Громче воды, выше травы

Лифт словно специально ехал слишком медленно, ещё больше распаляя нервничавших ребят. Пока Серо притоптывал ногой и до хруста заламывал руки, Бакуго вполголоса ругался на черепашью скорость жестяной коробки, а Мина безостановочно гладила содрогающуюся спину подруги. Киришима же только крепче сжал бёдра вырывающейся и истерящей на ухо Евы, пытаясь нашёптывать какую-то успокаивающую чушь. По ощущениям он уже почти оглох, и как-то не к месту он раздумывал, согласится ли Кацуки на время поделиться слуховым аппаратом. Цифра три сменилась на четвёрку, и они кубарем выскочили на лестничную клетку. Бакуго резким движением приложил свой пропуск к ридеру, чтобы они могли вбежать в коридор «мужского» крыла. — Сейчас, милая, сейчас, — Мина на ходу утирала слёзы рыдающей девушки. — Ключи в заднем кармане, — сказал Киришима, и Кацуки незамедлительно вынул их. Связка звенела в его подрагивающих потных пальцах, соскальзывая и раздражая. Серо в итоге вырвал её у вздрюченного друга, наконец открывая комнату. — Придержите дверь! — Сюда её, давай, — Бакуго в два прыжка оказался у кровати, освобождая её от стопки комиксов и грязного белья. Киришима положил на неё воющее на его руках создание. Ева, почувствовав, что её отпустили, забилась сильнее, конвульсивно выворачивая руки-ноги и истошно полухрипло вопя, неконтролируемо используя новую (или старую?) причуду. — Аккуратнее! — поздно. Сунувшийся к ней Серо взвыл, получив покрытым алмазами кулаком прямо по носу. Он схватился за него, рефлекторно делая несколько шагов назад и, не увидев боксёрской груши, влетел прямо в неё. Та, в свою очередь, со всего маху врезала не успевшей отскочить в сторону Мине, отчего она упала точнёхонько на неубранные гантели. — Блять, Ханта-кун! — Извини, я случайно, — прогундосил парень, с кряхтением помогая подняться отбившей зад недовольной подруге. — Ева-чан, успокойся, — Киришима вынужденно сел верхом на неё, придавливая телом, чтобы она прекратила дрожать и вертеться, — Всё в порядке, это мы, твои друзья. Чёрт! — он правда не хотел, но активировал квирк, когда окаймлённая бриллиантами голова чуть не пробила ему челюсть. Звук разрывающегося одеяла заставил Еву сильнее заплакать и с ещё бóльшим ожесточением начать отбиваться от его попыток поймать её за руки, с неприятным скрипом проводя упрочнёнными ногтями по его затвердевшей коже. — Ну же, белоглазка, тише, тш-ш, — Кацуки попытался помочь ему, придерживая лягающиеся ноги, но приступ умопомешательства никак не хотел проходить. — Дебилы! — взвизгнула Мина, садясь у изголовья их брыкающейся композиции, — Отпустите её! — Алё, она же себя покалечит, если не успокоится! — зарычал Бакуго, крепкой хваткой удерживая бесконечно длинные вертлявые конечности девушки. Эйджиро в это время пытался не попасть под клацающие зубы озверевшей Евы. — А она не перебесится, пока вы её так пугаете, — Ашидо понизила голос, снимая пряди светившихся в темноте волос с лица, как начало казаться Киришиме, внебрачной дочери торнадо и атомного взрыва. Двери неожиданно распахнулись, как от пинка. Эйджиро с трудом изогнулся, чтобы увидеть в свете коридора не ожидаемых сэнсэя или Шинсо, а… Каминари с мокрым зонтом, приехавшего из дома. Он включил светильник, на секунду ослепляя их всех. — Пугаем?! — с большим недоверием переспросил Бакуго, уклонившись от пинка в пах. Но ему ответил быстро сориентировавшийся Денки, кинувшийся помогать Ашидо отлеплять парней от Евы: — Гений, её же… В последовавшей напряжённой паузе отчётливо слышался конец его фразы: «…изнасиловали». Догадаться об этом труда не составило. Все свойственные этому предположению признаки были, как говорится, на лицо. Ева сторонилась почти всех, в особенности напрягаясь в присутствии тех, кто был физически сильнее неё или проявлял излишнее внимание (Шинсо подрался по этому поводу с Минетой и повесил его на крючок для полотенец, когда тот пошло пошутил про одноклассницу), ненарочно включала свою защитную способность при непредвиденном контакте с другими, а также имела проблемы с концентрацией и немо раздражалась на людей. Хотя про последние два пункта нельзя было точно сказать ввиду отсутствия яркого проявления