Dominante White

Он спокойно спал, пока лежащий рядом юноша смотрел на его умиротворённое лицо. Чуя, кажется, впервые проснулся первого января с чётким осознанием того, что сегодня первое января. Голова, конечно, гудела жутко, волосы больше напоминали гнездо глухаря, нежели вменяемую причёску, во рту определённо кто-то сдох и начал разлагаться, ужасно хотелось пить. Нужен опохмел… опохмел… Где бы взять только. Было четыре часа дня, когда Накахара наконец сфокусировал свой взгляд на часах и осознал себя в этом чёртовом и звенящем в ушах мире, и складывалось ощущение, что всё вокруг вымерло. На улице за стеклом летал крупными хлопьями снег, хотелось залезть под одеяло и не вставать ещё пару часиков. Дазай дышит так бесшумно и тихо, что едва ли скажешь, дышит ли он вообще, если не взглянешь на еле вздымающуюся от вдохов грудь. Чуя потянулся. Он вместе с Осаму лежал на своей постели с краю, укрытый пледом по пояс, и медленно, тяжело моргал, будто боялся провалиться в сон снова от секундной тьмы. Что вчера, кстати, было? Ну да, переспали… А дальше? Кажется, в ход пошла выпивка и закуска, и где-то на этом моменте у Чуи грандиозный провал в памяти. Упился. Ясно. Хотя, судя по Дазаю, он тоже недалеко ушёл. Накахара, на самом деле, впервые рассматривает Осаму так долго и так близко, прекрасно понимая, что сейчас может спокойно прикоснуться к нему, дотронуться, взять его за руку и не встретить никакой отрицательной реакции. Чуя слишком тормозит с момента просыпа, чтобы вставать и делать дела, ведь у него чёртовы несколько дней выходных, потому поворачивается набок, глядит Дазаю в лицо и осторожно касается его щеки. Такой… хороший. Накахара не должен чувствовать подобного, но тем не менее испытывает бередящее душу умиление или что-то типа того, как когда видишь котёнка, например, идущего тебе в руки погладиться. Взрослый, болезный, зашуганный белый кот, который наконец-то спит рядом с человеком и не боится его. Чудеса. Мягкие белые волосы, белые ресницы, тонкие губы. Прекрасный. Прелестный. Очаровательный. Юноша поджал во сне свои длинные ноги к животу, едва не свернувшись под одеялом в этакий клубок. Мёрзнет? У Чуи вроде не тянет дома по полу, чтоб было холодно. Чёрт её, вегето-сосудистую, разберёт… Накахара потягивается, скидывая одеяло и обнаруживая на себе только модные белые боксеры с чёрной надписью «Calvin Klein» на резинке. А где остальное?.. А, ну вот, брюки прямо рядом с постелью. Чуя нахмурился, усевшись в позу лотоса и запуская руки в свои волосы, оттягивая пряди чёлки и массажируя голову. Боже, в виски будто свинец налит. Парень долго тупит в пространство перед собой, медленно моргая и думая, а стоит ли вставать сегодня вообще, но хочется то ли выпить, то ли придушить кого-нибудь, потому приходится подняться. По-хорошему нужно приготовить что-нибудь нормальное. Дазаю нельзя питаться одними бичарскими пакетами и фаст-фудом, пускай Чуе есть это всё не привыкать, у Чуи крепкий желудок, Осаму же в этом плане хрупкая, блять, куколка. «Ха, кукла… — Накахара усмехнулся собственному сравнению и обернулся через плечо на спящего глухого, всматриваясь в спокойное лицо. — И впрямь шарнирное творение». При взгляде на юношу перестаёт двоиться в глазах и тяжелеть в висках. Его хочется обеспечить всем. Чуя аккуратно опустился на локоть поближе к спящему, пальцами второй руки оглаживая по щеке, убирая с неё белую прядь и, склонившись, касаясь губами лба. Парень подтянул одеяло Дазаю на плечо, чтоб не мёрз, ведь тот, похоже, тоже в одних трусах, если вообще в них. Хрен знает, что там было после пиццы и бурного празднования первой полночи в году. Спи, кот. Твой верный пёс приготовит что-нибудь пожрать, чтоб от голода и алкоголя в желудке не окочуриться к концу выходных. Чуе стоило громаднейших усилий найти вменяемую домашнюю футболку и попасть руками в рукава. Вот почему, наверное, первого января жить противопоказано: ты просто ходячий труп, способный въебаться мизинцем в тумбочку и головой в дверной косяк, запутавшись в ногах или заснув на ходу. Накахара зевает, потягиваясь снова, и думает заодно, что бы такое себе налить, чтоб голова прошла. Бухнуть парацетамолом и горкой угольных таблеток, ага. Юноша по привычке, будто спящий в другой комнате может услышать, закрывает дверь на кухне, протягивая по пути к плите руку к турке на столе и игнорируя беспорядок на нём же в виде опустошённого блюда, крошек вокруг, нескольких грязных бокалов, открытой коробки с тремя кусками холодной пиццы и двумя пустыми бутылками вина. Да нет, не могло же просто от двух вин так вынести? Чуя спросонья соображает очень медленно, поэтому и поворачивается через плечо, набрав воды в турку и поставив её на плиту, тоже крайне тормознуто: ну, собственно, он и ожидал увидеть бутылку из-под виски на полу и наполовину пустой коньяк. Взрыв желудка. «Надеюсь, Дазай просто спит, а не мёртв от всего этого», — Накахара вздыхает, почёсывая спину и зевая. Нужен кофе. Этот медленно заваривающийся… стоящий на плите… в турке… тихий и… никак не… закипающий грёбаный кофе. Но ничего, Чуя подождёт. Он встряхивает головой, заглядывая в холодильник и ища глазами, что бы такого приготовить, чтоб быстро и не отрава. Медленно моргает. Спать хочется. Молоко и кефир есть, яйца, вроде