство, видите ли, переживало за наше благополучие, и призывало Марту Джонсон с новорождённой дочерью не дурить и принять его помощь. Маму это, слава ками, не убедило. Остатки розовых очков у неё слетели окончательно, когда почти сразу после того, как нас однажды заметил молоденький патрульный на очередном автовокзале, нас почти нагнала банда преступной наружности, вслед за которой сразу подоспели полицейские. Мы за ними наблюдали из другого здания с видом на вокзал, заранее предупреждённые птицами, чтобы узнать существующий расклад сил. Всё ясно. В верхах был такой нехилый крот, который с удовольствием преподнесёт нас на блюдечке тому психу, чтобы поделить куш. В Великобритании покой нам только снился. Почему мама сразу не смылась на континент или не использовала карт-бланш в виде геройского пакта? Ответ прост на обе части вопроса. Перейти границу нам в жизни бы никто не дал, учитывая тот факт, что за нами, точнее, за моей алмазной тушкой, до сих пор охотились. Скрытно обратиться в чьё-либо посольство ради дипломатической защиты задача невозможная. Нелегально иммигрировать было нереально по той же причине. А пакт… Ну, мама есть мама. Она до последнего не хотела покидать меня. В целом мире мы остались одни друг у друга. Мама любила меня, я любила её. И до последнего не хотелось расставаться ни мне, ни ей, несмотря на нашу суровую жизнь. Был лимонный пирог, её смех, оборвавшийся жутким грохотом и карканьем. А потом я не помню. Забыла. Я лишь знала, что мамы больше нет… Вернёмся к тому моменту, где я стояла под проливным дождём напротив посольства Японской Империи в четыре часа утра и прикидывала свои шансы незаметно провернуть свою самоубийственную аферу и при этом окончательно не истечь кровью. Стоит заметить, что память меня подводила лишь отчасти. Я отчётливо помнила, как чётко последовала всем пунктам плана побега. Я впервые за всю свою жизнь отключила «Алмазный покров», как я называла свою основную причуду, чтобы больше никогда его не использовать, и стала простой девочкой. Увы, внешность моя бросалась в глаза. Я очень походила на маму, от кончиков длинных пальцев до аккуратных нежных ушек. Из явных отличий можно было выделить, в первую очередь, алебастровую кожу. Мама, конечно, была невероятно бледной, но не настолько. Ещё у меня были слегка припухлые губы. У миндалевидных глаз была невероятно светлая, почти белая серебристая радужка. Пушистые ресницы чёрным контрастом делали глаза выразительнее, а брови были в цвет волос. Да, волосы у меня конечно… Длиннющие, густые, которые было невозможно отрезать на протяжении всех этих лет (никакие ножницы алмазы не берут, а те же ногти приходилось укорачивать слесарным напильником), они были светло-голубыми и будто подсвечивались изнутри. Наверное, связано это было с моей второй силой, которая пробудилась в четыре года. Я недолго собой любовалась, в спешке следуя маминой инструкции. Волосы я безжалостно отрезала почти под корень и перекрасила в припасённую коричневую краску для волос. Потом напялила на себя непримечательные тёмные вещи, нахлобучив на голову кепку с длинным козырьком, превратившись таким немудрым способом в мальчишку. Кошмар какой, никогда больше не буду так делать, в прошлой жизни с лихвой хватило мужеского пола. Из того же тайника в стене ванной, прямо за раковиной, откуда я достала свёрток с вещами и краску, я взяла немного денег и два письма. Открыв одно из них, с надписью «Доченьке» на конверте, и прочитав его, я наконец узнала своё имя. В целях безопасности мама мне так и не дала его, оставив меня зайчиком и солнышком, а самую дорогую вещь — геройский пакт — я уже несколько лет носила под одеждой. Моё имя Ева Энгден. Так по-настоящему звали мою прапрабабушку со стороны матери, которую в младенчестве удочерили в Норвегии и нарекли Эвелиной Фергюсон. Об этом не осталось никаких