эмоций. Хотелось лично четвертовать, воскресить, а потом заново упокоить тех, кто сделал это с ней. Увы, эти уроды Киришиме были недоступны, да и мертвецкой ворожбой он не владел. К слову, Эйджиро тупым и туго соображающим отродясь не был и Денкин намёк поймал на лету. Напуганный собственными полоумными действиями, он вскочил с хныкавшей девушки, пока Каминари за шиворот оттаскивал от неё Кацуки. — Она сейчас выдохнется, — сказала как отрезала Мина, заранее затыкая Бакуго, а потом спокойно обратилась к Еве, — Солнышко, прислушайся к моему голосу. Ты находишься со мной и остальными придурками в киришимовской спальне. Мы здесь неоднократно тусили, помнишь? Ели пиццу и смотрели ужастики, когда гостиная была занята. А однажды Серо не заметил, как пролил на кровать, на которой ты лежишь, молочный коктейль из мака, и мы всей компанией отстирывали матрац. Забавно было, да? Кири-кун тогда матерился с таким подвыподвертом, что даже Бакуго заслушался. Но я однозначно считаю смешнее тот случай, когда… Ева слушала фоновый шум, который создавала Ашидо, и постепенно успокаивалась, тяжело и хрипло дыша. Она больше не билась в истерике, но свернулась жалостливым дрожащим клубочком, отчего Киришиме захотелось её тут же укутать, спрятать и больше никогда никому не показывать. — Посмотри вокруг, тебе ничего и никто не угрожает. Давай же, будь умничкой и открой глазки, — с искушением нашёптывала Мина. И девушка наконец подчинилась. Она приоткрыла слипшиеся от слёз ресницы, слепо щурясь, оглядывая их. Киришима видел, как к ней вернулась способность здраво мыслить, отражённая в глубоком бело-сером взгляде, который в кои-то веки не был апатично-бездушным. Ева захотела что-то сказать, но только надрывно закашлялась. — Ну-ну, попей немного, — резво открутил крышку бутылки Серо, — Ты долго не разговаривала, а сегодняшняя нагрузка могла сильно навредить связкам. Ева с удовольствием в один присест выдула всю воду, рукавом свитера вытерев тоненькую струйку от промахнувшей мимо рта капельки. Эйджиро настороженно следил за малейшими изменениями в мимике «очнувшейся» подруги. Она поочерёдно, с затаённой грустью в глазах, посмотрела на каждого из взволнованных друзей и слабо, немного горько улыбнувшись, прошептала на грани слышимости: — Простите меня… — Милая, что ты такое говоришь? — всплеснула руками Мина, — Тебе абсолютно не за что извиняться! — Я просто, — Ева прокашлялась, — Я просто не хочу, не могу потерять ещё и вас. — Белоглазка, забей, — фыркнул Кацуки, присаживаясь перед ней на колени и беря за руки, — Могу тебя уверить, что в ближайшем будущем мы подыхать не собираемся. — Но из-за меня постоянно умирают… — Если нам и суждено умереть, то это точно не будет твоя вина, — перебил её Киришима, прерывая подступающую новую волну слёз. Он уселся рядом с Бакуго, скомкивая случайно разодранное покрывало. Блин, придётся одолжить у кого-нибудь швейный набор, чтобы заштопать. Мамы навряд ли обрадуются испорченной новёхонькой вещи и стопроцентно откажутся проспонсировать покупку замены, а мелкая шельма наверняка застебёт со словами, что ему уже далеко не пять лет, чтобы нечаянно резать причудой все ткани — от подушек до рубашек. Так-с, кого он там видел в гостиной за вышиванием? Тсую вроде? А может, кто из бэшников любит рукодельничать? Ай, неважно! Это не к спеху. Если что, в городе купит или Яойорозу попросит создать инструменты. В крайнем случае выпотрошит заначку, — Мы сами выбрали тернистый путь героики. Рано или поздно нас не станет, но только потому, что мы в ясном уме и твёрдой памяти согласились на конец в бою или при спасении гражданских. Поэтому не смей брать на себя эту бессмысленную ответственность, ясно? — Угу, — девушка сдавленно всхлипнула и быстро-быстро закивала головой, разом как-то выдохнув, будто с её плеч сняли груз ненужной вины. — Скажи, почему ты считаешь, что из-за тебя с окружающими происходят несчастья? — после нескольких минут молчания тихонечко спросил Ханта, помогавший Мине слегка умыть Евино лицо, окрапывая его водичкой. — Они… Эти проклятые лайми… Я видела, как они запытали до смерти мою маму, — Киришима громко сглотнул. Фьють, ну дела-а-а… Если ранее он сам себе объяснял ступор девушки