Громче воды, выше травы

Нас с англичанами лихо окоротил председатель, пообещав выкинуть нас всех под зад за пределы Сайко-Сайбансё, если мы сейчас же не прекратим невежливое по отношению к суду гаерничанье. Эль шкандаль замялся, так и не набрав оборота. — С позволения многоуважаемых судий и свидетелей процесса я допущу небольшую дерзость воспользоваться своим умением несколько иным способом, нежели ранее виденный всеми вами, — передал последовательный переводчик с хрипло-рычащего фарси слова доктора Немати, — Так как мы сейчас, насколько я понимаю, собираемся просмотреть череду воспоминаний, которую хочет предоставить мисс Энгден, то будет легче использовать слегка изменённый способ их добычи. Если что, то члены ВМКК включили данный приём в список разрешённых для судейства. — Почему Вы не хотите прибегнуть к предыдущей практике, с которой мы уже сегодня ознакомились? — обоснованно спросила одна из эфетов не первой молодости, строго блеснув ярко-зелёными глазами с вертикально-щелевидным зрачком поверх золотой оправы тонких прямоугольных очков. Она была похожа на Медузу Горгону из древнегреческих мифов из-за лучистых змей, «уложенных» в причёску вместо волос, чьи тёмные чешуйки отливали на свету радужным бензином, в особенности когда начинали переползать, поудобнее устраиваясь в своём клубке. Насколько я знала по рассказам Яойорозу и Кендо, женщина была то ли тётей, то ли бабушкой про-героини и актрисы Увабами, у которой на голове, помимо привычной шевелюры, красовались кобра, гремучка и японская крысиная змея. — Моя причуда не позволяет мне за раз сделать несколько отдельных копий воспоминаний без вреда для собственного здоровья, поэтому я прошу о, так сказать, проведении длительной «прямой трансляции». Квирковое ограничение было посчитано уважительной причиной, и секретарь развернул кипучую деятельность. Был притащен ещё один стул для перса, чтобы он мог присесть рядом со мной (стоять ему, как это было при «считывании» Кацу-куна, было бы тяжело из-за продолжительности предстоящего сеанса); размотали длинный USB-кабель, который одной стороной воткнули в проектор, а второй кончик передали доктору Немати; меня же попросили войти в медитацию: — Наверное, Вы не помните, но мы встречались в период Вашего погружения в себя, — через переводчика обратился ко мне пожилой мужчина с бакенбардами, похожими на туго-скрученные пейсы, — Тогда было довольно легко прочитать Ваши мысли, но сейчас я вынужден попросить Вас сконцентрироваться на дыхании и вернуться к тому самому первому воспоминанию, которое считаете наиболее важным, и дальше постепенно начнут последовательно всплывать остальные. Не бойтесь, Вы не почувствуете отголосков плохих эмоций — один из плюсов моего дара. Готовы? Я кивнула, прикрывая глаза, разом отсекая себя от окружающего мира. Только сморщенная ладонь врача намекала, что за мной продолжали наблюдать. Хорошо, что у меня приличный опыт медитаций, иначе хрен бы получилось очистить сознание и расслабиться при таком количестве зрителей. Звуки отдалились, пока совсем не пропали, осталось лишь моё глубокое мерное дыхание, и я вскоре провалилась в полудрёмную пустоту, не замечая, как склеры профессора заполнились синим, а кончик провода ящеркой впился ему в раскрывшееся отверстие на адамовом яблоке. Взоры присутствующих как по команде обратились на экраны.

***

Тепло, уютно. Чувствуется, что здесь безопасно, хоть и не уединённо. Приоткрываются глаза, и в розоватом тумане расплывчато виднеются очертания другого младенца. С понятием «брат» ты пока не знакома, но он уже свой, родной. Он толкает крошечным кулачком эластичный плотный кокон, и кто-то снаружи охает, поглаживая живот. Ты тоже хочешь этих приятных прикосновений, что всегда успокаивают, убаюкивают, точечным ударом пятки даёшь о себе знать. Журчание, похожее на звук, название которого ты ещё не знаешь — смех — раздаётся оттуда, с той стороны. И ещё одна огнивом пламенеющая штука — потом ты догадаешься, что это была ладонь — больше и массивнее, накрывает тебя через привычную преграду. Она появляется реже, но тебе это тоже нравится. Ты, разморившись, засыпаешь, но вместо обычного пробуждения вдруг — больно, страшно! Кожица горит, твердеет, перестаёшь ощущать защитное течение жизни. Больше совсем не тепло и не уютно, очень хочется уйти отсюда, и ты сильно стучишь вместе со своим соседом, который больше не клубнично-персиковый и мягкий, а режет бирюзовым холодным сиянием. А в следующий раз просыпаешься уже в другом, совершенно ином, огромном мире, но почему-то вся блестишь, не как тогда, в том защищённом месте. Зеркала появившейся на этот свет новой души привыкают к яркости и учатся различать всё новое удивительно быстро. Вот у папы на руках спит угомонившийся брат, который и сейчас такой же активный, как у мамы в животике. Папа — это та самая большая ладонь, дарившая комфорт, у него бородка колется, когда он восторженно целует тебя в пухлые прохладные щёчки, глаза