записей, так как: а) электронные архивы в те годы неистово сбоили; б) законы о тайне усыновления никто не отменял; в) единственный документ, гласивший об этом факте, был сожжён в приступе бешенства лично маминой прабабушкой, когда мама, будучи ребёнком, случайно нашла его в старом серванте. Мама запомнила это раз и навсегда, потому что это был первый и последний случай, когда её любимая пра на неё повысила голос. Письмо было коротким. Мама писала, что любит меня и верит, что я проживу долгую, счастливую жизнь. Она завещала мне быть сильной и оставаться такой же умной девочкой. Она просила жить дальше без сожалений и не слишком думать о прошлом. По небольшим чернильным разводам становилось ясно, что она плакала, когда писала это прощание. Я тоже, впервые за много лет, горько плакала. В конверт также была вложена карта с подробным планом кратчайшего пути от нашего дома в лесной чаще лондонского пригорода до японского посольства и наказом идти только поздно вечером или рано утром, избегая всеми правдами и неправдами людей, в особенности полицейских. И вот я тут. Добралась-таки. С вывихнутой левой щиколоткой, тремя сломанными пальцами правой руки, глубокими кровоточащими порезами на правых локте и голени и рваной раной на правом же бедре, из которого торчала жуткого вида корявая ветка. Не ходите, блять, дети, ночью по лесу гулять, навернётесь и шею сломаете. В маминой инструкции было сказано, что по её наблюдениям посольство полностью автоматизировано, но караул на его непосредственной территории делает обход каждые два часа. Сейчас же я никого из людей, к своему вящему ужасу, не наблюдала. Я лихорадочно соображала, как подступиться к этой крепости. Уже светало, народ скоро начнёт просыпаться, из меня хлобыщет кровь, и если прямо сейчас я не предприму что-нибудь, то банально умру или буду замечена англичанами. Когда правая нога уже почти полностью онемела, я плюнула на этикет и, перебарывая обжигающую боль в щиколотке, оглядываясь по сторонам, быстро проковыляла к воротам с позолоченной хризантемой посередине. Медлить было нельзя, я и так слишком долго шла сюда из-за неудачного падения в лесу, потратив больше времени на дорогу. Из последних сил я перебросила через ограду первую из трёх пустых стеклянных бутылок, что я одолжила у того мусорного контейнера ресторана напротив, за которым пряталась до этого, выведывая обстановку. Пивная бутылка с треском, который был почти не слышен за яростным ливнем, разбилась о подъездную дорожку. Никакой реакции. Не давая себе повода для расстройства, хотя поджилки тряслись от ужаса, я кинула следующий снаряд. Снова ничего. Блять, блять, блять! Вот не знаю, как у них тут всё автоматизировано, но чё-то сигнализация не работает нихрена! И звонка дверного, чёрт побери, нет! Я уже примеривалась, как бы подальше закинуть последнюю стекляшку, чтобы попасть как можно ближе к окнам белого здания, как сквозь дождь различила чьи-то силуэты, спешащие ко мне из-за ограды. Я, дурная голова, не стала прекращать свою бомбардировку, и последняя бутылка оказалась прямо под ногами вы-со-чен-ного персидского кота в военной форме. Упс. Я через силу попыталась мило улыбнуться этому антропоморфному чуду, у которого на напряжённой морде лица (в буквальном смысле слова) сменялись эмоции, от сосредоточенности и холодной решимости до недоумения и беспокойства при виде такой красивой меня. Второй часовой, крепкий мужчина с небольшими красными рожками на лбу, озадаченно опустил оружие. Я прокашлялась и обратилась к ним на самом вежливом японском, пытаясь перекричать стихию и не свалиться в спасительный обморок: — Прошу прощения за вторжение, но я обращаюсь к Японской Империи согласно геройскому закону Международной Геройской Ассоциации от 06.11.2136 года №121 «О геройских пактах взаимопомощи». Сейчас. До этого настороженные моим прискорбным