шоком в контексте событий после похищения, то сейчас вырисовывалась дополненная деталями картина. Правы были врачи, сказав, что одни воспоминания наложились на другие. Как же хотелось удавить тварей, что посмели сотворить такое с ней, с её матерью на её же глазах… — Недавно я узнала, что они потом убили всех тех, кто был добр ко мне. И всё из-за этой гадости, — она с обречённой злостью посмотрела на свои ладони, покрывшиеся кристаллами, — Если бы не я, то эти люди… — Всё равно бы умерли, — вмешалась Мина, — Ева-чан, ты же веришь в божественный промысел. Ты должна понимать, что на всё воля небесных сил. Да, возможно — заметь, только возможно! — если бы эти люди не встретили тебя на своём жизненном пути, то их бы не забрали после встречи с тобой на перерождение. Но они бы всё равно вскоре встретились с Эммой. Это ведь дело решённое, сама знаешь. — Думаешь? — Не так, так эдак, — Эйджиро пожал плечами, соглашаясь со сказанным. Конечно, его нельзя было назвать атеистом, но и таким уж рьяным религиозным человеком он себя не считал, хотя в карму, драхму и прочую на первый взгляд теолого-философскую чепуху верил, ровно как и в то, что каждому отведён свой срок и от жнеца, если уж ты оказался в его списке, не убежишь. О чём Киришима не преминул сказать Еве. Было видно, что её всё ещё одолевали сомнения, но она замолкла, принимая во внимание мнение друзей. — Мне жаль, что так получилось с твоей мамой. И что ты пережила это. А твоя причуда прекрасна, не стоит так говорить о ней, — добавил он, прочистив пересохшее горло. Ева передала ему початую литровку, посмотрев на него с такой трепетной, ранимой, схожей с пыльцой крыльев бабочек-однодневок нежностью, что у Эйджиро перехватило дыхание, и только одна заполошная мысль билась в голове, когда он смотрел на опухшее, покрытое красными пятнами лицо с кляксами размазанной туши, на пересохшую кожицу губ, которую хотелось облизать, снова сделав бархатисто-мягкой, и на острые от резких под искусственным светом теней скулы, которые так и хотелось зацеловать: «Красивая, красивая, боги, какая же она красивая!» А внутренний голос со скрипучей издёвкой вторил, что нет вещи бредовей на свете, чем относиться как к другу к человеку, в которого влюблён. На душе сразу повисла серая туча, тяжёлая от набирающегося в ней дождя печали. Неизлечимая безнадёга, с которой они с Кацуки столкнулись, никуда не пропадала и давала о себе знать в самые неподходящие моменты. Ну почему они так лоханулись, окунувшись в этот штормовой океан никому ненужных чувств, на которые им никогда не ответят взаимностью, а?! Бакуго нутром почуял неладное. Он тут же залез под толстовку своего парня, успокаивающе положив горячую ладонь ему на талию. Его мозолистые пальцы тягуче медленно гладили поясницу, и это было сравнимо с бенгальскими огнями под кожей. Это бесхитростное действие отрезвило Киришиму, сразу же запихавшего подальше обиду на всю несправедливость этого грёбаного мира. Ну ничего, вот встретятся они с их третьим, поскандалят с ним для проформы, и вся эта влюблённость мигом пропадёт. А то не дело это вмешиваться в чужие отношения и что-то испытывать к занятой девушке. — Нормально всё. Как любила говорить матушка: «Если думаешь, что в твоей жизни всё плохо — открой любого русского классика, там всё намного хуже», — коротко рассмеялась Ева, громко сморкаясь в носовой платок, поданный Каминари, — Сорри, чё-т расклеилась совсем. Плакса, блин. — Скажешь ещё, — вздохнул Бакуго с видом расстроенного пианино, — Так, по кроватям? — А давайте сегодня заночуем все вместе! — резво предложила Ашидо, увидев реакцию напрягшейся подруги, — Тащите свои матрацы/футоны, будем оккупировать вотчину Кири-куна! — Наглейшая интервенция! Прямо у меня под носом! — деланно возмущённо воскликнул Эйджиро, вызывая смешки у друзей. Кацуки внезапно вцепился ему в бок, неистово щекоча, Серо сшибил Денки с места, девушки напали друг на дружку, и в итоге все повалились на прогнувшуюся под количеством тел постель, регоча, как лошади Пржевальского. Когда они наконец собрались приступать к великому переселению народов, пытаясь не скатиться обратно в смешливо-хохотливое настроение, дверь вновь отворилась. На пороге