мука где-то валялась в упаковке в ящике стола… Остаётся только надеяться, что Осаму это ест. Шкварчит масло на сковородке, стучит по краю миски венчик, глаза то и дело смотрят на турку. Пока одна рука держит половник, выливая заготовку блинчика на сковороду, вторая льёт кофе из турки в две чашки. Дазай же с молоком пьёт, да? Значит доливать до края не нужно. В тесте совсем немного сахара и кефир вместо молока — эти толстые и жирные панкейки Чуе никогда не нравились. Ха-ха, панкейк, как пафосно звучит… Почувствуй себя шеф-поваром элитного американского ресторана. На кефире эти панкейки тонкие и гораздо более съедобные, да и к тому же при остывании не превращаются в безвкусную резину. Маленькие, аккуратные, сами по себе аппетит вызывают. Можно полить сиропом или шоколадом, конечно, но от сладкого Чую вывернет, а ему такого счастья не нужно. Если Дазай захочет, он поставит на этот случай бутыльки с сиропом на стол. Ой, блять, ещё же на столе нужно прибраться… Блинчик аккуратно подцепляется лопаткой и переворачивается. Накахаре рассказывали, что русские на опохмел используют… как же его… огуречный рассол или что-то вроде такого вместе с водкой, и заходит эта адская смесь просто на ура. Юноша не пробовал, хотя, конечно, первого января проверить не отказался бы. Жаль, что он понятия не имеет, что за зверь такой выёбистый — огуречный рассол. Он насвистывал себе что-то под нос, складывая небольшие круглые панкейки друг на друга на тарелку, как вдруг услышал, как дверь позади скрипнула. Оглядывается через плечо, выложив очередной блинчик со сковороды, но взгляд отводит на вошедшего не сразу, реагируя на шум тряски маленького множества чего-то в небольшой банке или таре: глухой стоял, опёршись плечом о дверной косяк, и сыпал себе в руку несколько таблеток из баночки, прикладывая ладонь ко рту и глотая. Да уж, на его голове гнездо глухаря не хуже, чем на голове Чуи: волосы в разные стороны, прядь со лба торчит вверх, на лице остался красный отпечаток от складки на наволочке подушки. На самом Дазае только его свитер с еле видными краями боксеров под ним. Зевает, зарываясь пальцами в свою шевелюру. Чуя смотрит на него, глупо улыбаясь. Доброе утро. «Садись», — одними губами, кивая на стол. Блять, так и не убрался! Пока последний блинчик вывален на сковородку, Накахара хватает тряпку с раковины и резво протирает стол, убирая грязную посуду. С двумя пустыми бутылками в одной руке, он держит второй лопаточку, переворачивая панкейк на сковородке и оставляя до полной готовности, выкидывая бутылки в мусорное ведро и пустую тару от виски туда же. Осаму тоже, видимо, тормозит после сна, потому как даже за стол ещё не сел, зевая и протирая ладонью глаз, наблюдая за Чуей. Воу… Юноша даже не знал, как чертовски охуенно Накахара выглядит в футболке. Его задница в боксерах просто конфетка. Дазай раньше не замечал за собой такой похабщины, но тут прям устоять не получается. Подходи да щипай. Или шлёпай. Как хочешь. Мысли в абсолютно глухой голове тотчас улетучиваются, конечно, но вместе с ними приходит великолепное осознание: чёрт возьми, этот мужчина на этой кухне готовит для одного человека, и этим человеком является он сам, Дазай. Неужели вершитель его судьбы проигрался кому-то в карты? Жестоко проигрался явно, раз серая стабильность вдруг скакнула в такую богемную картину перед светлыми глазами. Парень тихо подходит сзади, бесшумно зевая и обнимая Чую со спины, складывая голову на его рыжую макушку. Только его мужчина, только его. Накахара сначала попытался поднять голову, но лишь вздохнул, улыбаясь и выключая плиту, а затем поднял руку, касаясь мокрой от воды ладонью белых волос и оглаживая по голове, растрёпывая пряди. Бывают большие белые медведи, а это худая белая нерпа. Пушистая и белоснежная. Парень приподнялся на носках, приложив ладонь к бледной щеке и потянувшись поцеловать скулу, благо что Дазай сам наклонился. Он даже не знал, что такая домашняя нежность настолько приятна для души. — Как себя чувствуешь? — Накахара спрашивает одними губами, смотря прямо в глаза. Всё-таки он не видел, как часто Дазай пил и пьёт таблетки. Осаму в ответ только пожимает плечами и качает головой, мол, ничего такого, всё в порядке. Чуя повернулся к нему лицом, положив одну руку на его грудь, второй же огладил по щеке, касаясь пальцами мягких белых прядей. Ути котик. — Нужно купить лекарства? — и снова отрицательное покачивание головой. Осаму улыбается, скрестив руки у Чуи за спиной. Он не мог подумать, что когда-нибудь внезапно осознает себя полностью спокойным и даже чуточку счастливым, целующим другого парня в его квартире, на его кухне, после сна, в тепле и при готовом завтраке на столе. Это просто… Вау. Так действительно работает, эй, сатана? Не пизди, все знают, что ты напяливаешь нимб на рога, когда нужно притвориться богом, потому что бога как вершителя судеб не существует. И чертей своих поди заставляешь пялить белые тоги на их маленькие противные копыта, чтоб хоть немного на ангелов смахивали? Вот ведь старый пидорас, серьёзно, хватит, все знают, что ты постоянно кому-то проигрываешься в карты, разрешая делать со своими двуногими неудавшимися творениями всё, что выигравшим только заблагорассудится. Ну а как ещё объяснить такой внезапный