видом военные всполошились и развили бурную деятельность. Они что-то вдвоём напечатали на наручных компьютерах и ворота разъехались, немного приоткрывшись. Кот-часовой бережно взял меня на руки, стараясь не задевать раны, пока его напарник заново ставил мудрёную защиту и быстро тараторил в рацию о внештатной ситуации. Тяжёлые металлические двери лязгнули, окончательно отрезав меня от ненавидимой мною английской земли. Дальнейшие события закружились, завертелись. Вокруг были люди в форме, все что-то говорили, пока меня куда-то быстро тащили на тёплых кошачьих руках (или лапах?). Промелькнул встревоженный седой мужчина в синем вафуку, которому все поклонились, ещё какие-то люди, а дальше я различаю белый потолок и вежливого врача с моложавым лицом и приятным баритоном: — Я Курода Сора, врач. Вы находитесь в безопасности в лазарете посольства. К сожалению, я не знаю Вашего имени, но сейчас мне необходимо Вас раздеть, чтобы осмотреть повреждения и помочь Вам. Вы мне разрешите? — Конечно, сэнсэй, — ответила я ему на последнем издыхании, силясь не блевануть от боли прямо на него. Я смутно помнила, как на мне быстро разрезали вещи и с удивлённым возгласом констатировали мой пол, как я в какой-то панике дёрнулась, когда отрывали от моего живота присобаченный надёжной изолентой пакет с документами, как меня крепко придержали на месте в этот момент, а потом была кислородная маска, приближающаяся к лицу, темнота и тишина. Я видела какие-то силуэты прямо перед собой, но сквозь плотный, вязкий туман было не различить, что происходит. В отдалении слышались чьи-то голоса, но их было не расслышать. Я пыталась двигаться, но у меня ничего не выходило, пока невероятно громкий, оглушительный писк не заставил меня подпрыгнуть и проснуться на больничной койке. Тот противный звук, что выдернул меня из странного сна, затих и превратился в ненавязчивое пиканье кардиомонитора. Слезящимися глазами я следила за тем, как дежурившая у моей койки молодая сестра в милом розовом передничке быстро проверила мои показатели прямо надо мной, после чего выскочила, судя по звукам, за дверь. Мгновение спустя надо мной склонилось нахмуренное лицо вчерашнего врача. — Курода-сэнсэй, — я попыталась его поприветствовать и хрипло закашлялась. Во рту было сухо, а в горле будто прошлись наждачной бумагой. — Тише, ничего не говорите, отвечайте только на мои вопросы кивком головы. Вы чувствуете боль? — спросил у меня мужчина, аккуратно снимая с меня кислородную маску и давая моим губам ухватиться за соломинку. Я сделала несколько глубоких глотков самой свежей воды в моей жизни, прежде чем прислушаться к своему телу. Конечно, боль присутствовала, но она была ноющей и где-то на периферии. Видимо, лекарствами меня накачали знатно. Я легонько кивнула и сразу помотала головой из стороны в сторону. — Немного значит, — понял меня врач, после чего положил ладонь мне на лоб. После лёгкой щекотки весь дискомфорт окончательно пропал, — Это хорошо. Чувствуете, когда нажимаю тут? В голове звенит? Нет? Хорошо. На руке три пальца? А если… Я осторожно кивала и качала головой, намертво присосавшись к соломинке. Видимо, результаты мои были вполне положительными, так как изначально серьёзный Курода-сэнсэй заметно расслабился и удовлетворённо делал какие-то пометки на планшете, который держал прямо перед собой. Потом он помог мне привстать и удобно сесть полулёжа на подушках. — У Вас прекрасные показатели для того состояния, в котором Вы поступили ко мне. Я вправил Ваш вывих и обработал раны на ноге и руке. Через месяц будете, как новенькая. Сейчас я вынужден откланяться и доложить руководству, что Вы пришли в себя. За Вами присмотрит Аканэ-сан, просите у неё всё, что хотите. На этом кратком итоге врач вышел за дверь, оставив меня на попечении той самой медсестрички в розовом передничке, вернувшейся с