стояли насквозь промокшие Шинсо с мяукающим половичком на руках и учитель с маячащим на заднем плане старостой. У этих троих от открывшегося зрелища так вытянулись лица, будто они в военкомате пытались изобразить плоскостопие, сколиоз и метеоризм одновременно. Но вот Шинсо нехорошо ухмыльнулся, поставил кота на пол и с радостным гиканьем присоединился к нераспутанной куче-мале. — Фи, Хито-кун, ты же мокрый! — хрипло захихикала Ева, отпихиваясь, — Ацтань, пративный! Айзава-сэнсэй оглядел их чуть тревожно, будто мама-утка, пересчитывающая утят, выдохнул и сказал достаточно громко, чтобы перекричать смех возобновившейся свалки, похожей на сцену из передач, что гоняли по Энимал Плэнет — красочный портрет человеческой деградации: — Так, охламоны! Ложитесь, время позднее. А ты, дочка, — строгий голос невольно стал шёлково-ласковым, показывая, как он был на самом деле рад увиденному, — Чтобы завтра как штык была перед завтраком в медпункте. Понятно? — Вас поняли, сэнсэй! — ответили все, доведённые до икоты продолжительной экзекуцией. Лицо Айзавы явственно выражало всё отчаяние за следующее поколение героев, но, здраво рассудив, что иногда лучший способ решить проблему — просто перестать беспокоиться о ней, возвёл горе очи к потолку, махнул рукой и отчалил, оставив их устраивать лежбище котиков. В итоге длинный вечер закончился тем, что Киришиму согнали на пол под бок к Бакуго, которому он уткнулся в линию шеи, где влажные после душа вихры отросших волос собирались в колечки. Он довольно быстро заснул под дружное сопение закемаривших бандитос, поддавшись состоянию сонных мух, когда они осенью так медленно ползали и их было очень легко прибить газеткой. При этом Эйджиро почти сразу отвернулся от вида обнимавшей Еву инсталляции из переплетённых рук её дружка и собственной лучшей подруги, чтобы ещё больше не раскорёвывать бороздившую сердце рану и случайно не высыпать на неё очередной фунт соли. Воистину говорят, что худшая битва — между тем, что ты знаешь, и тем, что ты думаешь, что знаешь.

***

Припорошенный пушистым инеем пляж радовал своей безлюдностью. Лишь несколько позабывших мигрировать на юга крикливых чаек, не поделившие скачущую на серебристых плавниках добычу, гнусаво клекотали, обмениваясь хлёсткими клевками. Предгрозовое небо над головой всё больше темнело, пока маленькие ажурные снежинки продолжали падать, на подлёте ко мне сталкиваясь с брызгами волнующегося моря и пропадая, словно и не было их никогда. — Смеркалось, холодный день бледнел неумолимо, над морской пучиной туман тянулся полосой, — с лёгким акцентом переиначила я строки графа Алексея Толстого, приходившегося троюродным братом любителя переливать из пустого в порожнее тысячу триста страниц кряду. Я лежала на гладкой под щекой доске и наслаждалась убаюкивающей песней беспокойных свинцовых волн, параллельно думая обо всём и ни о чём. Последние месяцы, заволоченные серой хмарью, были тусклы и безрадостны в своём закисшем однообразии. Я ходила по краю потери душевного равновесия, когда тупое равнодушие застлило моё восприятие окружающей действительности, раз за разом почти что проваливаясь в могучую левиафановую пасть депрессии. Моё угнетённое вегетативное существование поддерживали на плаву все и вся — от вялого из-за хронического недосыпа отца до при любом удобном случае тарахтевшего на моём пузе Бегемотика. А я, тем временем, застряла меж чуемой явью и эфемерными воспоминаниями о том самом случае, попеременно падая в глубины прошлого и выплывая на поверхность нынешней реальности, не в силах совладать с прорванной дамбой осязаемого до чесотки деймоса вперемешку с фобосом. Ещё и в сведённом судорогой хайле чугунным грузом застрял ржавый обломок крика «помогите», взяв в плен мои голос и рассудок, не давая и шанса вырваться из непрерывного ожившего навязчивого кошмара. …Воздух сгустился и потяжелел от влаги, потянуло сырой прелой землёй. На маленьких стеклянных ручках чувствовалось тепло чужой-родной крови. То, как она свернулась и подсохла, трескаясь на костяшках и смазываясь на чуть вспотевших ладошках, вызывало грешное желание освободиться от оков обязательства перед замученной матерью и бросить её гнить на