поворот? Из грязи в князи — в жизни такого не бывает. Ты сразу рождён или в грязи, или князем, а грязь князем просто так не становится. Вот взять Дазая. Лежал себе в грязи и даже вылезти не пытался, а тут к нему неожиданно в его лужу князь подсел, и всё, и лицо держать надо, и перестать лежать в дерьме, пора встать и остепениться. Может быть, даже камни драгоценные под стекающей с себя грязью отыщешь. Может быть, Чуя и нашёл? Разглядел, ювелир чёртов, неогранённый алмаз в болоте нечистот. Эстет в шляпе. Дазай целует его щёку, склонившись и коснувшись ладонью его лица, проводя пальцем по коже, прижимаясь щекой к щеке. Спасибо, спасибо, спасибо. Собачья благодарность. Дазай сидел напротив, зажав блинчик в зубах и помешивая ложкой кофе в чашке, думая о чём-то своём, далёком. Накахара на еду не особо отвлекался, аппетита не было, был дикий сушняк и не менее дико хотелось пить. Парень сидел с другой стороны стола, поставив ноги на перекладину высокого стула, прикрыв глаза и медленно отпивая кофе, наслаждаясь хоть каким-то вкусом после ощущения наличия сдохшей собаки во рту. Да, вообще-то нужно было почистить зубы для приличия, но мозг явно не настроен ещё переключаться с локации кухни на локацию ванной комнаты, этот приём ещё недоступен: «Чтобы разблокировать это умение, вам нужно достигнуть уровня трезвого человека». Чуя смотрит в окно, держа чашку в одной руке и почёсывая спину другой. Снег падает мелкими хлопьями, медленно и бесшумно, и город кажется таким невероятно спокойным: хочется выйти и прогуляться в абсолютной тишине по спящим улицам, глядя в чужие окна и невольно представляя, сколько бухих в слюни тел лежат в комнатах квартир. Это первое первое января, которое Чуя помнит. И… Это не так уж и страшно. Раньше он думал, что люди, которые празднуют новый год так, чтоб проснуться первого числа бодрячком, совсем скучные и одинокие, а теперь, глядя на помятого и голодного Дазая перед ним, сонного и нормально завтракающего, понимает, что для полного душевного успокоения совсем не нужны реки алкоголя, компании пьяных коллег и шумная музыка. На голове у обоих — взрыв на макаронной фабрике. Если Дазай просто растрёпан и ему поможет укладка мокрой рукой, то Чуе проще сжечь все свои волосы, чем привести их в порядок мановением руки: нормальной причёской эти рыжие колтуны станут спустя боль, слёзы, вопли и крики, фен, утюжок и страдания. Юноша причешется, но попозже. Он смотрит на Дазая, подперев щёку ладонью и держа второй рукой чашку с кофе, глядя, как тот пьёт из своей кружки с закрытыми глазами, поставив локти на стол. На тарелке недостаёт всего трёх панкейков, а парень уже сыт. Да уж, по-настоящему зверский аппетит… Если хомячка тоже считать зверем. Чуя замечает крошку на щеке юноши, склоняет голову к плечу и тянется рукой убрать её, что, собственно, и делает, прикоснувшись к бледной коже и смахнув крошку большим пальцем. Осаму только покосился на руку, ставя чашку на стол и, пользуясь тем, что Чуя руку так и не убрал, ведь наблюдал за реакцией Дазая на этот жест, снова прижал его ладонь к своей щеке, прикрыв один глаз и улыбаясь уголком губ. Накахара вздыхает. По-доброму вздыхает, огладив парня по скуле большим пальцем ещё раз, осторожно вынимая руку из хватки, легко ткнув по носу и усмехнувшись. Ешь, мол, давай, ты поел слишком мало, так никуда не годится. Будешь ещё кофе? Можешь допить мой. Хватит смотреть такими грустными глазами, съешь хотя бы ещё один, а то худой как хорёк. Нет, хватит, я серьёзно. Хватит. Хватит, на меня это не действует! …Ла-адно, можешь не доедать. Но это было в последний раз. Накахара потягивается, хрустя затёкшей шеей, зевает и понимает, что убираться ему всё-таки нужно. Он со вселенской печалью в глазах смотрит на дверцы ящика под раковиной, где у него стоит мусорное ведро, и… и, в принципе, оно потерпит до лучших времён, ничего ведь не вываливается? А так всё чисто. Он встаёт из-за стола, подходя к окну и глядя на улицу ещё раз, первобытно радуясь, что там, снаружи, собачий холод, а тут, внутри, тепло. Не хочется ничего делать в выходной, хочется валяться на диване и пинать хуи. Образно, не чьи-то, а то это немного неприятно. Дазай, видимо, так окончательно и не проснулся — кофе не помогало, глаза слипались, юноша смотрел куда-то в пустоту, когда на самом деле взгляд был направлен на угол стола. Интересно, о чём он думает… И думает ли вообще, или в его мозгах происходит обновление системы, шестьдесят процентов, не выключайте компьютер. Чуя не может пройти мимо юноши просто так, потому и складывает руки ему на плечи, целуя их же. Хотел бы, конечно, коснуться губами макушки, но до неё просто не достаёт, чёртов косячный рост. Осаму чуть поворачивает голову, Накахара же довольствуется багровыми пятнами на бледной шее — следы прошедшей ночи. Задумчиво смотрит на слабые гематомы, касается одной пальцами, и Дазай ведёт плечом. Поворачивается на стуле полубоком и протягивает руки. Как мило. Чуе кажется, раньше он бы отшатнулся от такого жеста и нахмурился, но сейчас только обнимает в ответ, чувствуя, как Осаму уронил на его плечо голову. Побитый пёс наконец-то стал проявлять первые шаги, не получая ничего обидного и больного в ответ, только хорошее. Накахара огладил по спине, нащупывая под