подносом с едой. Прокашлявшись, я спросила: — Аканэ-сан, сколько я была в отключке? — Двенадцать дней, — ответила она, поправив мою больничную робу и подоткнув белоснежное одеяло, раскладывая столик на постели, — Вы наделали столько шума, дорогая, все были на ногах, когда Вы обратились к нам за помощью. Курода-сэнсэй несколько часов занимался Вами! Бедная девочка, что же Вы пережили! Такие раны, как Вы только на ногах держались, уму непостижимо! Под причитания медсестры на столике как по волшебству появился рядок с онигири и мисосиру в чашке, от которого шёл приятный пар. В животе протяжно заурчало. Я попыталась сама взять ложку с подставки, но милая медсестра проворно отобрала её у меня из дрожащих рук, начав неторопливо кормить меня вкусным бульоном. Она всё рассказывала, какая я молодец, что протянула так долго прежде, чем подоспела помощь. Аканэ-сан с упорством бульдозера скормила мне весь душистый суп и цепким взглядом стала следить, чтобы я прямо при ней вылизала блюдо с онигири. На втором рисовом треугольнике с начинкой из жареного мяса, когда в меня уже совершенно ничего не влезало и я прикидывала, как отвязаться от милой девушки, в двери палаты раздался спасший меня от объедания стук. Вслед за Куродой-сэнсэем зашёл пожилой мужчина в тёмном кимоно. За ним маячил зеленокожий мужчина в парадной чёрной форме. Медсестра тут же встала и уважительно поклонилась в пояс, после чего тактично вышла. Я, с крутящейся мыслью на подкорке, что это важная шишка, тоже попыталась что-то изобразить, но на меня разом зашикали двое из присутствующих, чтобы я ложилась и не двигалась. Человек в форме и бровью не повёл. — Моё имя Маруяма Изаму, я посол дипломатической миссии Японской Империи в Британском Королевстве. Это Каваками Рио, военный атташе. В первую очередь, прежде, чем мы начнём наше общение, Джонсон-сан, нам было бы интересно узнать Ваше имя. Значит, геройский пакт уже прочитали и перечитали вдоль и поперёк, признав его легитимность, иначе ко мне такие важные дяденьки не заглянули бы. На меня не давили, нет, что вы. Ко мне с самого начала все обращались уважительно, но таким мягким журчащим голосом, чтобы ненароком не напугать маленького ребёнка, одновременно попробовав заставить его проникнуться к себе доверием. И это было абсолютно нормально. Конечно, заявляется с переполохом еле живая пузатая мелочь с серьёзными бумажками и просит о помощи. Покажите того, кто бы не насторожился! Но посыл был ясен. Я сглотнула, глубоко вздохнула и окунулась в нескончаемый омут разъяснений с головой: — Маруяма-сама, Каваками-сан, я искренне благодарна японскому представительству за своевременно оказанную помощь. Но моё имя, увы, не Джонсон, и чтобы объяснить, почему, я максимально подробно расскажу о событиях, приведших меня к такой крайне мере, как обращение к пакту взаимопомощи. Седовласый посол всё так же непринужденно мне улыбался, в то время как атташе еле заметно, но напрягся. Я продолжила, разгладив невидимые складки на одеяле: — Моё имя Энгден Ева, и я помню себя с рождения… Это был долгий и мучительный рассказ. Военный, поняв, что я всё же Джонсон по крови, расслабился, пока я не углубилась в перипетии своей истории. И он, и Маруяма-сама с Куродой-сэнсэем вполне осязаемо бледнели, в то время как я старалась подробно описать всю ту нервотрёпку, а не жизнь, что у меня была. Я несколько раз прерывалась попить и перевести дух. К концу рассказа я сама не заметила, как отрывисто плакала, громко шмыгая носом и растирая подрагивающими руками красные глаза. Отходняк от пережитого пути до безопасного укрытия дал о себе знать. Врач успокаивающе гладил меня по спине, стараясь выглядеть не слишком морально убитым моими откровениями. Посол лица не держал вовсе, растерянно смотря на меня и удручённо качая головой: видимо, для него такой ужас был слишком. Каваками-сан