Декларация смерти

Кохэку Адамсон сидела за столом и с самодовольной ухмылкой на лице вертела в руках дневник Ацуши в обложке из синей замши. «Мальчику воистину цены нет, — подумала она. — Как будто сам хотел, чтобы его нашли». Что ж, хочет он этого или нет, его в любом случае скоро поймают и привезут назад, что не могло не радовать. Ловчие пришли в восторг, когда узнали, где искать беглецов. Они заверили, что доставят Лишних из Минато обратно в Грейндж-Холл в течение суток. Впрочем, от парня было бы неплохо избавиться. И от родителей Ацуши тоже. Как они вообще осмелились на такое? Как они имели наглость подумать, что имеют право на то, чего все остальные лишены? Кохэку с раздражением подумала о Властях, виноватых в случившемся. Почему ее не поставили в известность о туннеле, ведущем из подвала наружу, туннеле, начинавшемся в карцере, куда она посылала в наказание Лишних, зная, что оттуда сбежать невозможно? Почему ей ничего не сказали раньше? Такое поведение было для Властей типичным. Они не считали, что должны кому-то что-либо сообщать. Решили, что ей об этом знать необязательно. Ну ладно, она им еще покажет. Когда Лишних вернут в Грейндж-Холл, они у нее ох как попляшут. Именно ей удалось выяснить, где скрываются беглецы. Ловчие сколько угодно могут щеголять в своей жутковатой черной форме и пугать всех пытками, но они все равно не знают, как мыслят Лишние. По крайней мере не знают столь хорошо, как она. Кому пришла в голову мысль наведаться домой к Акико Йосано? Ловчим? Естественно — нет. Это она, Кохэку, им подсказала. А потом, когда Лишних поймают, она будет настаивать на том, чтобы право наказания передали ей. Если, конечно, они останутся живы. Кохэку осознавала, что в жестокости многократно превосходит неуклюжих Ловчих. Когда она закончит работать с беглецами, они даже имен своих вспомнить не смогут. Да и не пожелают. Они будут хотеть только побыстрее обо всем забыть. Кохэку Адамсон со злобой подумала, что прежде еще никто не осмеливался вставать у нее на пути. Еще никто ни разу не выставил ее дурой. А уж тем более это касалось Лишних, которых надо усыплять при рождении, которые не имеют права появляться в этом мире. В отличие от ее ребенка. Ее ребенка, который имел полное право на жизнь. Она откинулась в кресле и позволила себе на несколько мгновений углубиться в воспоминания. Воскресить в памяти сына, обещания, восторг и муки. Она мечтала лишь обо одном — родить сына, чтобы отец ею гордился и, наконец, полюбил ее. Это, естественно, было невозможно. Она была дочерью председателя совета директоров крупнейшей компании-производителя Препарата Долголетия. Разумеется, она не могла стать Отказницей, нет, такое было просто невозможно. Но она не теряла надежды. Тогда она еще умела надеяться. Без особой охоты она пошла учиться в университет, а потом поступила на госслужбу. Много лет составляла отчеты и подписывала бумаги и все это время думала, думала, думала, ломая голову над тем, как завести ребенка. Все ее усилия были устремлены к достижению единственной цели. Ей нужен был ребенок, ее ребенок, Правоимущий. Упорство принесло плоды. Она выяснила о существовании горстки людей, которым, в силу их особого положения, предоставлялись особые привилегии. Особенно Кохэку интересовала одна привилегия: она хотела подписать Декларацию, официально родить ребенка и при этом и дальше продолжать принимать Препарат. Такой привилегией во всей стране обладали всего-навсего пять человек, что являлось наградой за их самоотверженную службу государству. Когда же Кохэку узнала, что одним из этой пятерки является Мори Огай, возглавлявший министерство, в котором она работала, четкий план сложился в голове сам собой. Мори-сан был человеком гнусным и распутным; он неплохо зарабатывал, но тратил больше, чем получал, а пил так много, что его доктор назначил ему повышенную дозу Препарата из опасения, что печень и сердце не справятся с нагрузкой. Отрицательных черт у Мори была масса. Но ему было позволено завести одного ребенка. Одного. И Кохэку решила, что это должен быть ее ребенок. Она стала жить ради Мори, внимала каждой фразе, брошенной им, подыгрывала его амбициям, исполняла поручения, не забывая при этом пускать в ход свои чары, — и однажды