тканью свитера выпирающие позвонки. Кажется, Дазай всю жизнь любил объятия, но даже не подозревал об этом. Они лежали на диване, пялясь в потолок в абсолютной тишине. Чуе было жарко, он свесил ногу на пол и покачивал ею, сложив одну руку себе на грудь и держа ею телефон, листая десятки пришедших сообщений и новостную ленту, пестрящую раз через раз постами с новогодней тематикой. Последним рождеством я отдал тебе своё сердце, но на следующий день ты вернул его назад, как говорится. Дазай не мог согреться как следует, лёжа спиной к спинке дивана и перекинув через Чую одну руку, второй обнимая себя, уложив голову Накахаре на его вторую руку и периодически закрывая глаза, когда его поглаживали по голове или плечу. Парень трогательно поджал ноги, обхватив ими одну из ног Чуи, и не двигался, лишь изредка утыкался холодным носом Чуе в его футболку. Чуя был горячим мужчиной в ночное время суток и в постели особенно и тёплым пирожочком, когда нужно было о него погреться. Серьёзно, Осаму чувствовал себя просто прекрасно: он дремал, ощущая приятную тяжесть в желудке, полное отсутствие головных болей и тошноты и тепло близкого человека. Ему не угрожало ничего. Вообще. И это чертовски грело душу. Чуя в какой-то момент усмехнулся, улыбаясь уголком губ. Он открыл сообщения от контакта «Дядюшка», и там было всего одно оповещение с фотографией без текста: на заднем фоне горят разноцветные лампы, видно большую толпу людей, выпивку, гору закусок, и только на переднем плане лицом в стол спит Рюноскэ в его сером лабораторном халате и красной шапке с помпоном на голове. «Иногда все мы немного Акутагава», — Накахара отправляет в ответ смеющийся эмоджи. Мори-сан вряд ли прочитает это сообщение в ближайшие часов… пять. Короче, сегодня босс к телефону не притронется вообще. Чуя знает, что в дни обширных праздников Огай хоть сильно и не пьёт, но спасает его в эти дни исключительно Коё-сан, она же является спасительницей и для Акутагавы, и в принципе для всех, кто не в состоянии контролировать свои ноги или спит прямо на полу. Озаки — мама всех мафиозных детей, пускай и называют её всего лишь наставницей. Безжалостная наёмница ласкова только с подопечными, она же всем и поможет. Накахара не расскажет Рюноскэ, что именно она, Коё, в прошлом году, когда Акутагаву вырубило с ночи и до утра, перенесла с пола на диваны в их кабинетах сначала его, хилого сыча-компьютерщика, а потом и самого Накахару, не забыв прихватить его шляпу. Накахара узнал это, просматривая записи с внутренних камер наблюдения, стоило обнаружить пропажу телефона и придумать просмотреть записанные видео. Нет, ну, конечно же было бы гораздо проще попросить Рюноскэ отыскать по сим-карте местонахождение агрегата, но — увы — кое-кто лежал с жутким похмельем в своей компьютерной сычевальне и не то что встать не мог, он не был в силах и слова в предложение связать, благо отошёл быстро. Накахара улыбается уголком губ, вспоминая всё это и положив телефон экраном вниз на пол. Дазай взаправду дремлет. Он потягивается одной рукой вперёд, как кот, зевая, и всё его тело напрягается как струна. Чуя медленно переводит на парня взгляд, устало щурясь, и вновь зарывается пальцами в мягкие седые волосы, перебирая пряди и потрепав по голове. Действительно кот. Юноша переворачивается набок, глядя Осаму прямо в светлые глаза, и улыбается. Дазай бесшумно фыркнул, наморщив нос, и уткнулся Чуе в плечо, пряча лицо, поджимая ноги. Его свитер немного задрался, Накахара невольно устремляет взгляд на чужие боксеры и видит просто чудесную картину: боксеры не простые, боксеры голубого цвета с уточками. Если бы Чуя знал, как на языке глухонемых будет «нижнее бельё» и «охуенно», он бы показал руками, но решил ограничиться простым наблюдением этой красоты. Зачётные трусы, ей-богу. Кельвин Кляйн не сравнится, нет. Парень усмехается, осторожно обхватывая белую голову обеими руками и прижимая к себе, глубоко вздыхая и устраиваясь удобнее, зарываясь носом в мягкие волосы. После похмелья ничего не хочется делать. Хочется спать ещё раз. Чуя целует в лоб, смахнув носом белые пряди, и выдыхает прямо в лицо. Дазай поднимает взгляд. Улыбается уголком губ. — Мы можем прогуляться, — Чуя говорит одними губами, зевая и прикрывая один глаз. — Если хочешь. — Можно, — бесшумно в ответ, Осаму потянулся руками вперёд и зажмурился. Чуя впервые задумался, как… звучат какие-либо движения в голове глухого, в том числе и то, когда он шевелит губами и открывает рот в попытке произнести что-то похожее на звук. Плохая мысль. Нельзя озвучивать её при Дазае. Накахара ещё раз крепко прижал белую голову к себе, потом, разминая мышцы рук, потянулся ногами вперёд и сел на диване, отпустив жертву своих потягушек. Чешет спину, встряхнув головой. Да уж. Уже шесть вечера и уже темно, но сумерки не самое ли подходящее время для прогулок? Зимний город красив ночью, когда зажигается иллюминация и отовсюду блестят забавные новогодние игрушки, а самое классное — то, что среди высоких фигур сант, украшенных витрин, статуй оленей и мигающих разноцветных фонарей практически ни одного здравомыслящего человека. Они все умерли и ещё не ожили. Они оживут числу к восьмому. Или девятому. Чуя поражён, если честно, что он не в их числе. Хотя… Когда Дазай садится