забавно разные — правый лазоревый, левый гикоревый, а кончик его косы так и манит подёргать! И папа любит брата, тебя, а в особенности маму, у которой постоянная улыбка на устах, спирали чёрного шёлка на плечах и прозрачно-белая кожа, что пахнет лавандой и чем-то ещё очень приятным, чем-то близким и важным. Но ты видишь, что что-то не так, хоть и мала ещё слишком, чтобы всего понять. Папа с каждым днём всё хмурнее, мама всё крепче прижимает тебя с братом к себе, пока они шёпотом тревожно говорят о будущем: — Томми, они слишком уникальны, их наверняка захотят отобрать у нас! — Знаю, луна моего неба, но я спрячу вас. Верь мне, я защищу тебя и наших звёздочек. — Мне не нравятся их взгляды и настойчивость, — делится мама, имея в виду персонал больницы, кормя из бутылочки старшего на двенадцать минут сына, — Всё спрашивают, когда мы дадим им имена и главное где будем жить. Не нравится мне это. — Твоя подозрительность резонна. Марта, нам нужно… придётся бежать отсюда. — Мы покинем Британию, да? — Обязательно. Сама знаешь, как наши соотечественники относятся к причудам, — мужчина расслабляется, играясь с твоими крохотными ручонками, — Чем дальше, тем лучше. Аргентина подойдёт. Или какой-нибудь Мадагаскар. — Китай! Большая страна, много глухих аграрных мест, квирки у них в быту, ещё и запасной вариант сам-знаешь-чего рядом, — ты смотришь на неинтересную бумагу с бордовым рельефом и пурпурным отливом, на которой не должна пока уметь, но всё же читаешь надпись с какими-то закорючками снизу — «Геройский пакт взаимопомощи». Папа прячет листок под одежду, лукаво прикладывая палец к губам, и ты угукаешь весело, словно с тобою поделились тайной, — Мне легко будет найти работу учителя английского, а плотники с такими золотыми руками, как твои, везде нужны. — Ты как всегда проницательна, весна моя. Я соберу документы и вещи первой необходимости. Постараемся, как только нас довезут до большого города, обратиться за помощью к посольству Поднебесной. — Но, душа моя, не опасно ли было идти к жандармам? — Бó‎льшей охраны я не могу вам пока дать, прости. Идите ко мне, любимые мои, — он устраивается рядом, и ты засыпаешь под тихое мамино пение, забывая о невзгодах взрослых. Тебе всего месяц, но скоро ты уже расстаёшься навсегда с тем, кто клялся сберечь вас, и его доброе лицо расплывается в дымке вместе со словом dad, оставляя о себе лишь слабый след некоего Томаса, что когда-то укачивал тебя на сильных руках в мелких порезах и ласково называл звёздочкой низким басом. — Зайчонок, только не плачь, только не привлекай к нам ненужное внимание, — прячет тебя в складках ткани шарфа для переноски мама, которую бьёт мелкая нервная дрожь. Вы бесчисленное множество раз пересаживаетесь с одного транспорта на другой, меняется местность, люди, и ты послушно молчишь, сквозь тонкую материю следя за тем, как в какой-то момент мама аккуратно запихивает в большую сумку пачки розовых купюр с изображением некрасивой тётки в короне. Несколько дней ты проводишь в заброшке, продуваемой льдистыми английскими ветрами, под присмотром чёрных птиц, что постоянно кружатся недалеко от вас, пока мама наконец не знакомит тебя с бабушкой Джоан. — Живите, коль нужда сильна, — старенькая женщина с тусклыми бляшками незрячих глаз и шамкающим из-за отсутствия половины зубов ртом совсем не пугает. Пугают её пожухлые, испещрённые дырами и ожогами «демонические» крылья, неживописно посеревшие то ли по природе своей, то ли из-за того, что с ними стало, что с ними сделали. Никто так никогда и не узнал, что бабушка Джоан, прозванную односельчанами «выброшенной блядью», скрывает вас в своём кособоком уединённом домишке. Значение слов hooker и strumpet ты узнаёшь удивительно рано, когда потихоньку теряющая ясность ума старушка возвращается к временам своих отрочества и юности, когда подростки-родители выменяли её свободу на новый скутер, а ненужную уродину-пятилетку отдали на растерзание разного рода извращенцам в теневой публичный дом. Бабушка Джоан думает, что она маленькая девочка, и просительно плачет, чтобы не делали больно её крылышкам, а мама тем временем промокает её морщинистый лоб тёплым полотенцем и колет лекарства, пока ты следишь за всем этим с ковра, на котором прыгают несколько воронов, пытающихся отвлечь тебя погремушками в своих клювах. После ухода в мир иной отжившей своё женщины снова гонка с незримым врагом, снова поезда, автобусы, безнадзорные стройки, подвалы, где противно и холодно, но где и ты, и мама спите днём, чтобы ночью вновь сорваться в бесконечный путь. Иногда вы останавливаетесь в грязных мотелях с равнодушными управляющими, в палаточно-коробковых городках, где каждый выживает, как может, и где мама выменивает вам пуховые одеяла и рецептурные антибиотики от твоего кашля взамен свежих продуктов, по возможности сворованных верными пташками, но не слишком часто, чтобы не заинтересовать ненужные лица. — Цыплёнок, перескажи ещё раз, — требует измождённая мама, пока