он признался, что не может без нее жить. Она без обиняков предложила жениться на ней. И он, к ее величайшему восторгу, согласился. Не желая тратить времени понапрасну, она забеременела через месяц после свадьбы. Когда на обследовании выяснилось, что у нее будет мальчик, она чуть не разрыдалась от радости. У нее родится сын, и он будет ее любить. Сын вернет ей любовь отца, который был крайне разочарован, когда жена родила ему девочку. Он с самого начала считал, что от Кохэку никакого толка, а когда выяснилось, что она ничем не проявляет себя ни в учебе, ни в спорте, разочаровался еще больше. «И ведь даже красотой особой не отличается, — сетовал порой отец.— Глаза слишком маленькие, брови излишне низко посажены, а волосы жидкие и чересчур прямые». Через несколько лет он полностью утратил к ней интерес. Все изменилось, когда она сообщила ему о беременности. Он улыбнулся ей, пожалуй, впервые за всю жизнь. Он пожал Мори-сану руку, сказав, что теперь Огай член их семьи, а ведь даже на свадьбе отец счел подобный поступок излишним. Ну, а после того, как лед растаял, Мори даже согласился, что мальчику достанется девичья фамилия Кохэку, — это произошло после того, как отец согласился оплатить его долги. Несколько месяцев Кохэку словно на крыльях летала. Она ела все только самое лучшее, не утруждала себя ничем, кроме легких прогулок, и не позволяла себе ни грамма алкоголя. Она знала, что ее сын будет самим совершенством. Он будет самым счастливым, самым любимым ребенком, который когда-либо появлялся на свет. Она будет его учить, будет о нем заботиться, будет с гордостью разгуливать с ним по улице и ловить завистливые взгляды. «Может, я не такая умная и красивая, как вы, — думала она, проходя мимо других женщин, — зато я имею право и на Долголетие, и на ребенка. Этого у вас никогда не будет». И что же случилось потом? А потом… Кохэку почувствовала, как к горлу подступает желчь. Ощущение было знакомым. Оно посещало ее всякий раз, когда она вспоминала тот роковой день. Когда она узнала жуткую правду, уже шел седьмой месяц беременности. Тогда она зарыдала, снова и снова повторяя: «Нет! Нет! Этого не может быть!» — не в силах смириться со страшной истиной. Кохэку хотела убивать — столь сильно, что даже купила револьвер. Но так и не сумела пустить его в ход. Не сумела даже покончить с собой — муж приказал вести за ней круглосуточное наблюдение. Он называл это уходом и заботой, но Кохэку знала, что на самом деле скрывается под этими словами. Он боялся того, что она могла сделать. И был совершенно прав в своих опасениях. Страшная, жуткая правда заключалась в том, что у Мори была любовница. Она появилась за несколько месяцев до свадьбы, больше года назад. В результате любовница забеременела на два месяца раньше ее и родила здорового мальчика, который, появившись на свет раньше сына Кохэку, получил статус Правоимущего. Таким образом, ее ребенок становился Лишним. Слишком поздно она узнала, что законность брака на статус ее сына не влияет. Ее мужу был позволен один ребенок. От жены или любовницы — не имеет значения. Главное — ребенок должен быть один. Точка. Делать аборт было слишком поздно. В некоторых странах на сроки беременности не обращали внимания. В надутые животы женщин делали инъекции яда, после чего искусственно провоцировали роды, и ребенок появлялся на свет мертвым. В Японии все было иначе. Япония была страной цивилизованной. Здесь дозволялось рожать детей, которых потом забирали в Воспитательные учреждения, чтобы сделать из них рабов. Кохэку поклялась, что не позволит так обойтись с ее сыном. Не бывать этому! Когда его, через несколько минут после появления на свет, унесли, Кохэку закричала, взывая о помощи. Ее сын не должен стать рабом. Она не может так обойтись с собственным ребенком. Наконец, после родов, муж сжалился над ней и согласился протянуть руку помощи. То ли дело было в чувстве вины, то ли он, как и она, верил, что смерть гораздо лучше доли Лишнего, — в общем, Мори согласился поставить во всей этой истории точку. Мори признавал, что ребенок — его сын, и предпочел бы, чтобы он принял достойную смерть, нежели жил в бесчестье и позоре. Он даже позволил Кохэку попрощаться с сыном, в последний раз прижать его к груди и