на диване позади и кладёт голову Накахаре на плечо, Чуя оборачивается, смотрит на взлохмаченные волосы и думает, что всё-таки даже хорошо, что он не встречал новый год со всеми. Вряд ли Осаму мог представлять, что этот праздник неожиданно станет совместным с кем-то, для кого он не безразличен. Нежданчик, не правда ли? Парень подул глухому прямо на лицо, и белые пряди, спавшие на лоб, всколыхнулись. «Собирайся, съездим куда-нибудь», — одними губами, и Чуя треплет по голове, вставая на ноги. Никто никуда не торопится. Если Дазай захочет, Накахара хоть всю ночь проведёт с ним в машине и на улице. Сейчас на набережной не так мало людей, и, в принципе, это разукрашенное под новый год место лучше всех подходит для прогулки в этот час и в этот день. Юноша тупит в ванной, смотря на своё отражение в зеркале, помятое и с мешками под блестящими глазами, и просто окунает лицо под струю воды, приходя в себя. В чувства его, конечно же, приводит больше расчёсывание запутанных патл, ибо никак нельзя их распутать без боли, страданий и вселенских мук. По крайней мере нельзя было до этого момента, ведь Дазай, заглянувший в открытую ванную комнату уже одетым в свои брюки, подошёл со спины, аккуратно забрал расчёску из чужих рук, смочил её под удивлённый взгляд Чуи и взялся расчёсывать сам. Накахара даже не знает, как реагировать, он просто смотрит в зеркало на себя и на Осаму за своей спиной и чувствует, что, когда расчёска в других руках, кожа головы не так страдает от выдирания несчастных волос. Дазай аккуратен. Предельно. Он зажимает спутанные пряди у головы, вычёсывая колтуны — неудивительно, что они появились на утро после ебучего нового года, ночь которого Накахара не помнит вообще, — тщательно чешет концы и пушит их, разделяет на проборе, приводит в порядок. Пальцы Дазая холодные, но их лёгкие прикосновения к коже приятны. Парень в какой-то момент откладывает расчёску, подцепляет рукой тонкую чёрную резинку с полки над раковиной и зажимает зубами, собирая руками волосы Чуи в небольшой низкий хвост, и заплетает, расправляя под резинкой волосы и подтягивая, чтобы не было слишком слабо. Руки ложатся на плечи, Осаму наклоняется и смотрит Накахаре в лицо и на причёску, с задумчивым видом убирая прядь рыжей чёлки за ухо и наконец улыбаясь. Чуя смотрит на себя в зеркало. Хах. Преображение чудовища в красавицу. В подкачанную и с рельефным прессом, с выступающими на руках венами, сбитыми костяшками и небольшими шрамами на теле под футболкой красавицу. По этой красавице, признать честно, Гуантанамо и Чёрный Дельфин плачут — не для них Мори орла растил. (Часто Чуя, бывало, посмотрит на себя в зеркало, проведёт ладонью по чистому и без единой щетинки подбородку, усмехнётся и подумает про себя: «Ууу, рожа протокольная».) Дазай проводит ладонями по шее юноши, касается нижней челюсти и скул, ведёт к ушам и, склонившись снова, прикасается носом к щеке, прикрыв глаза. Выпрямляется. Чуя в жизни теперь этот хвост не развяжет. До смерти с ним проходит. Решено. Он одет в чёрный свитер с высоким воротом и чёрные брюки. Накидывает на себя своё синее пальто с зелёным шарфом, не забывая про шляпу, и снова смотрится в зеркало, оценивая свой вид с хвостом. Неплохо. Пафосно будет смотреться, если закурить. Дазай в своём светлом, цвета кофе с молоком, пальто и светлых, почти белых, брюках, синим шарфом и с белыми-белыми, как самое настоящее молоко, волосами рядом с Накахарой смотрится белой вороной или же ангелом за спиной, одно из двух. Ох… Ему нельзя находиться подле Чуи, Чуя только портит его. А, ну да, уже испортил прошлой ночью. Парень следит, чтобы Дазай не забыл никаких лекарств, хлопает себя по карманам в поисках бумажника с картами и ключей от машины, пихает телефон в карман брюк и выходит. Он, конечно же, перед выходом по традиции не забыл покормить рыбок, ибо кто ещё, если не Чуя? Чуя за своих рыбок печень любому выгрызет. Серьёзно, порой ему казалось, что если у нормальных криминальных авторитетов берут в заложники родственников в случае шантажа и утечки информации, то у Накахары спиздят аквариум с его рыбками и будут угрожать тем, что медленно станут вычерпывать воду. Вроде и смешно, а вроде и… Чуя смотрит на Дазая, идущего позади. Чёрт возьми. Нужно будет натянуть шарф на лицо, а то тёмные очки носить зимой как-то не комильфо.

Сообщение от: Чуя 18:46. Заедем куда-нибудь по дороге? Я знаю пару мест, работающих в это время. Можно взять каких-нибудь ништяков. Ещё бы он не знал сеть магазинов, находящихся под юрисдикцией его организации. Обыкновенные магазины, спонсирующиеся государством, только деньги эти проходят через серое начальство в лице Мори. Ну то есть, как серое: для государственных органов и служащих его организация белым-бела, как первый снег и лебединый пух, для своих же верных сотрудников и членов исполнительного комитета организация черна, как прах сожжённого антихриста и мокрая могильная земля. Серой организацией Мафия слывёт чисто из-за слияния этих цветных понятий. Младший персонал магазинов, как правило, не в курсе ничего происходящего выше, в курсе только власть держащие. Чуя не боится показываться в таких местах с кем-то своим. Эти места его защищают. 18:46. Я не против. За мой счёт! 18:47. Уймись. Забудь это слово, оно плохое.