кухонном столе, набухшем после кровопролитного заклания. Но вместо этого — шок впополам с безверием в случившееся, что заставил перешить грубыми шерстяными нитками начавшее тухнуть изуродованное смердящее тело. Маму надо обязательно проводить нарядной, чтобы Томас с братом узнали и встретили её, и никак иначе! А много позже под ногтями — грязь от вручную выкапываемой ямы, да и в сдвинутых набекрень мозгах рефреном, как само собой разумеющееся, крутилась мысль: «нужна глубина шесть футов, чтобы лисы не раскопали»… Так и жила, нет, была я всё это время, соскакивая туда-сюда из одной реалии в другую, не позволяя себе показать малейшего намёка на давнюю трагедию. Но вдруг, посреди толстых белых червей, сгрызающих последние остатки больного разума, сердитый окрик. Эйджиро, Эйджиро, Эй-джи-ро… Гелиос моей потерявшей краски жизни, с лавовым горнилом вместо грудной клетки и раскалённым докрасна светом на месте жаркого сердца — чисто солнце, которого можно коснуться, не рискуя обжечься — что ты такое говоришь? Я не боюсь смерти, нет, ведь я уже умирала, и жить — то, чего я действительно хочу. Но как, как?.. Ответом послужило простое, врасплох пришедшее на ум «вот так»! И сразу за этим Киришима, моя личная эйфория и душевная погибель, надрывно оравший на меня с лютой злостью, будто бы давал подспудно искомое мною разрешение поделиться скорбью, погоревать, наконец оплакав любимую, родимую мамочку, которую я так быстро потеряла. В тот момент злоба, клокочущая внутри, плавно, словно бы жидкий, жгучий металл, перетекла в давно позабытый гнев. Я не стала себя неволить и в конце концов позволила себе выплеснуть весь ураган рвущих на части чувств, полководцем которых была смертельная, но понятная, оттого и в сто крат более терпкая, вяжущая во рту обида на парадоксально честную кривду Сайсея. Теперь-то я, доверчивая душа, понимала, что всё произошедшее было фатумом лишь отчасти. В большинстве же — платой за проход без очереди с талончиками на реинкарнацию. Мне был предоставлен выбор без выбора, а я, дурочка, думала, что подмахнула, ясно глядя в будущее, когда на деле в своём глазý бревна не заметила. Развели, как лопуха! Своеобразный юмор у ками, ничего не скажешь. Словом — бессмертные демиурги, и этим всё сказано. — И будни скромные, и славу вплетают Мойры в жизни нить. Неважно, поздно или рано, за всё придётся заплатить, — я зачитала пришедшие на ум строки, выбираясь на гибриде малибу с заострённым носом и единичным крупным фином, подаренном папой на др с нг совместно, к пустынному лайн-апу. Больше настолько отмороженных страстных поклонников сёрфинга, готовых покорять волну в зимнее время, на горизонте не наблюдалось. Пф, неженки! Не понимают прелести контраста разгорячённой головы и морозной солёной свежести! Я ловко упёрлась ногами, обутыми в неопреновые боты, в дэку, готовясь к наметившемуся бигвэйв райдингу. Решив разнообразить энергичные карвинги катбэком, я отъехала далеко от гребня, чтобы тотчас развернутся обратно. Но я не совладала с сопровождавшими меня стылыми бурýнами, что отдалённо напоминали убийственную стужу ночной Москвы-реки, и в результате, успев заглотнуть побольше волглого воздуха, попала в дикий замес. В действительности я не большой поклонник зимы. Сравнимо с гелиотропной ящерицей, я не любила это время года за холод и отсутствие света. Вечно прятала заледеневшие пальцы в рукавах растянутых свитеров, с завидным постоянством ошпаривала гортань кипятком горячего шоколада, а по ночам сворачивалась калачиком вокруг мохнатой грелки под двумя одеялами. И если в обычное время у меня слюна во рту замерзала от пробирающего до костей собачьего холода японской предтечи весны, то на море, будь оно покрыто лёгкой зыбью аль бурлящей пеной, знобкая стынь отступала. Необъяснимый уют окутывал меня с ног до головы, когда каскад водного раздолья звал в свои объятия разделить с ним торжественную филию к подводным владениям бога-дракона Вадацуми. Знамо дело, я, счастливая, поддавалась. Если быть в курсе всей моей истории, то, глядя со стороны, моя тёплая привязанность к бездонным водоёмам могла показаться странной. Как-никак, я однажды пала бесславной смертью раздутых синих утопленников. И да, я