почувствовать исходящее от него тепло, прежде чем забрать навсегда, оставив ее в отчаянии — одинокой и опустошенной. С тех пор Кохэку испытывала к Лишним лишь презрение. Каждый новый обитатель Грейндж-Холла напоминал ей о том, что она утратила. О том, чем ей пришлось пожертвовать по вине любовницы мужа — женщины, которую она всем сердцем ненавидела. Какое право имели Лишние хотя бы секунду радоваться жизни, когда ее сын лежал в могиле? Какое право рожать имели их матери? Никакого — в ярости отвечала сама себе Кохэку. Лишние имели только одно-единственное право — стыдиться Родительских Грехов. Целью ее существования стало отмщение. Она мстила судьбе, что так несправедливо обошлась с ее сыном. Жизнь каждого воспитанника Грейндж-Холла должна была стать кошмаром. Она не позволит, чтобы кто-нибудь из Лишних радовался жизни. Ей казалось, что она так славно обработала Ацуши. Мальчик искренне стыдился преступления своих родителей. Пока здесь не появился Дазай. При мысли о Дазае Кохэку прищурилась. Гадкий мальчишка. Он за это заплатит. Они оба заплатят. Медленно вернувшись в реальный мир и заставив себя выкинуть из головы все мысли о погибшем сыне, она стала листать дневник Ацуши, содрогаясь от ярости при виде кощунственных мыслей, которые мальчишка осмелился доверить бумаге. «Там, снаружи, я уже не буду Старостой. И так и не стану Ценным Помощником. Я не знаю, кем там буду. Думаю, обычным Нелегалом». Чувствуя, как у нее колотится сердце, миссис Адамсон перебиралась от абзаца к абзацу, свирепея при упоминаниях о подслушанном телефонном разговоре, об уколах, которые она, Кохэку, делала Осаму. Миссис Адамсон поняла, что эта тетрадь ни при каких обстоятельствах не должна попасть в чужие руки. Власти не поймут, что она собиралась убрать мальчишку ради его же собственного блага. Так было бы лучше всем. Побег лишь подтвердил ее правоту. Она стала читать дальше, отметив, что планы Грейндж-Холла достались родителям Ацуши от соседа-доброхота. Ладно, соседу придется об этом пожалеть. Отыскать его не составит труда, а когда его поймают, он узнает, как на деле, а не на схеме выглядит изнутри тюремная камера. «Осаму удивительный», — прочла Кохэку, и ее губы гневно скривились. — Осаму — Лишний, — пробормотала она. — Гадкий, отвратительный Лишний. Потом она нахмурилась. Оказывается, Дазай был приемышем. Она этого не знала. Странно, очень странно. Кто захочет усыновить Лишнего? Однако ее внимание привлекло вовсе не это. В дневнике Ацуши упоминал о кольце. Кольце, которое нашли вместе с младенцем. «Золотое кольцо с печаткой»… Глаза Кохэку широко распахнулись. Женщина тряхнула головой. Нет. Этого не может быть. Или все-таки может? В дневнике черным по белому было написано, что Осаму нашли с кольцом. Изнутри были выбиты инициалы «А. Ф.». Поверх инициалов выгравирован цветок. Кохэку отложила дневник в сторону, повернулась к единственному во всем Грейндж-Холле компьютеру, включила его и стала ждать, когда он загрузится. Она ввела кучу паролей, являвшихся пустой формальностью, навязанной Властями, разработавшими компьютерную систему, и, наконец, ввела имя Осаму в базу данных по Лишним. С раздражением она увидела, как напротив его имени появился красный флажок. Ей было отказано в доступе. Миссис Адамсон нахмурилась. Владычица Грейндж-Холла, принимавшая решения, затрагивавшие все сферы жизни Лишних, начиная от питания и заканчивая уроками и наказаниями, не терпела любых напоминаний о том, что ее могущество ограничивается лишь стенами Воспитательного учреждения. В раздражении она выключила компьютер и сняла телефонную трубку. — Центральное управление, — раздался в трубке женский голос. — Назовите цель вашего звонка. — Меня зовут Кохэку Адамсон. Я Заведующая Грейндж-Холлом, — энергично произнесла она. — Мне нужно дело Лишнего Осаму. Того самого, который сбежал. Повисла пауза. На том конце линии было слышно, как женщина барабанит по клавишам терминала. — Мне очень жаль, — наконец сказала она. — На дело наложен гриф «секретно». Я могу чем-нибудь еще вам помочь? Миссис Адамсон потемнела от гнева. — Нет, — резко бросила она. — Меня не волнует ваш дурацкий гриф, мне нужен открытый доступ к этому делу. Вы вообще понимаете, с кем разговариваете? Я — Заведующая