Дазай, как оказалось, неравнодушен к Синнабону, и при рассматривании им чудесных коричных булочек Накахара с абсолютно невозмутимым лицом написал что-то в телефоне, а затем протянул ему: «Что, на собратьев своих смотришь, да?» Осаму сначала не понял, а потом бесшумно фыркнул, наморщив нос, и мило нахмурился. Хочешь — купим. У рядов с морепродуктами Чуя совсем не ожидал увидеть то, как глухой будет смотреть на… законсервированных крабов. Он не брал, он только таращился на эти баночки блестящими глазами голодной собаки. Накахара сначала даже и не понял, на что юноша уставился, но, разглядев, правда удивился. «Ты хочешь это? — Чуя указывает рукой на законсервированные упаковки, и Дазай почему-то тушуется, тут же смотря в ноги и отрицательно качая головой. — Мы можем взять, если хочешь». Но Осаму снова в отказ. Стыдится своего вкуса, что ли? Накахара крутит банку в руке, пробегая глазами этикетку и не смотря на цену, смотрит срок годности и состав чисто из интереса, мол, что это за консервированная хуебола такая. Дазай уже отошёл от ряда, Накахара же всё-таки взял. Не хочет признаваться — пусть не признаётся. Если не будет есть, съест Накахара. В конце концов, какая разница, чем закусывать бухло? Если же он всё же просто стремается своих вкусовых предпочтений, то дома наверняка съест. Под какой-нибудь фильмец наворачивать такую мелкую хрень из банки вилкой, сидя на диване в труханах и с пледом на плечах, самое то. Может, Чуе тоже понравится. Крабы так крабы. Накахара же не стесняется говорить, что считает дорблю, сыр с плесенью, прекрасным дополнением к красному вину. В какой-то момент шляпа с рыжей головы аккуратно снялась, и Чуя, даже не пытаясь хоть как-то воспротивиться, замер, чувствуя, как на его макушку надевается то ли ободок, то ли что-то похожее. Ну да, ободок. Он обернулся на Дазая через плечо, видя его улыбку, и включил фронтальную камеру телефона, смотря на себя. На его голове красуется аксессуар с блестящими рогами оленя из пластика и бархата. Накахара только вздохнул, усмехнувшись. «Ну-ка, подойди сюда», — он вытянул руку назад, хватая Дазая за плечо, надевая свою же шляпу на его белую голову и обнимая за шею одной рукой, притягивая к себе поближе, вставая на носки и практически прижимаясь щекой к щеке, глядя, как оба лица смотрятся в кадре. Заебись. Не, правда нормально. Чуя улыбнулся, ущипнув Осаму за щёку и потянув в сторону, мол, улыбнись тоже, и нажал на кнопку, запечатлевая момент. Окей, ладно, этот придурошный ободок тоже можно взять. Накахара чувствует себя просто прекрасно: Дазай идёт позади, сжимая в руках его шляпу, на рыжей голове — оленьи рога, а на ценники он даже не смотрит. На самом деле, на стоимость продуктов он не смотрит уже довольно давно, просто осознание этого в какой-то момент приятно греет душу. Нет, Дазай, мы не будем брать эту дурацкую шапку Санты, не смотри такими влюблёнными глазами на эту хрень. …Ладно, Дазай, мы возьмём её, только перестань так смотреть. На улице приятная темень. Чуя держит пакет в руке, всунув булку с карамелью и шоколадной крошкой Дазаю в ладони, мол, на, ешь, пока сидим в машине, в тепле всё же легче. Рыжий ещё и кофе себе из автомата прихватил, для Осаму же вместо горячего шоколада взят зелёный чай, а то задница слипнется ещё. Правда, в пакете звякнула ещё и винная бутылка, а то скучно как-то прогуливаться будет. Они сидят в машине, стоящей возле бордюра, на передних сиденьях, смотрят через затонированные окна, как сверкает гирлянда магазинных витрин, сверкает красным, жёлтым, синим, зелёным, сверкает быстро-быстро и тягуче ме-едленно; людей совсем немного, разве что взрослые с детьми и просыпающиеся в снегу с прошлой ночи молодые парни и бомжи, выползающие на свет с цементным заводом во рту и диким сушняком, шипящие на любой источник света и просящие воды, как милостыни, мило пошатывающиеся и обнимающиеся со столбами. Чуя смотрит на них, отпивая кофе и откинувшись на спинку сиденья, и думает, что, справляй его организация новый год на улице, а не в здании, видок у каждого был бы точно такой же: вечером первого числа первым в колонне, как вожак волчьей стаи, тащился бы Огай, смело перебирая ногами, ничуть не шатаясь и уверенно глядя вперёд, идя под наклоном к асфальту примерно в градусов семьдесят; за ним бы тянулась бухая вусмерть и с бодуна группа сотрудников вместе с Накахарой, тащущим Акутагаву под руками и периодически падающим в снег, вероятно, ещё и распевающим случайно услышанные по радио русские песни — что поделать, они непонятные, но такие заводные; колонну бы замыкала идеальная женщина Озаки Коё, умеющая пить и выглядящая прекрасно, ничуть не перебравшая и единственная трезвая и адекватная во всей компании, следящая за тем, чтобы никто не отбился, ещё и поднимающая порой упавших лицом в снег, заботливо отряхивающая, возвращающая в строй. Мамочка для неумеющего пить юного поколения. Мамочка только тогда, когда от неё требуется помощь, потому что остальные совсем уж беззащитные щенки. Но правда ведь. Чуя даже усмехнулся своим мыслям, думая об этом и потягиваясь руками вперёд, поставив стаканчик с кофе в подстаканник между сиденьями. Дазай потянулся к пакету с купленным сладким, доставая оттуда ещё одну булочку и протягивая Чуе, но