досконально помню каждую мелочь своего убиения, точнее, сам процесс моей гибели. Я и не знала раньше, что, когда человек тонет, он не делает вдоха вплоть до того момента, как вырубается. Это называется непроизвольным апноэ, когда неважно, как сильно тебе страшно и насколько ты противишься, инстинкт не впускать в себя воду столь силён, что ты не сможешь раскрыть рта до тех пор, пока не ощутишь, будто твоя голова сейчас взорвётся. И когда тебе, наконец, удастся вдохнуть, тогда и наступит боль, да вот только уже не будет никакого страха. Потому что этот удар милосердия принесёт долгожданный покой. Заправду диковинный выверт сознания — найти умиротворение там, где тебя настигли последние мгновения прошлой печальной юдоли. На поверку я уже мало что помнила о буднях предыдущей жизни. Только какие-то смутные отголоски преследовавшей меня зверской дисфории и уязвлённого огорчения от того, что мне не под силу что-либо изменить в том предвзятом мироздании. Лица деревенских совсем истёрлись из памяти, и сейчас я уже даже не могла сказать, какая фамилия была у дорогой мне Люськи. А волосы у неё были русые или рыжие? Эх, не помню. Забыла. Наверное, оно и к лучшему. Как бы то ни было, но мне нравилась гармония приоткрывавшей свои тайны порой безмятежной, но чаще тревожной пелагиали. Я как раз выгребла обратно на поверхность Тихого океана, когда до ушей донёсся возглас: — Ева-чан, закругляйся! На берегу рядом с моими вещами, активно маша мне рукой, стояла Эми в стёганом синем пуховике и пёстрой вязаной шапке с кисточками. Время и впрямь было уже позднее, а завтра нам надо было рано выезжать из рёкана Ёкоямы-сана. Сев на борд, я сразу взяла курс к почти что родственнице. — Как водичка? — Прохладненько. Пингвина видела, он плакал, — широко улыбнулась я, отстёгивая с ноги пружинистый лиш и доставая из сумки полотенце, чтобы отжать повисшие заледенелыми сосульками рыбьи хвостики. — Бр-р-р, неудивительно! Мне на тебя смотреть холодно, не то, что лезть следом, — передёрнулась героиня, глядя на то, как я подобно змеиному выползку торопливо стаскивала с себя гидрокостюм. — Ещё ночь здесь, день в Токио и девять часов перелёта — и будешь кайфовать на побережье Голд-Коста под австралийским солнцепёком, — усмехнулась я, споро сменяя купальник на трусы, джинсы и добротный пуловер. Эми прикрывала меня полотенцем, придерживая его за края. Людей, конечно, не видно, но мало ли. Мы не на нудистском пляже, чтобы демонстрировать свои телеса. — Сорокаградусная жара и плюс двадцать пять в воде — именно то, что доктор прописал после такого чудовищного года, — мечтательно прищурилась тётушка Эми, не забывая втиснуть меня в чёрный бушлат и с головой обмотать длинным шарфом в клетку. — Папе только не хвастайся, иначе отменит наш девичник, — гиенисто захихикала я, насухо вытирая ноги и напяливая на них плотные носки с ботинками на меху вместо гидрообуви. Свернув и запихнув вещи в сумку, я закинула её за спину, подхватила доску, и мы направились к гостинице. — Пусть только попробует! — потрясая кулаком в ссадинах, сказала Мисс Шутка в отпуске, — Куча чокнутых детишек, конечно, очень выматывает, по себе знаю. Но ему не на что жаловаться. Сукой буду, он с пацанами собственный междусобойчик устроит. — Как сказал бы Куго… — «Речь!» — одновременно зыкнули мы, пародируя блюстителя невинности чужих ушек, и рассмеялись. Двадцать шестого декабря во всех школах страны началось синонимичное прокрастинации явление: каникулы. Турнув ненаглядную кодлу, по некоему недоразумению называемую студентами, по домам, я в сопровождении отца, тёти Немури, дяди Секи и зверья погнали на наше традицонное место сбора в уезде Исуми, где к нам присоединились Эми с Куго. Там взрослые предались разврату, пав жертвами зелёного змия на целых четыре дня. Нет, это я, конечно, загнула, говоря, что они так уж сильно согрешили. Они так пили, так пили, вспоминая старые добрые, что с трудом кочевали из своих номеров в город и обратно, так что говорить о чём-то бó‎льшем не приходилось. Блять, всё, Ева, поздравляю! Пубертат окончательно настиг, раз уж по примеру одной розовопопой плутовки шипперишь всё, что движется, а что не движется — двигаешь и шипперишь! Но