Грейндж-Холлом, и я желаю знать, откуда этот Лишний взялся. — Мне очень жаль, — снова произнесла женщина голосом, в котором ни на йоту не слышалось сожаления. — Дело засекречено, и вы не имеете права доступа. Если вы хотите, чтобы мы приняли во внимание особые обстоятельства, вам надо заполнить Форму 4331-Б. Срок рассмотрения — четырнадцать дней с момента поступления заявки. Вам выслать бланк? — Нет, спасибо. Все в порядке, — поджала губы миссис Адамсон. Она повесила трубку. Неужели ей так никто ничего и не расскажет? Она должна знать, откуда взялся этот поганец Дазай. Откуда у него взялось это кольцо с печаткой? Если он окажется вором, она убьет его собственными руками. Но прежде она будет его пытать, наслаждаясь каждым мгновением его мук, пока он сам не станет умолять о смерти. Потом Кохэку в голову пришла идея. Не самая приятная, но другого пути решить проблему у нее все равно не было. Она снова сняла телефонную трубку и набрала по памяти номер. — Мори, это я, — произнесла Кохэку, стараясь говорить спокойно. — Да, спасибо. Все нормально. Надеюсь, ты тоже. Мори, я должна сообщить тебе кое-что очень важное. Нет, это не телефонный разговор. Ты можешь немедленно приехать в Грейндж-Холл? Отлично. Просто отлично. Спасибо, Мори. — И это все, что они выяснили? Минато? Да они вообще представляют, каких размеров район? — Больше мне ничего не сообщили, — пожал плечами Фрэнк. — Велели проверять каждый дом. — И эти козлы еще думают, что им все известно. И после этого имеют наглость называть себя разведывательным отделом. Тоже мне разведчики. Фрэнк посмотрел на своего коллегу Билла, вздохнул и, воздев очи горе, произнес: — Слушай, давай лучше займемся делом. Поработаешь Ловчим с мое и со временем перестанешь думать о разведке. Как только люди увидят, что мы не собираемся шутить, мы быстро нападем на след. Инструмент не забыл? Билли удивленно изогнул брови и злобно ухмыльнулся: — Куда же мне без моего заветного ящичка? Без него я как без рук. — Ладно, тогда давай займемся делом, — произнес Фрэнк. — А ничего здесь домики, миленькие такие. Может, и удастся чего себе прихватить, кроме этих Лишних. Я знаю, что за народишко в таких домиках живет. Стоит их маленько прижать, и они уже верещат от боли. Я так думаю, что к концу дня мы управимся. Родители не стали его бить. Они ни разу его не ударили. Никто ему не сказал, что он придурок, гад и бестолочь. На самом деле, Ацуши от этого было совсем плохо. Лучше бы его ругали. Ацуши умел сносить побои и оскорбления. Когда мальчик знал, что получает по заслугам, он воспринимал наказание с облегчением, как кару, что давала ему силы жить дальше. Однажды Ацуши слышал, как миссис Адамсон сказала одной из Наставниц: «Знаете, добротой вы можете их погубить». Заведующая не знала, что Ацуши ее слышит. Тогда мальчик не понял смысла этих слов. Теперь он до него дошел. Он никогда не подозревал, что доброта может причинять такую боль, не знал, каким мучением может обернуться любовь, которую испытывают к тебе другие. Вместо того чтобы на него накричать или наказать за дневник, родители с Осаму на несколько секунд замолчали, а потом тихо и ласково спросили, что именно он там написал. Когда Ацуши ответил, мама широко улыбнулась и сказала, что это все ерунда, и Ацуши ровным счетом не из-за чего переживать. Но Ацуши все равно не находил себе места. Он знал, что это не ерунда. Совсем не ерунда. Это он во всем виноват. Они с Осаму спрятались в подвале. Родители сказали, что ребятам лучше некоторое время побыть там и что все непременно обойдется. Но это явно было не так. Теперь они прятались, а до того, как Ацуши признался в потере дневника, родители говорили, что прятаться нет нужды. Они даже держали занавески отдернутыми — все равно никому и в голову не придет искать здесь сбежавших Лишних. Ацуши знал, что родители очень волнуются, потому что у папы над правом глазом была такая же жилка, как у мистера Эдогавы, и сейчас жилка нервно билась. Они решили, что сегодня же вечером им всем нужно будет перебраться в деревню. А по первоначальному плану они должны были отправиться в путь только через несколько дней. В подвал можно было попасть через потайной люк из кухни. Люк находился под столом и был укрыт половиком. Дазай