тот отказался, покачав головой. «Я не спрашиваю тебя, — Осаму нахмурился, говоря одними губами и никуда не убирая руки. — Ешь». Ладно, напору Дазая позавидует любой, Накахара не может отказаться. В машине работает печка, в машине тепло. Пока рыжий ест, Дазай вытирает влажной салфеткой руки, а затем, глянув Чуе в лицо, достал ещё одну и вытер ему щёку, а то негоже с шоколадной крошкой возле уголка губ ходить. Чуя только забавно поморщил нос и утёр его рукой без перчатки. Ладно, Синнабон с кофе заходит вообще кошерно. Парень сложил руки себе на живот, отставив пустой стаканчик в подстаканник обратно и тяжело вздохнув. Он за этот вечер просто уже обожрался. Не как свинья, конечно, но, честно, ещё одна крошка — и он лопнет как воздушный шарик. Блять, вообще-то это он обязался откормить этого белобрысого из состояния тощей палки до вида нормального человека, а не наоборот, что за хуйня, жизнь? Накахара повернул к Осаму голову, лёжа на сиденьи с откинутой назад спинкой, и смотрит прямо в светлые глаза. «Отдохнём и поедем, — говорит он одними губами, прикрывая глаза. — На набережной сейчас красиво. Салюты, вся херня. Погуляем». «Холодно же», — Дазай также безмолвно отвечает, вытянув руки, лёжа на боку на таком же сиденьи с опущенной спинкой рядом и положив голову щекой на своё же плечо. «Не беспокойся, рядом с горячим мужчиной согреешься», — Чуя довольно ухмыляется уголком губ, на что Осаму только привередливо фыркнул. Утютю, мать его, хватит так мило корчить рожи, а то щёку оторвут, когда тискать за неё будут. У Чуи в голове играет какая-то очень приставучая и недавно услышанная песня. Услышал то ли на работе фоном из компьютера, то ли в торговом центре, да хрен знает где, в общем, но с тех пор решил найти её у себя, послушать ради интереса полную версию. А там… Там добавил в плейлист и понеслось. На время нового года она выветрилась из головы, а теперь снова всплыла из подсознания и давит на мозги. Он даже отбивает ритм пальцами, забывшись, но вовремя одумывается, встряхивает головой и резко поднимается на месте, злясь на самого себя. Тупая, тупая, тупая песня. Дазай смотрит на него, удивлённо вскинув бровь, проводя левой ладонью поперёк своей груди и покачивая указательным пальцем, затем указывая им же на Чую и делая незамысловатый жест возле своих губ: «Что ты пел?» Ох, блять, нет. Накахара отрицательно качает головой, мол, не бери в голову. Как объяснить глухому, что он пел?.. Дрянь он пел, откровенную прилипчивую дрянь. Радио включить, что ли? Дазай продолжает лежать, не поднимая спинку кресла, и Чуя взмахивает рукой, привлекая внимание: «Ты не против, если я включу?» — и указывает на панель с кнопками. На самом деле, Накахаре немного стыдно спрашивать такое, вот только он не знает даже, почему стыдно. Ну да, он может слышать и слушать… Но всё равно как-то не комильфо. Прям как воткнуть наушники в уши в присутствии глухого или выбирать солнечные очки, зная, что об этом в курсе твой слепой друг. Но Дазай никак не реагирует на вопрос — он только зевнул и кивнул, мол, конечно. Прекрасно. Лучше послушать избитую jingle bells, нежели прокручивать в голове одно и то же и пытаться пританцовывать. Сидя. Сейчас около половины десятого вечера. Город заметно преобразился: из белой и тихой первоянварской Йокогамы он превратился в сверкающий разноцветными огнями гирлянд и звучащий новогодней музыкой из динамиков порт. Кое-где слышны взрывы салютов, и Дазай смотрит на них только тогда, когда видит мерцающие цветные их отблески на дороге или в машине. Чёрт, Чуя впервые ловит себя на мысли, что любит первое января — никакого тебе жёсткого похмелья, тошноты, головной боли и пробок на дорогах. Дороги вообще пустые. Хотя… Разве что мелькают легковушки, за рулём которых — откровенно заёбанные взрослые, а на задних сиденьях — радостные дети. Дети. Чуя поморщился, нахмурившись. Нет, конечно, все знают, на что идут, когда заводят детей, но… Возникает такое ощущение, что в первый день года все взрослые, имеющие маленького ребёнка, жалеют, что завели когда-то именно его, а не какого-нибудь хомячка или игуану. Дети — будущее и всё такое, но очень жаль, что с ними нельзя так, чтобы родились, где-то побыли лет шестнадцать вдали от родителей и вернулись нормальными адекватными людьми с адекватным оценочным суждением мира. Серьёзно, с подростками совладать проще, чем с непонятной альфа-версией человека в подгузниках и колыбели. Тьфу. Накахаре дети даром не сдались. Никакие. Особенно свои. Свят-свят-свят, ей-богу, ну нахуй. Лучше вон, смотреть, как зачарованно приник Дазай к стеклу и смотрит на взрывающиеся между домов и зданий салюты, как блестят его глаза и как мило он улыбается. По радио играет что-то весёленькое, успокаивающее, ненапряжное. Красота, да и только. Вода тёмная, тихая. Покрылась тонкой коркой льда под мостом. Чуя останавливает машину недалеко от спуска к набережной, выключая печь, радио и потягиваясь руками вверх, хрустя затёкшими позвонками. Если верить экрану на панели машины, сейчас минус два градуса. Ветра нет, снегопада не ожидается. Терпимо. Накахара сначала поправляет свой шарф и застёгивает пальто, но, видя, как Дазай тянется к ручке двери, резко нажимает кнопку закрытия всех дверей у себя. Осаму подёргал ручку, нахмурился