разве я виновата, что мне мерещатся (или нет?) странные телодвижения учителя химии с правом в папину сторону? Была, была-а-а между ними какая-то игривая недосказанность… Что нещадно смущала меня, как дитятю, что было вынуждено наблюдать за этими брачными танцами с бубнами. «Не виноватая я! Он сам пришёл!» — хотелось завыть в лучших традициях полуголой Анны Сергеевны, пред которой завалилось половое созревание в лице Семён Семёныча. Многое же случилось за то время, что я находилась на орбите вне зоны действия сети! Собственный день варенья проморгала, чего уж говорить об остальных празднествах! В итоге я с извинениями запоздало отдаривалась перед друзьями, которые только пальцем крутили у виска на мои причитания, но поспела с успехом подготовиться к роли подтанцовки для выступления нашего класса на традиционной новогодней ярмарке, прошедшей за день до конца учёбы. Вереница курировавших меня врачей в приказном порядке запретила самостоятельно петь ещё целый месяц несмотря на то, что я уже не походила на умственно отсталого чахоточного кабыздохлика. Так что я лишь откупилась от Джиро ссылкой на крутую песню 3 One Oh «Heroes & Legends» и пошла разучивать придуманный Миной буги-вуги, стараясь не слишком залипать на восхитительного в своей безумной страстности Бакуго за барабанами — сцена, достойная места в топ три дрочибельных образов. Неудивительно, что я также благополучно прозевала момент, когда папка, который у меня и швец, и жнец, и на дуде игрец, короче, очень большой ма-ла-дец, поборол свою на грани селфхарма зависимость. Не знаю, как именно это произошло, но серая «мёртвая» метка говорила сама за себя. Действительно, ну сколько уже можно жить бобылем? Поэтому для меня было счастьем узнать, что его наколка показала этакий фак предначертанной паре, с которой, слава всем богам, не сложилось. Ядовито-вредный Ямада Хизаши совершенно не подходил такому чуду дивному, как папенька, да и мне не хотелось бы иметь такого мерзотного отчима, много раз показавшего себя «с лучшей стороны». Нам такого не надь. И без денег не надь, и с деньгами не надь. Нафиг! Было особенно приятно наблюдать за даже не деликатной, а деликатесной вендеттой одной злопамятной барышни. Оказалось, что тётя Немури, у которой характер, прям скажем, не сахар и даже не фруктоза, вынашивала коварный план мести олигофрену, что за столько лет попортил немало кровушки у её лучшего с времён школьной скамьи друга. С папиного благословления она легко и просто подорвала репутацию Сущего Мика, применив первоклассную стратегию ОБС (Одна Баба Сказала). Сработало безотказно: лавина изумлённых и осуждающих перешурхиваний погребла под собой сначала Академию, а потом ожидаемо просочилась в сеть, причём даже не на уровне слухов, а как доказанный факт (ага-ага, так я и поверила, что папа не участвовал в этом мракобесии — к многочисленным статьям фото померкнувшего предплечья прилагалось)! Какая буча поднялась, у-у-у… О ней разве что глухой не слышал. Ещё бы — наш препод «англиканского», с собственным подкастом в радиоэфире и значительным фанатским подспорьем, оказался невероятной свиньёй, что довела своего духовного партнёра до отказа! Знатно ему потрепали нервы разного рода обвинениями, начиная социопатией и заканчивая зоофилией, зна-а-а-атно, да… Отказом, если что, именовали то редкое явление природы, когда соулмейты жили и здравствовали, но один из них с мясом выкорчёвывал все зачатки симпатии к другому, тем самым «убивая» саму возможность появления любви между ними. Понять это можно было по посеревшей, как это случалось после гибели одного из четы, метке. Такую я видела у тёти Эми, похоронившей своего парня почти сразу после начала карьеры, у дяди Секи, появившегося на свет с уже бледным тату, значавшим, что соулмейт умер до его рождения, и случайно заметила у… круглолицей, то бишь Урараки. Совать свой нос в чужие дела я считала зазорным, но по крайней мере становилось ясно, чего она так надышаться не могла на бедняжку помидорчика, за которым «его» Киришима с Бакуго не спешили ухаживать. Ай-яй, какие парни, однако, нехорошие редиски! Было бы смешно, если бы не было так грустно. Короче говоря, из всего этого следовал вывод, что