покрывает тебе лицо густым слоем гуаши в неярком свете настольной лампы дешёвого номера у дороги, уже не такая мягкая, какой ты её помнишь в младенчестве. Под её грустными глазами залегли тёмные тени, глубокая носогубная складка делает её старше, чем она есть, вместе с редкой проседью в ставших блёклыми волосах. Ты давно не видела её искренней, ненатянутой улыбки, и не по-детски предполагаешь, что и не увидишь больше никогда. Ты покорно отрываешься от не по твоим годам серьёзной, как порой замечала мама, обтерханной книги, найденной на макулатурной свалке — на этот раз ею является увесистый томик «Саги о Форсайтах» Голсуорси — и в сотый раз повторяешь, что будешь делать, если плохие люди, от которых вы прячетесь, не ровен час найдут вас. Ты говоришь про путь отступления в городе через канализацию, люки которой ты уже в четыре года научилась открывать с помощью хитрой уловки, и про быстрый отход через лес, следуя которому нужно двигаться вниз по реке, по ночам забираясь на деревья и привязывая себя к стволу, чтобы не попасться диким животным, кроме тех случаев, когда идёт сильный дождь; упоминаешь про правило избегать больших дорог и слишком открытых видных пространств или, наоборот, слишком маленьких и тупиковых; вспоминаешь про тайную заначку на месте каждой новой остановки, чтобы, если вдруг останешься одна, ты могла вернуться и помочь себе самой, найдя карту с маршрутом к столице, продуманную и прорисованную мамой. Она научила тебя никому не доверять. Тем англосаксам, что в форме, тоже, особенно после нескольких показательных случаев. Одним ранним утром вас замечает молодой патрульный на автовокзале, после чего мама тебе показывает, как выглядят пособники того, самого плохого, в поиске вас набежавшие, как облако саранчи на кукурузные поля. А однажды полицейские при вас избивают мужчину с оленьими рогами — как у Цернунна из кельтского, если быть точнее, ирландского пантеона богов — лишь за то, что тот влезает в драку с хулиганами, защищая девушку, к которой они пристают. Они всё бьют и бьют его дубинками, пока та самая девушка стоит рядом с хохочущими архаровцами, что минутой ранее домогались её, и в поддержку «стражей закона» визгливо выкрикивает: «Покажите этому животному его место!». На её лице гадливость и ни капли сострадания, когда бобби отходят от стонущего тела с обломанными пантами. Ещё вас единожды случайно заносит на самую натуральную бойню. Мама как-то прознаёт, что у владельца ткацкой фабрики можно выкупить по бросовой цене списанные военные пайки, не ушедшие в благотворительные организации, и вынуждена взять тебя с собой, так как за день использования её причуда выдохлась, отчего верные вра́новые перестали её слушаться, вновь став обычными крылатыми с мозгами размером с грецкий орешек. Но придя вечером на встречу вы слышите звуки ликования толпы откуда-то из нижних помещений. Хозяин — самоуверенный наглый русский нувориш — милостиво приглашает вас посмотреть на шоу, и мама волей-неволей принимает предложение, понимая, что ненароком наткнулась на кого-то вроде мафии, которой понравилась маленькая девочка, одетая не по жаркой погоде в перчатки, джинсы с сапогами и тесную шапку со снудом, из-под которого видна только часть лица, что имела глупость поприветствовать их на родном для них языке — ты. А дальше арена, окружённая железной сеткой и орущим в экстазе народом, делающим ставки, в центре которой бьются двое не на жизнь, а на смерть. У худющей девушки лицо в язвочках и руки превращаются в крабьи клешни, а паренёк школьного возраста, также похожий на глист с идентичными шанкрами, с остервенением бросает в неё призываемые из-под грунта куски твёрдой земли. Но противница ему в итоге изрубливает грудную клетку — мама вскрикивает от неожиданности и не успевает прикрыть тебе глаза — а после кидается к охраннику, с мольбой на коленях выпрашивая что-то, что ей сразу дают, как поощрение за хороший бой — шприц и жгут. Она выхватывает их и блаженно впивает себе дозу под кожу, пока зрители передают друг другу деньги. Среди них ты узнаёшь главу полиции Ноттингема, куда вас занесло, который буквально сегодня по телевизору в витрине Sony получил награду от мэра за уменьшившуюся на улицах преступность. Усатый же мэр с сигарой сидит по соседству с ним и качает головой, посмеиваясь, пересчитывая выигранные у подчинённого купюры, и делится впечатлениями с холёным молодым амантом рядом. Законного мужа с затравленным взглядом, похожего на дроу из DnD, он, видимо, оставил в своей резиденции. — Нравитесь вы мне, англичане, тем, что понимаете, что причудники — ошибки природы, выродки отцов и матерей, грязь под ногами, к которой нужно относиться соответственно. Ты можешь гордиться своим народом, — шепчет тебе русский, у которого вы купили целый тюк коробов паек под разными номерами, и лаисто смеётся. Мама крепко сжимает твою ладошку и выводит вас оттуда, и её выташнивает на тёмной улице. Весь месяц, что вы едите добытые