стоял неестественно прямо, с силой поджатыми губами и салатовым оттенком кожи. Какое-то время в комнате стояла тишина. Я делала глубокие вдохи и выдохи, пытаясь взять себя в руки, не глядя на японцев. Голос вернулся в первую очередь к шокированному послу, который незаметно для себя перешёл на неформальный стиль: — Энгден-сан, послушай… Сейчас ты здесь, в безопасности, тебя никто не достанет, и я лично прослежу, чтобы как можно быстрее и безопасно организовали твой переезд в Японию. Я по положению должен буду вести переговоры с руководством, но я обещаю, что буду курировать всё от и до, чтобы всё сделать в лучшем виде и ты наконец смогла обрести покой. Я вскинула голову: — Маруяма-сама, Вам не стоит тратить своё время… — Энгден-сан, — твёрдо перебил меня мужчина, — Я понимаю, что ты не хочешь чувствовать себя обязанной, но ты ни в коем разе не предоставляешь нам неудобства. Это долг всех работников дипмиссии, и в первую очередь лично мой, помочь тебе всем, чем сможем. Я сейчас же отправлюсь улаживать все вопросы. Каваками-сан, Вы со мной? — названный весь подобрался и сдержанно кивнул, — Хорошо, тогда мы оставим Вас, Курода-сэнсэй, с Вашей пациенткой. Энгден-сан, отдыхайте и ни о чём не волнуйтесь. Мужчины поклонились друг другу, и посол с атташе ушли, оставив меня наедине со всё ещё гладящим мою спину врачом. Мы так и сидели, оба переваривая новости. Он — обо мне, я — о том, с какой заботой ко мне отнеслись. — Энгден-сан, Вы уверены, что не помните последних событий перед побегом? — Нет, — уверенно ответила я, — Всё в тумане. Но я убеждена, что моя мама мертва. — Я могу предположить, что Ваш мозг намеренно запер эти воспоминания. Не думаю, что в таком случае их стоит тревожить, они могут тогда травмировать Вас, — вполне логично. Я кивнула, — Вы точно не хотите поговорить о своей причуде? — Со всем уважением, Курода-сэнсэй, но я вынуждена отказать Вам в этой просьбе. Я не скрываю, что намеренно умолчала о ней, но я имею на это полное право. Лучше, чтобы о ней знало как можно меньше народу для моей же безопасности и сохранности окружающих. — Конечно, конечно, я Вас не осуждаю за это, простите меня за бестактность. — Ничего страшного, — улыбнулась я врачу. Какой же он всё-таки хороший человек. — Тогда перейдём к более весёлым вопросам, — мужчина отзеркалил мою улыбку, вот только у меня засосало где-то под ложечкой от нехорошего предчувствия, — Я могу поздравить Вас с соулмейтами! Такая редкость — быть частью триады! Их по пальцам пересчитать можно среди современного поколения героев! Честно, я не сразу врубилась, о чём он. Потом я перевела недоумённый взгляд на левое предплечье и физически почувствовала, как сердце куда-то ухнуло со скоростью метеорита. Так вот ты какая, белая полярная лисичка под названием песец! Врач, видимо, не смог правильно прочитать тот коктейль эмоций, что появился у меня на лице, потому что продолжал: — Если Вы ещё не думали об этом, то я настоятельно рекомендую Вам связать свою жизнь с геройством! Не обязательно становиться героиней, конечно, можно и вполне в поддержке работать, но школу с геройской направленностью в качестве образования Вам обязательно стоит рассмотреть! Будь то Кецубуцу, Шикецу или даже Юэй! — Я и без метки думала стать героем, мама мне рассказывала о Юэй, — безбожно соврала я шепчущим голосом, всё ещё таращась на свой рисунок аки выскочивший на дорогу олень на фары грузовика. Пока мужчина снова не заговорил, я поспешила его спросить, — Курода-сэнсэй, расскажите, пожалуйста, о моей метке. Мама не особо могла меня просветить на этот счёт. На самом деле раньше её было просто невозможно рассмотреть. Из-за алмазного покрова в рисунке угадывались лишь отдельные линии, но достаточно, чтобы понять, что родственная душа у меня есть. Я и подумать не могла, что окажусь в полиаморной связи! Вот, значит, о чём