Мик что-то там таки чувствовал, иначе отцовская татуха давно бы потеряла свои пигменты! Напрашивался вопрос: а какого вообще хрена? Я ни в зуб ногой, какие процессы происходили там у Мика в извилинах, но он точно ебобо. Тип, хэллоу, чудила, ты больше не нужен своей родственной душе, разве не этого ты добивался все эти годы игнора и манипулирования? Возрадуйся! Вместо этого он, видите ли, спохватился. Поздновато как-то — поезд сказал «адью, сучара» и возвращаться не собирался. А этот экстравагантный петух снизошёл, ёптыть, до начала конструктивного общения с бывшим одноклассником. Вспоминается Высоцкий: «Он то плакал, то смеялся, то щетинился как ёж. Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмёшь?». Так и тут бабахнутый Мик докучал своим непостоянством, бухтя что-то про космические корабли, бороздящие просторы Большого театра. Однако какой-то он… Неестественный, что ли? До нелепости плохой со всех сторон. Зачем оно ему вообще было надо — столько времени строить из себя этакого козла? Или это вовсе не было игрой, и он и впрямь мудак, каких поискать надо? Шут его знает. Мутный типчик, короче. И то, что он так резко сменил политику партии, только сильнее выбешивало. В общем, нет слов — одни эмоции. Вот и сейчас уже на подходе к гостинице мы с Эми услышали желчный папин голос: — Я тебя просил по-хорошему отвалить? Просил. Поэтому повторяю для недалёких: ещё раз мне позвонишь — я тебе паяльником глаза выжгу, усёк? — Маразм крепчал, деревья гнулись, — прокомментировала я услышанное, когда папа сердито закончил вызов сильным нажатием на экран. — Шуруй в душ, есть и на боковую. Твой ужин в номере, — перехватил он доску, пока мы разувались-раздевались в передней деревянного здания, — Завтра подъём в семь. — Как поедем до Нариты? — Довезём вас на машинах Секиджиро и Куго. — Ой, я совсем забыла! — в панике вспомнила я, — Вы когда билеты заказывали, сообщили о перевозке негабарита? — Каяма лично созванивалась с авиакомпанией, зная, что ты собираешься обкатать подарок в Коралловом море, так что всё в порядке. Предупреждая следующий вопрос — провоз бесплатен, никто за тебя не платил, — тут же успокоила меня Эми, направившись искать внучку Ёкоямы-сана, чтобы та квирком просушила мой комбинезон. Изначально первая поездка за рубеж была запланирована на август, но по понятным причинам сорвалась и была перенесена на первую январскую неделю. Семь дней с пятнадцатью, конечно, сильно разнились, но это нестрашно — супер-пупер-жупер план отдыха всё равно имелся. Главное условие — личная оплата всех расходов — было соблюдено (вот такой принципиальный бзик на самостоятельности, который хотелось удовлетворить), к нам с тётей Немури смогла присоединиться Эми, пожелавшая испробовать свежей кенгурятины и страусятины, а мужики нашей братии оставались не при делах: дяде Секи предстояло поболтаться по присутственным местам в качестве адвоката; у Куго был аврал в агентстве, из-под которого он смог вырваться на пяток дней в Ондзюку; папа собирался отлёживаться дома в компании котейки-телогрейки. Взбив подушку, я легла спать, предвкушая, какие сувениры накуплю ребятам и какие впечатления получу от скорого активного туризма, даже не подозревая, какие грандиозные сюрпризы меня поджидали в недалёком будущем. Поняла я это в один прекрасный вечер, когда я спокойненько себе, никому не мешая, нарезала моцареллу для домашней пиццы. Монома и остальная вечно голодная ватага сегодня изволили захотеть пожрать-с в нашем общежитии, так что, прикинув фронт работы (своих же тоже надо было угостить!), я оперативненько взяла в оборот Шоджи, поставив его месить тесто. Всё было тихо-мирно, пока в кухню не влетела взбудораженная Мина, которая сначала как-то даже стушевалась, но потом решительно задрала нос и попросила украсть меня «всего лишь на минуточку». Я и глазом моргнуть не успела, как мы оказались в положении сидя на её кровати, а сама подруженция, неловко вытирая липкие ладони о толстовку какой-то запредельной фосфорической расцветки дизайнера, чья муза находилась под тяжёлыми синтетиками, нервно прикусив губу и громко вздохнув, как перед заплывом по кишащему акулами океану, чуть поспешно сказала: — Ева, поцелуй меня.