консервы, ты подглядываешь за тем, как она отходит после приёма пищи за угол, не в силах сдержать рвоту, и узнаёшь от неё новое слово — «квиркофобия». Ты сидишь, подперев коленом подбородок, на узкой кровати с пледом с аккуратно заштопанными прорехами, проеденными платяными вредителями, в окружении книг и практических тетрадей. Названия у них разные и неподходящие для понимания обычными детьми твоих лет: «Собрание прописей хираганы, кандзи и катаканы для иностранцев», «Сердечное согласие: почему образование Антанты чуть не привело к мировому побоищу», «Manuel de grammaire française pour les lycéens de Terminale», «Исторический анализ Войны Алой и Белой розы», «Россия 1725–1762 годов: как эпоха дворцовых переворотов отразилась на английской и мировой экономике», «La conjugación de verbos españoles para novatos» и много других. Ты цепляешься за заголовки взглядом, шёпотом повторяя последнее дзэкку стихотворения Ёсино Хироси и ковыряя дырку у вязаного носка, когда доносится мамин голос: — Бранч готов! — Уже иду! — ты мигом собираешь все тома и залезаешь под койку, где под отодвинутой доской прячешь свои увражи. Отряхиваешь пыль с шерстяной туники в катышках и рейтуз и бежишь на кухню, где мама заканчивает выливать тотчас застывающую желтоватую начинку в хрустящую, ещё дымящуюся после печи корочку под пирог, — Что это? — Я опробовала новый рецепт твоего любимого лимонного тарта. Ешь, — сухо отвечает она тебе, разрезая и подавая блюдо на стол. Ты берёшь кусок, молча жуя и наблюдая за подавленной матерью, смотрящей в потрескавшееся деревянное окно. Домишко, в котором вы уже год как обосновались, небольшой и обветшалый. В нём натужно скрипят половицы, от многих дверей остались одни петли на рассохшихся косяках, а сквозняки гуляют вдоль просевших кирпичных стен. Он не такой благоустроенный, как мансарда в многоквартирном доме в уэльском Кумбране, откуда ты вообще носа не высовывала, но зато более уединённый и ближе к столице, где маме проще затеряться в толпе при поиске работы нелегального продавца за небольшие деньги и припасы на грани просроченных. Здесь когда-то жил отшельник или лесничий, на чьи обглоданные кости вы наткнулись рядом с порогом, когда птицы по маминому приказу нашли и рассказали вам о брошенной обособленной собственности. Два маленьких ветряных генератора на крыше для добычи электричества, газовые баллоны для монструозной печи AGA с конфорками, которые было легко заправлять в городе, водопровод с бойлером, тянущийся от речушки неподалёку — всё ржавое, старое, но на месте. Вот вы и остались здесь. — Я перевела «Вечернюю зарю», как ты просила, — ты прожёвываешь вкусное лакомство и неуверенно спрашиваешь, ковыряя вилкой остатки десерта, — Прочесть? — Уже? — и мама наконец бойко смеётся, оборачиваясь к тебе и чмокая в маковку, — Какая же ты у меня умная, это просто невероятно! С удовольствием послушаю, что ты разучивала последние пару часов. Но радость момента, такого редкого и оттого такого прекрасного, прерывается звоном разбитого стекла от на всей скорости влетевшего в окно ворона. Изрезанная птица громко хлопает крыльями, разбрасывает перья, каркает сипло, пока не застывает криво на полу. У мамы лицо бледнеет и от ужаса становится будто восковым. Она вскакивает на ноги, грубо хватает тебя под локоть и волочет в жилую комнату, к чёрному выходу, подальше от трещащего главного входа. Только вы обе слышите и видите, как таран выбивает первый из многочисленных замков задней двери, и тут ты осознаёшь, что всё — вас нашли и загнали, как охотничью дичь, в ловушку. — Малышка, слушай меня внимательно, — вы вернулись на кухню и вырубили свет, с безысходностью ожидая, когда до вас доберутся недруги. Через фенестру не пролезть — слишком узкая для вас обеих, даже если выбить торчащие остатки увиоли. У мамы, присевшей перед тобой, серьёзной подковкой сжимаются губы и руки трясутся, когда она суетливо заводит тебе за ухо прядь нитей горного хрусталя, — Я сейчас подсажу тебя на холодильник, и я тебе приказываю сидеть тихо-тихо, не издавая ни единого звука или писка. Ты должна будешь сидеть абсолютно неподвижно под завесой своей причуды, чтобы не дай случай камуфляж не спал и тебя не заметили. Ты меня поняла? — Мне страшно, — ты стараешься сдержать всхлип, но не выходит. — Не реви! Ты меня поняла? — тебя крепко встряхивают за плечи, и ты утвердительно мотаешь головой, — Ты у меня сильная, храбрая и смекалистая девочка, ты справишься. Главное — помни о плане и спаси себя, ясно? Тебя подталкивают наверх допотопного рефрижератора, специально освобождённого от лишнего, словно вы знали, что эта лёжка, увы, пригодится. Ты в последний раз свисаешь вниз, чтобы поцеловать маму и вдохнуть родной запах лаванды и близкого тепла. — Знай, я всегда любила, люблю и буду любить тебя, — она смотрит на тебя грустно-грустно, прощаясь, гладит по прозрачно-эвклазовой щеке и, наконец, с видимым трудом, пересиливая себя, отходит, — Прячься и, ради всего