меня предупреждал Сайсей: что я окажусь важной фигурой на шахматной доске, так как любить мне будет суждено не одного, а сразу двоих, и висе верса. А мама мне и впрямь не смогла о многом поведать, так как сама не особо интересовалась вопросом из-за отсутствия собственной цветочной татуировки. Врач деликатно взял мою маленькую ручку в свою, с каким-то благоволением смотря на метку родственных душ, и с неприкрытым восхищением стал мне объяснять всю эту муть: — В большинстве случаев боги связывают двух людей, которые удивительно как чудно подходят друг другу. Они буквально будут жить душа в душу, и в один прекрасный день полюбят так сильно, как это только возможно, всем сердцем! Конечно, если объяснять научным языком, то можно сказать, что эти двое просто идеально дополняют причуды друг друга, но это не так. Всё сложнее и завязано именно на чувствах. Учёные до сих пор смогли выявить лишь несколько закономерностей. Например, то, что родственная душа присутствует только у носителей самых сильных квирков. Поэтому большинство, если не все из таких счастливчиков встречаются среди героев и, увы, злодеев. Также люди с меткой в конечном счёте влюбятся, независимо от их желания и прошедшего времени. Это несомненно произойдёт, потому что их будет тянуть друг к другу с неимоверной силой, будто сама природа будет подталкивать их в объятия друг друга. И в этом нет ничего страшного. В этом стоит видеть лишь благословение богов, старающихся как лучше помочь таким людям построить своё счастье. Обычно цветы у такой метки просто переплетаются между собой, но в Вашем случае… Курода-сэнсэй внимательно посмотрел на мою метку и вынес вердикт: — Триумвираты появляются редко. Точнее, очень редко. Почти никогда. Буквально два-три раза в поколение у самых одарённых носителей причуд. И каждый из членов тройственного союза представляет собою часть человеческой сущности: разум, сердце и душу. Это невероятно гармоничный симбиоз, который стабилизирует телесную и духовную мощь каждого из триады, делая их многократно сильнее даже обычных соулмейтов. Со временем Вы сами придёте к пониманию того, какая именно роль выпала Вам, Энгден-сан, в Вашей тройке. Все триады утверждали, что это невозможно объяснить словами, потому большего я просто не расскажу. Мужчина медленно выдохнул. Лицо его озарилось новой улыбкой. Я его не перебивала, ожидая услышать самое интересное: — Что касается непосредственно метки. У триумвиратов они, конечно, отличаются. Два растения образуют красивейший переплетённый венок вокруг третьего, будто оберегая, защищая его. Насколько я могу судить, то тот человек, к которому относится цветок посередине, является сердцем союза, именно тем винтиком, что скрепляет триаду. И разум с душой никогда не смогут быть до конца счастливы без своего сердца, сердца своей любви. Я впитывала в себя новые знания, как губка, принимая к сведению новые открывшиеся тайны этого мира. А врач всё продолжал: — Цветы описывают главное качество или черту, которые увидел человек в своём партнёре и которое наиболее ярко отпечаталось в подсознании. Ваша метка, Энгден-сан, нарисовала разум и душу в виде цветов тюльпана и магнолии, а сердце — орхидеи. — И что же они означают? — доверчиво спросила я, восторженно смотря на композицию на моём предплечье. — Тюльпан — символ чистой любви и большого счастья. Человек, которого характеризует это растение, всегда весел и искренен, а окружающие чувствуют гармонию рядом с ним. При этом он невероятно гордится своими партнёрами, иногда прославляя их достижения и успехи вместо них. Магнолия — это цветок благородства, настойчивости и упорства. Такой человек будет идти к своей цели, будь она в жизни или любви. Он будто говорит: «Всё равно ты будешь со мной». А орхидея является в первую очередь цветком усердия, и лишь потом нежности, утончённости и любви. Этот