рассказал, что раньше, в те времена, когда дома обогревали с помощью печей, здесь хранили уголь. Теперь никакого угля здесь, конечно же, не было. Внизу имелись диван и кресло, которые можно было разложить, так что получались две большие кровати. Как только ребята спустились вниз, Дазай все рассказал Ацуши. Он объяснил, как раскладываются диван и кресло, показал занавеску, скрывавшую ведро на случай нужды. Показал полки, на которых хранилась еда. Это напомнило Ацуши время, когда Дазай только что объявился в Грейндж-Холле, и ему пришлось парню все объяснять. А теперь они поменялись ролями. Дазай сказал, что ему доводилось прятаться в подвале и раньше. Казалось, он испытывал от этого чуть ли не восторг, словно впереди их ждало увлекательное приключение, а не кошмар, обрушившийся на них по его вине. — А вот по этому ходу мы можем, в случае чего, выбраться наружу, если Ловчие проникнут в дом, — сказал он, указав на отверстие в стене. — Через него раньше подавали сюда уголь… Ацуши вдруг затрясло. — Что они с нами сделают, если поймают? — спросил он тихим дрожащим голосом. — Что станется с малышом и родителями? Дазай отвел взгляд. — Они нас не поймают, — твердым голосом ответил он, но Ацуши понял, что ему тоже страшно. — Вам надо было выкинуть меня на улицу, — чуть слышно прошептал он. — Тогда тебе ничто бы не угрожало. Меня бы схватили, и Ловчие сюда бы не пришли. Это я во всем виноват. Дазай повернулся к нему всем телом, и Ацуши увидел, как у него сверкнули глаза. — Ты ни в чем не виноват, — сказал он. — Это я допустил ошибку. Это я придумал план побега, и это я был обязан все предусмотреть. — Он посмотрел в сторону и неожиданно резко повернулся к нему — их взгляды встретились. — Важнее всего ты, Ацуши. Ты, а не я. Это твои родители. Твои — не мои. Они всего-навсего меня усыновили, мне просто повезло. Может, ты и Лишний, тогда я Лишний вдвойне — потому что мои собственные родители от меня отказались. Пойми же, я всем обязан твоим папе и маме. Если что-то случится, в этом будет только моя вина. Глаза Дазая блестели. Когда юноша увидел, как он на него смотрит, он опустил взгляд и отвернулся в некотором смущении. Ацуши нахмурился, глубоко задумавшись, и робко взял его за руку. Он размышлял о юноше, который пришел, чтобы его спасти, который мечтал об их дружбе еще до того, как они встретились. Ему вспомнилось, как он дрался с Рюноске, сражался с Наставниками, бился со всем и каждым — и все ради него, ради его родителей, за шанс заслужить право быть любимым, заслужить право на жизнь. — Осаму, ты ведь даже не подозревал о моем дневнике, — сказал он, и голос его чуть надломился. — И если хочешь знать, это я тебе всем обязан. Всем-всем, — он поднял на юношу взгляд. — Если бы не ты, я был бы просто Лишним Ацуши. Никем. Если бы не ты, я бы никогда не узнал, что такое настоящий друг и… Любимый человек. Мальчик замолчал, не в силах выразить всю глубину накопившихся чувств. Он разозлился на весь мир, потому что он, Дазай, вырос без любви и без права на Долголетие, а ведь он заслуживал его более чем кто-либо другой. Вместо слов он просто молча посмотрела ему в глаза. Он очень хотел, чтобы он увидел в них, как на ладони, все, что было у Ацуши на душе: все его мысли, страхи и чаяния. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова, пока у Ацуши не загудело в голове, — никогда прежде он не испытывал ничего подобного, никогда не заглядывал ни в чью душу. Глядя на Осаму, он понял, почему Лишним не разрешалось поднимать глаза. Сейчас Ацуши казалось, что ему открылось все, что только можно узнать. Дазай долго смотрел на немного смущённо лицо мальчика. Румянец на щеках, глаза блестят своим жёлтым с фиолетовым оттенком цветом. Казалось, будто Осаму находится в другом мире. Где все можно, все дозволено. А через мгновение, наклонившись, он робко дотронулся своими губами до губ Ацуши. Мальчик широко раскрыл свои глаза, но, закрыв их, он обхватил тонкими ручками шею Дазая и продолжил поцелуй, который вызывал у него бурю эмоций. — Я готов повторять это всегда, но… Я люблю тебя, Ацуши Накаджима. — оторвавшись от губ, прошептал Дазай. Мальчик ещё больше покраснел. — Я тоже люблю тебя… Осаму Дазай. Они пройдут через все, пройдут, держась за руки.