святого, закрой глаза. Ты тихаришься под тёмным потолком, призываешь разноцветные блики и прикрываешься плёнкой маскировки, но что-то останавливает тебя от того, чтобы зажмуриться, и ты лишь крепко закрываешь руками рот, чтобы ни гика не вырвалось. Мама кивает обрывисто, скорее для себя, чем для тебя, утверждая отработанную схему хамелеоновой мимикрии, и берёт тесак в одну руку, а в другую — кухонный нож, готовая биться до последнего с незваными гостями, чьи голоса и топот уже раздаются из коридора. Мама дерётся, как львица. Размахивает яростно своим незамысловатым оружием и даже попадает в цель, раня одного из бугаев, но только противников, заполонивших небольшое пространство кухни, слишком много. У неё несколькими профессиональными ударами выбивают секачи и ловят её в шейный захват, но она не сдаётся, умудряясь ударить по яйцам сразу двоих. Она ужом выворачивается и локтём даёт в нос скрючившемуся сзади мужику, хватает изогнутый кусок стекла и скользит-перепрыгивает через обеденный стол, ногой толкая в живот молодого бандита и с размаху вжимая осколок ему под челюсть. Ослабевшее тело тяжёлым грузом валится на другого парня, отчего тот падает на покоцанный кафель, и мама уже оборачивается, чтобы бежать через бездверный проход, но её останавливает дуло пистолета, направленного ровно в глабеллу: — Не так быстро, миссис… Но не тут-то было! Мама в адреналиновом раже, и она верхней частью ладони молнией бьёт по чужому запястью. Руку неприятеля по инерции уводит к потолку, куда он от неожиданности стреляет. «Вилкой» из большого и указательного пальцев она ударяет по трахее непрошеного пришельца, вызывая хрип и стоны недееспособности. На этом удача покидает её. Новое разбойничье лицо вырастает перед ней, словно из-под земли, и пудовым кулаком метит в чре́вное сплетение. Мама судорожно пытается глотнуть побольше воздуха, но грамотная подсечка и несколько сильных ударов бейсбольной битой рассекают ей лоб, заливая кровью глаза и рот, а боль пригвождает её к месту, выигрывая похитителям бесценные секунды. Маму швыряют в стену, обрушивая на неё полки с посудой, и до хряска выкручивают конечности, отчего она страшно визжит, но её тумаком нокаутируют и уже без проблем туго привязывают кабельными стяжками к стулу. Ты кусаешь щёку изнутри, дабы не разоблачить своё укрытие, и смаргиваешь набежавшие слёзы, чтобы увидеть сквозь расплытые кляксы, как с пола поднимается тот, кто угрожал маме пистолетом. К несчастью, ты узнаёшь его лицо. — Весь дом осмотрели? — недовольно спрашивает мужчина, поправляя лацканы пиджака, — В шкафах, под мебелью? — Да, товара нигде нет, — рапортуют ему подчинённые. — Враки! Ищите лучше, мы все видели детский силуэт во время наблюдения за этой глухоманью перед захватом, — недовольно оскалился биг босс, — И, Никки, растормоши-ка эту резвую псицу, пусть скажет, где спрятался её выкормыш. Один из качков постарше шуршит по антресолям и, найдя довольно глубокий каскан, наполняет его водой, после чего обрушивает ледяной поток на голову сидящей без сознания маме. — Ну здравствуйте, миссис Марта Эвелина Джонсон. Или Вы предпочитаете, чтобы Вас, как на работе, называли Мэлоди Стоун? — раздражённо усмехается глава бандитов, когда упомянутая миссис очухивается, — А может, Вам больше нравится Зоуи Тутс? Или Марлей Лэнгдон? Помнится, в Вашей биографии также присутствовали такие псевдонимы, как Одри Смит, Тара Майерс, Наоми Бишоп, Дебора Рид, Пегги Фултон… Ах, как я мог забыть! По первости Вам нравилось использовать алиас Руби Дин и Хизер Кук, когда ещё пытались подрабатывать официанткой, но потом Вы стали осторожнее и каждый раз при смене дислокации, видимо, меняли себе личность. Из тех, что мне удалось раскопать, засветились ещё Этель Батлер, Сандра Тиллман, Лоррейн Гиббс и Аманда Вудлин. Но, уверен, это лишь малая часть всего списка прозвищ, что Вы напридумали за годы нашего, к сожалению, вынужденного… личного незнакомства. Но, как грубо! Позвольте представиться — Уильям Кристофер Сатклифф, к Вашим услугам, — он с издёвкой протягивает ладонь для рукопожатия, — Для друзей Билли-бой, но Вам я бы рекомендовал обращаться ко мне уважительно — Дер Вати. В переводе с немецкого означает «отец», так как нет ничего важнее семьи, а я считаю своих даже не подчинённых, а скорее последователей именно семьёй. Вы не согласны со мной? Мама зло смотрит на него и, стиснув зубы, молчит, с заметной натугой не разрешая себе материть ненавистного кровника. Сатклифф, как в паршивом театре одного актёра, будто скорбно и чуточку с обидцей убирает руку. — По правде сказать, Ваш выбор аденаз меня сильно смущал, потому что казался абсолютно хаотичным и оттого нелогичным, но потом один из моих племяш, самый любознательный, наткнулся на статью про двадцать наиболее распространённых имён и фамилий в нашей стране, и каково же было моё удивление, когда я осознал, чем Вы вдохновлялись! Очень легко и практично, ответ лежал прямо-таки на поверхности… Примерно 