человек будет стараться добиться своего, несмотря ни на что, но это будет уникальным образом сочетаться с мягкостью, которую по-настоящему познают лишь его партнёры. — И кем же буду я? — Не торопитесь, узнаете в своё время, — по-доброму рассмеялся Курода-сэнсэй, потрепав меня по ёжику волос, — Но я уверен, Вы найдёте своё счастье. А сейчас, Энгден-сан, я Вас оставлю на Аканэ-сан, она сделает перевязки, пока я буду вынужден отлучиться по делам. Мне ещё нужно провести диспансеризацию у детей дипломатов. Если честно, то я впечатлилась. Раньше я как-то обособилась от того факта, что где-то там меня ожидает свой родной человек, не до того было. Оказалось, что родственная душа у меня вообще раздвоилась, предопределив мне стать звеньем триады. И этот факт, который в начале очень напугал, как обухом ударив по голове, сейчас ничуть меня не расстраивал. Не знаю, как объяснить такое неожиданное принятие. Я просто знала, что это не просто необходимость, вызвавшая моё переселение сюда, а что-то такое большое и всепоглощающее, которое перевернёт мою жизнь с ног на голову. Я провела подушечками пальцев по изящной татуировке, поочерёдно огладив каждый цветок тюльпана и магнолии в венке, и напоследок пощекотала лепестки раскрытой орхидеи. Я определённо буду ждать встречи со своими соулмейтами. Я ещё месяц оставалась прикованной к постели, пока швы полностью не затянулись. К сожалению, несмотря на филигранную работу Куроды-сэнсэя, у меня остались некрасивые шрамы, которые обещали превратиться в будущем в розовые рубцы. Они будут служить мне напоминанием о прошлом и моей мотивацией стать героем. Все эти шесть лет я тщетно пыталась найти причину, по которой захотела бы выбрать стезю героини, и лишь сейчас я наконец нашла её. Я стану героиней не потому, что у меня мозги отшибло кидаться на амбразуру, нет. Я стану ею, чтобы подавить, искоренить всё ещё присутствующее в этом мире зло и лицемерие, которое заставляет людей жить в страхе, так, как жили я с мамой. На протяжении всего июля меня стабильно навещало почти всё посольство, по крайней мере, та часть, что была в курсе моей ситуации. Хотя я отказывалась от знакомства с детьми, обосновывая это нежеланием привязываться узами дружбы, когда мне скоро уезжать. Меня навестили те часовые, что встретили мою подыхающую тушку у ворот. Самый большой котик в мире по имени Хара Шоичи, узнав о моей татуировке, подарил мне парные металлические напульсники, объяснив это тем, что до обретения родственных душ не стоит светить меткой. Во-первых, неприлично, во-вторых, так теряется весь смысл поиска и трепетного ожидания встречи с партнёрами, в-третьих, напульсники выглядели скорее как стильные плотно прилегающие браслеты и вообще были крутыми. Я с такими доводами была согласна и искренне поблагодарила своего нового друга Шоичи-куна, как он просил себя называть. Каждый день я общалась больше всего с ним, Куродой-сэнсэем и Аканэ-сан. Иногда ко мне заглядывал проверить моё самочувствие сам Маруяма-сама, хоть он и был по уши занят посольскими делами. Такое внимание меня трогало до глубины души. Каваками-сан тоже приходил и скупо интересовался, как продвигается моё выздоровление. Конечно, по его хмурой зелёной физиономии этого нельзя было сказать, и он оправдывался, что это нужная для организации моей перевозки информация, но я-то знала, что Каваками-сан так волнуется обо мне. Я познакомилась ещё с кучей народа, которая таскала мне японские мармеладки Meiji, зефирки Eiwa и будто плюшевые моти с разными вкусами. Таким прозаичным способом у меня обнаружилась дичайшая аллергия на дыню. После моего эпичного анафилактического шока пред очами Куроды-сэнсэя пищевое паломничество в мою палату было прекращено одним махом его руки, хотя люди всё равно заходили поболтать со мной и рассказать всё самое любимое о Японии. Я также, смущаясь, попросила свою незабвенную сиделку представить меня синтоистскому алтарю, сказав, что хотела бы помолиться и поблагодарить богов за спасение. Аканэ-сан только руками радостно всплеснула, и когда я уже могла более менее сносно ходить, мы навестили посольский храм. Он находился прямо в здании в одном огромном помещении. Улыбчивая жрица помогла мне правильно провести ритуал синсэна. Я преподнесла сакэ и очищенный рис, которые заранее попросила у медсестры, поблагодарив ками за благополучный конец моей английской жизни и помолившись лично Сайсею о мирном перерождении мамы, отца и брата. Мне почудилось краем глаза какое-то движение рядом и еле слышный смех, сделав вывод, что бог о них позаботится. Так пролетел июль и как-то быстро наступило третье августа — день моего отъезда на новую родину. С одной стороны, я боялась до дрожи в печёнках, с другой — я была как никогда возбуждена. Наконец я уеду и обрету своё место в этом мире, наконец! Со мной слёзно прощалась вся дипмиссия. Аканэ-сан вручила в дорогу собственноручно испечённые тайяки и велела беречь себя. Маруяма-сама, Каваками-сан и Курода-сэнсэй провожали меня до самого самолёта, где меня уже ждал Шоичи-кун, который должен будет лично передать меня из рук в руки новому опекуну. То, как мы добирались до аэропорта, вообще отдельная шпионская история а-ля «Миссия невыполнима». Посольству пришлось организовать трёхдневный отпуск по семейным обстоятельствам для Шоичи-куна, чтобы создать видимость необходимости вылета у английских властей. Сам самолёт был частным дипломатическим джетом, на который не распространялась британская юрисдикция, но до этого ещё была такая преграда, нет, преградище, в виде пограничников. Тут мы благополучно задействовали мою причуду, молясь всем богам, чтобы нас не засекли на нелегальной перевозке меня любимой. Мы очень рисковали, но три пути отхода у нас в любом случае были разработаны. Пронесло. Европейские технологии были похуже азиатских и не улавливали, когда на них воздействовали квирком, а все таможенники были либо беспричудными, либо с такими, которые никак не могли обнаружить меня. Я окончательно расслабилась, когда мы перелетели Ла-Манш, и с облегчением расползлась по кожаному креслу, рассматривая в иллюминатор поля и леса Германской Империи. Я с удовольствием попивала принесённый миловидной стюардессой апельсиновый сок и слушала объяснения своего провожатого: — Конечно, как только мы удостоверились, что принесённый тобой пакт не глупая шутка, Ева-чан, то сразу отправили его по срочному каналу связи на родину. Тебе несомненно повезло: оказалось, что сейчас за тебя согласно договору должен взять ответственность действующий про-герой, который к тому же единственный остался в семье. Если бы не он, то тебе пришлось бы жить в Японии в качестве политического беженца, а это сразу крест на геройской карьере. Как я понял, в начале он был не очень воодушевлён взвалить на себя заботу о тебе, но в конечном итоге он сам предложил удочерить тебя, особенно, когда узнал твои нерушимые условия проживания. — Что?! — я в неверии уставилась на довольно ухмыляющегося персидского кота. — Да-да, он очень проникся твоей историей и захотел сделать всё правильно, как он сказал. Имя и фамилию он тебе оставит, конечно, но по документам ты будешь его дочерью задним числом. — Круто, — только и смогла вымолвить я, одновременно обрадованная и ошеломленная такими новостями. Я продолжала пить сок, когда наконец задала вопрос, мучавший меня всё это время, — Ты расскажешь мне, наконец, кто этот загадочный герой? А то всё тайна, покрытая мраком, которую все от меня хранили, что-то говоря о сюрпризе. — О, да, он тебе несомненно понравится, — Шоичи-кун подождал, пока я сделаю глоток, чтобы продолжить, — Это Айзава Шота, известный как Сотриголова. Я в шоке выплюнула весь сок прямо на его военную форму.