780 вариантов комбинаций. Ладно, 325 неизвестных после того, как я стал стеречь повторяющиеся сочетания из уже узнанных мною имён и фамилий. Но я был впечатлён, честно, — Сатклифф щиплет мочку уха, задумавшись, а потом подтаскивает косоногий табурет к ней поближе и усаживается на него, закидывая ногу на ногу, повернувшись к тебе вмиг напрягшейся спиной, — Скажешь по-хорошему, где прячется девочка? Тогда я не сделаю тебе больно. А я умею причинять боль, уж поверь на слово. Мама индифферентно смотрит на мужика какое-то время, после чего тихо, с нескрываемым презрением отвечает: — Никогда. Сатклифф барабанит ботелыми пальцами в перстнях по столу, оглядывается на тело убитого молодого паренька и, будто вспоминая о нём, подаёт знак убрать с глаз долой. А дальше с каким-то премерзким удовлетворением в голосе усмехается: — Значит, будет тебе по-плохому. Первой в ход идёт использованная раннее кастрюля. Её наполняют, выворачивая на полную кран с холодной водой, и ставят на стол, после чего сразу двое рыловоротов придерживают привязанную маму, чтобы она не пошатнула стул, и начинают незамысловато топить. Её варварски затаскивают туда и обратно, почти не давая возможности продохнуть. Она дёргается, панически булькает, мыча, и сучит ногами, когда ей слишком долго держат лицо в жидкости, вытаскивают обратно на полторы секунды и снова погружают в воду. Сатклифф раз за разом задаёт ей один и тот же вопрос — «где девочка?» — но мама молчит, спазматически вдыхая как можно больше, прежде чем её снова берут за волосы и топят, каждый раз всё дольше удерживая голову в сотейнике, заставляя её в конечном счёте начинать понемногу захлёбываться. Итог продолжительного издевательства становится очевидным — пытаясь надышаться в карликовом промежутке между нырками, она давится и выблёвывает желчью вкупе с проглоченной водой. — Славно, — насмешливо говорит Сатклифф, смотря на жижу под ногами и разглядывая перед собой уставшую женщину, с чьих спутанных волос срываются вниз тяжёлые знобкие капли и у которой вода течёт носом, — Рáттус, поройся в ящичках, найди нам что-нибудь интересное. Отозвавшийся на «крысу» костолом вытряхивает в мойку содержимое шкафов и, перебирая, достаёт несколько обыденных предметов, которые поначалу не сигнализируют тебе ничего плохого. Небольшой секатор, которым мама порой подрезала кусты дикой ежевики у дома, в этот раз используют совершенно не по назначению. Сатклифф с ярко-выраженным удовольствием примеряет в руке найденные садовые ножницы и повторяет вопрос: — Скажешь, куда спрятала девочку? — но испуганно подрагивающая мама только отрицательно трясёт головой, — Милая, милая Марта, — неодобрительно цокает он, — Только не говори потом, что я тебя не предупреждал. Сначала ей по одному выдёргивают ногти. Сатклифф лично подцепляет их кончиком кусачек и медленно-премедленно тянет на себя и вверх, заставляя маму плакать и тоненько скулить на одной высокой ноте. Её лихорадочно трясёт, и после каждого вырванного с мясом пазу́ра её спрашивают одно и тоже, но она ничего не говорит, только подвывает от тягостной причиняемой боли. Коралловая кровь тончайшей струйкой сбегает по подлокотникам к краю и мерно падает на пол. Когда на руках не остаётся ни одной ногтевой пластины, то этими же щипцами ей начинают поочерёдно оскоплять пальцы. Мама надрывно кричит, когда неровные обрубки фаланг марблами шлёпаются о плитку. — Признавайся, куда ты заныкала её?! Мы всё равно её найдём! Быстро сказала! — на неё орут, оказывают неимоверное давление, а мама только конвульсивно дёргает плечом, пренебрежительно посылая своих палачей, чтобы потом зверски заорать от появления новой культяпки на руках. — Никки, — рыкает Сатклифф, немного взмыленный из-за нежелания женщины покориться. Он в раздражении отбрасывает секатор и достаёт шёлковый платок из нагрудного кармана, протирая испачканнные ладони, — Организуй дезинфекцию, эта коза не должна умереть раньше положенного. Тот слушается, вытаскивая из-за пазухи скиннер, до максимума раскрывает газ на плите и греет лезвие, явно алюминиевое, судя по быстроте закалки. Мерцающий красно-оранжевым шкуросъёмный нож с шипением прижигает открытые раны, и мамин жуткий крик оглушает тебя. Ты стараешься тихонько дышать ртом, чтобы не слышать противного запаха горелого мяса, и молча, про себя, не останавливаясь, плачешь-плачешь-плачешь. — Не ожидал, что ты будешь так хорошо держаться, — Сатклифф хлопает маму по запотевшим щекам, чтобы та очнулась, — Мне твоей привязанности не понять. Ведь, не появись у тебя эти экспонаты паноптикума, то ты спокойненько жила бы со своим мужем и горя не знала. — Они. Не. Экспонаты, — прерываясь на сильные вздохи, цедит она в ответ, — Они. Дети. Мои дети. Дети, которых я много месяцев носила под сердцем. Продолжение нашей с мужем любви. Кровь от крови моей. Плоть от плоти моей. И ты никогда, слышишь, вовек не доберёшься до моего ребёнка. Одного ты у меня уже отобрал, с тебя хватит, урод. — Парни, налетайте, — спустя минутную паузу командует Сатклифф, равнодушно отворачиваясь от бенефиса насилию позади и перебираясь к окну, чтобы раскурить трубку. Мама беспомощно дубасит мужиков, фанатично упирается, насколько силы позволяют, но её, отбрыкивающуюся и бранящуюся, переприковывают к ножкам стола, вывернув руки-ноги так, чтобы она как стрекоза оказалась распялена по поверхности без возможности двигаться. — Нет! Томас! — трагический вопль вырывается из неё, когда платье рвётся на груди и задирается пышная нижняя юбка, — Нет! Не надо! Прошу, нет! Том! Томас! — Говори, где девчонка?! — гаркают её изуверы. — Нет! Пожалуйста, умоляю, Томас! — Твой дохлый муженёк не придёт, — гундосит крыса-образина, свирепо насилуя её, зажимая ей рот и нос. Она кусает его и получает сильную пощёчину, а после ты с трудом сквозь слёзы замечаешь, как мама максимально подбирается, зажмуривая опухшие глаза. — Бля, Хичкок! — рявкает Сатклифф, замечая что-то в бреши в наружной стене, и ныряет на пол, прикрывая голову. В помещение шумно влетает целое чёрное полчище воронов, и они клюют всех бандитов, рвут когтями, целятся в глаза и раздирают торчащие уши. Мужчины орут, разбегаются-отползают по углам, нелепо размахивают конечностями, пытаясь неумело отбиться от хищных птиц. Их крылья с синевато-фиолетовым отливом размашисто ударяются, мешая биться, но ментальный приказ есть ментальный приказ — они голосисто каркают, продолжая бомбить маминых мучителей, и с присущей их породе дикостью атакуют тех везде, докуда дотягиваются. Но сообразительный Никки, прыгнувший в момент нападения под обеденный стол, выползает из-под него, закрывая макушку, и со всей дури мочит маму. Мысленная связь обрывается, и птицы с непониманием заполоняют кухонный настил. Его оклемавшиеся коллеги вооружаются арсеналом пушек-кинжалов-бит, и воронье граянье вскоре замолкает навсегда, хоть некоторым и повезло успеть вылететь в пролом на свободу. — Сука, ты у меня сейчас получишь! — устрашающе-сердито, учитывая грузный шотландский акцент, урчит Никки и бросается на распластанную женщину. А ты… Ты таки жмуришься. Но уши заткнуть невозможно. — Так что, продолжишь играть в молчанку или наконец дашь нам то, что мы у тебя со всем почтением просим? — ты приоткрываешь глаза и видишь, как, возбуждённо потирая пузо сквозь жилетку, мурлычет склонившийся над мамой Сатклифф. Рядом додрачивают Раттус и неназванный парень, спуская прямо на неё. Она лежит, абсолютно разбитая, со следами насилия на бёдрах, с укусами, синяками, подтёками и спермой по всему телу, с пустым, отсутствующим взглядом, уткнувшимся в перекладины потолка, и шепчет сухими губами на грани слуха одно и то же: — Томми-Томми-Томми… — Эх, а мы к тебе, со всей учтивостью… — расстроенно качает головой главный из моральных чудовищ и благосклонно кивает явному близнецу того, что с погонялом грызуна, — Людоед, разрешаю оправдать своё имя. Прошу, ужин подан. Первым делом он отрезает ей соски. Ты вместе с мамой содрогаешься в рыданиях, с одной лишь разницей, что в беззвучных, и с отвращением смотришь на то, как этот каннибал с посасывающим чавканием проглатывает ошмётки, облизывая сумасшедший оскал. Потом он протыкает правый серый глаз и с сюрпом наживую выпивает его, и мама кричит, кричит, кричит… Потом брат подаёт ему простецкую экономку. Людоед ухмыляется и овощечисткой начинает сдирать с мамы, как с животного, куски кожи, в первую же очередь свежуя самую тонкую и чувствительную — в основании подмышек и с внутренней стороны ляжек, и мама кричит, кричит, кричит… А когда она прекращает, её приводят в чувство и снова заставляют кричать, и крики в конечном итоге переходят в едва слышимые неразборчивые стоны. — Как с этой сволотой муторно, — первым высказывает недовольство Никки, — И ведь молчит, только повторяет это своё протяжное «То-о-м-ми», — он с предыханием передразнивает заикание, сплёвывая, как стереотипный чав, пожёванный табак, и оставшиеся мудаки весело хохочут. Все, кроме Сатклиффа. — Марточка, давай, будь благоразумной, — сосредоточенно бормочет он ей, пока Людоед невозмутимо занимается готовкой, как бекон прожаривая на сковороде неровные обрывки, — Если ты хочешь, чтобы от тебя хоть что-то осталось, придётся всё же рассказать нам то, что я жажду услышать. Но мама, окровавленная с головы до ног, с открытыми тут и там прямоугольными ранами, мелко подрагивающая от боли и хлюпающая носом, только медленно повторяет одними губами имя давно погибшего любимого: — Томми… Томми… Ей скармливают, как свинье, приготовленные антропофагом отрезки собственной кожи, и она давится от омерзения этой аморальной по абсурдности ситуации, продолжая навзрыд плакать оставшимся левым глазом и сшмыгивать сопливые ручейки. Результат экзекуции ожидаем — мама чуть не захлёбывается собственной рвотой. Её голову поворачивают на бок, чтобы она могла отхаркнуть лишнее. Повинуясь сигналу, «кулинар» поспешно отправляет в рот остатки «закуски» и по-хозяйски промокает толстые маслянистые губы рушником, чтобы затем взять тёрку. Он проходится ею по маминым коленям и дерёт-дерёт-дерёт, тут же проходясь лезвиями по свежим ранам, прорезая мышцы до самой кости. — Да говори ты уже, где девка! Но в ответ она хрипуче воет, а ты, злая от бессилия, вновь прикрываешь веки, неспособная помочь. Но что-то неумолимо меняется в самой атмосфере комнаты пыток. Мама как-то по-особенному надрывно стонет, и ты в последний миг всё же смотришь на неё. Она не видит тебя, не знает, что встречается с тобой… глазом, который странно стекленеет. Она долго выдыхает, а вдоха уже больше не делает. Умерла. Мама умерла. Отмучилась. — Босс, паршивка сдохла. — Ладно, — раздосадованно откликается Сатклифф, вновь набивая «дублин» трубки, — Итак было ясно, что не расколется, змея подколодная. Сделайте тут всё по традиции, и договоритесь между собой — пусть кто-нибудь проследит пару дней за домом, может, мелкое отродье ещё вернётся. Остальные возвращаются со мной в Лондон, свяжемся с заказчиком и покумекаем кое с кем, потом обратно в Бирмингем. Никки деловито закатывает рукава спортивки и, взяв тот самый тесак, которым отбилась от него мама, несколькими ударами отрубает ей голову. Та хлёстко шмякает и катится с шлейфом запутанных смоляно-сивых волос позади. Дальше он разрезает бездыханному телу живот и методично выпускает кишки. Полностью выпотрошив внутренности наружу, он складывает органы в принесённые молодым подручным холодильные контейнеры и сразу отсылает того обратно, а в конце подбирает убежавшую голову и, как кочан капусты, небрежно впихивает в зияющее пустотой чрево. Отморозки, доморощенные мастера заплечных дел, наконец окончательно покидают дом. А ты всё сидишь, точнее, застреваешь наверху холодильника, не шевелясь, помня про слежку нескольких дней этого подонка, что окончательно изуродовал твою горячо любимую мамочку, и ты приглушённо оплакиваешь её и незамысловатое, простое счастье, что у вас отобрали… Непонятно, сколько проходит времени. Наверное, довольно много. Вроде солнце вставало-садилось три или четыре раза. Достаточно, чтобы вас, наконец, оставили вдвоём. Тушки воронов начинают подгнивать, как и гирлянды потрохов, что вперемешку с птицами украшают пол, а мамино лицо немного разбухает и потихоньку сине-зеленеет, пока роговица покрывается мутно-голубой лейкомой. Ты на пределе человеческих возможностей значительное количество раз подряд использовала причуду, не засыпая, помня про одно — спрятаться и спастись… Потому на поверку сил у тебя… Ну, в общем, непонятно, откуда силы только берутся, чтобы не навернуться, грохнувшись прямо в разлагающееся зловонное месиво. Как лунатик бредёшь мимо накрытого трупом стола в единственную жилую комнату — вашу общую комнату — и выгребаешь из тумбочки швейную шкатулку. Берёшь нить-десятку и прочную иглу с большим ушком, подхватываешь из комода самое красивое мамино бежевое платье, заворачиваешь в ванную за тазиком с водой и мочалкой. Руки изрядно трясутся, когда ты достаёшь голову из смрада плоти, и кое-как пришиваешь обратно к шее. Скребёшь вехоткой там, где возможно стереть спёкшиеся ихоревые потоки, обрезаешь наручники-стяжки и мало-помалу одеваешь маму, тратя на это не больше часа, и, обуздав волнистый моток, заплетаешь ей венок. Выходишь на улицу, где начинает накрапывать летняя изморось, и впиваешься маленькими бриллиантовыми ручками в мшистую почву, механически выкапывая яму, думая лишь о том, что глубина нужна достаточная, чтобы лисы маму не съели… Снова неясно, сколько часов ты проводишь за бермудным занятием. Сумерки уже. Наверное, это значит, что долго. Ты натужно тащишь маму, такую нарядную с косой и в льняном одеянии, перехватив банным полотенцем под пазушкой, и бросаешь внутрь провала. Спрыгиваешь следом, укладываешь красиво крест-накрест культи на груди, закрываешь веко, целуешь в хладный лоб и выбираешься наружу, чтобы… чтобы зарыть маму. Похоронить её. Только в ду́ше ты, прямо в одежде, падаешь ничком, смотришь на смываемую водой чужую кровь (нет, не чужую — мамину). Ты сильно дрожишь, исступлённо выколупываешь могильную землю из-под ногтей и плачешь, орёшь, визжишь, проклинаешь: — Моя мама-а-а… Тебя штормит, на копчике качает вперёд-назад, и ты, хватаясь за голову, просишь, молишь о пощаде: — Пожалуйста, я хочу всё забыть… Я не хочу помнить… Нет, нет, нет… Моя мама… Мамочка, родимая, любимая моя… Пожалуйста… Ты засыпаешь, чтобы проснуться непонятно когда и начать, как ни в чём не бывало, собираться. Делаешь всё по оставленной инструкции, в темноте проходишь мимо проёма на кухню, из которой доносится не самый приятный горьковато-сладкий запах тухлятины, удивляешься сломанным замкам на входной двери и бежишь прямиком в бурю ночного леса мимо незамеченного пригорка накиданной свежей земли… В следующий же момент ты оказываешься рядом с Джиро и держишь её за руку во время испытания на храбрость, а под ногами лиловым скользит то ли дым, то ли газ.