и обернулся, мол, так, товарищ-маньяк, дверку-то открой, только Чуя в ответ отрицательно покачал головой и протянул руки к нему. Дазай замер. Чего ты? Накахара всего лишь поправил его синий шарф, поднял до подбородка и застегнул верхнюю пуговицу его светлого пальто, потрепав по голове и убедившись, что белобрысый не замёрзнет. Жмёт на кнопку, разблокировывая двери. Пожалуйста, выходите-с, милейший, я вас не задерживаю. Дазай фыркнул на это, ступая ногами на заснеженный асфальт и закрывая за собой дверь. Чуя выходит следом, на секунду раздумывая, прихватить ли с собой винца, но сразу понял, что таскать его в руках слишком лень, и вышел с пустыми руками, ставя авто на сигнализацию и пряча ключи в кармане брюк. Идём, Осаму-кун. Здесь много пологих ступеней вниз, к резной перегородке с видом на море. Пройти чуть дальше — спустишься по лестнице к самому берегу. Можно даже походить по оледеневшему песку, выйти на длинный деревянный причал, забраться на старую ржавую баржу. Эта баржа уже никому не нужна, она просто стоит здесь несколько лет: зимой вмерзает в лёд, летом стоит одинокой грудой ржавого металла, всё ещё не потонувшего и никем не тронутого. Чуя лазал внутри неё впервые в семнадцать, в полую и пустую, в этот грузовой отсек, и ему казалось тогда, что в этой темени и древности есть что-то загадочное — вроде сокровищ или тайных схронов, а на деле — пустые разбитые ящики, большие стальные контейнеры, пыль, камни и мусор. Никакого оборудования, ничего ценного, только зазубрины ржавчины и скрипящий пол — не понимаешь, то ли провалишься ты сейчас, то ли всё тут просто от старости скрежещет. Да, пару раз лазать сюда было круто, однажды в двадцать лет он даже Акутагаву сюда затянуть умудрился от скуки, а потом понял, что там вообще ничего интересного для исследования больше нет. Не посидеть на ней, ведь нагревается от солнца и вся грязная, как атомная война, не отдохнуть никак, не попрыгаешь с неё в воду — вокруг столько мусора и обломков её же корпуса, что даже самоубийцы предпочтут спрыгнуть с моста или вышки, чем с пяти метров этой баржи и распороть себе руку, а потом умереть от заражения крови. На баржу эту только смотришь и думаешь о чём-то печальном, старом, забытом. В любом случае она далеко. В любом случае на неё не ступала нога человека уже как года два, наверное. Может, дети на неё залезают. Как только не боятся? Порезаться о старые ржавые углы на раз-два можно. Ладно, дети это дети. Накахара думал как-то о том, что эта баржа может послужить неплохим местом для тайных встреч подпольных организаций или просто для выяснения отношений, ведь внутри неё никто даже труп искать не будет, а скинуть тело под неё — вообще святое дело, среди мусора и металлических обломков затеряется навеки. Ну, или по крайней мере с трупа сотрутся все отпечатки пальцев. Мафия под руководством Мори тем и славится, что не оставляет на месте своих расправ никаких следов. Никаких опознавательных меток. Именно поэтому о ней до сих пор не знают власти. А всё почему? Правильно! Не хочешь выделиться из толпы — не делай ничего, что отделило бы тебя от других. Пока итальянские и русские мафии повторяют одни и те же способы убийства и оставляют следы в виде белых роз или вырезанных на коже трупов знаков, заявляя о себе во всеуслышание, японская мафия действует тихо и слаженно без всяких выходок. Именно поэтому Чуя спокойно разгуливает по улицам, не боясь, что в него начнут тыкать пальцем и безумно кричать: «Посмотрите, это же сам мафиози!» Закон мафии таков, что лучше быть убитым единично, чем повлечь за собой целую цепь раскрытых подельников. Даже при смерти нельзя быть предателем. В конце концов, Накахара пустит себе пулю в висок первым, но поймать себя не позволит. Уф, воу. Какие только мысли не лезут в голову, пока спускаешься к краю набережной в абсолютной тишине. Накахара опирается руками о мрамор перегородки, смотря куда-то вдаль, и Дазай встаёт рядом спиной к ней, пряча руки в карманы. Чуя стоит молча, ничего не делая, словно ждёт чего-то. Смотрит на часы на своём запястье, отсчитывая минуты до десяти. Девять… восемь… семь… Чуя не замечает, как покачивает головой в такт вновь заигравшей в голове песне. Сука, что ж такое! Накахара рыкнул сквозь зубы, осознав это, и даже ногой топнул, понимая, что эта херня из головы просто так не выветрится. Он также поворачивается к мраморной перегородке спиной, вздыхая, и смотрит в сторону, бубня что-то под нос, не замечая, что Дазай наблюдает за ним. Чуя такой забавный. Вроде такой мужчина, а так мило злится на такие незначительные вещи. Осаму улыбается и кладёт свою ладонь поверх ладони Чуи, смотря на него сверху вниз. Здесь пахнет холодом, льдом и водой. За спиной нет никакого моря, всё море в синих глазах, глядящих сейчас прямо на Осаму и блестящих в фонарях набережной. Чуя действительно долго смотрит на Дазая со странным прищуром, будто пытается разглядеть в парне что-то доселе им невиданное. Склоняет голову, словно гипнотизирует взглядом, и Осаму вдруг чувствует ладонью, как Накахара отбивает пальцем ритм. Быстрый и повторяющийся ритм. Глухой только и сделал, что посмотрел Чуе на руку, вникая, что от него хотят, и, кажется, догадался. Вопросительно глянул на Чую снова. Чуя хитро улыбается. «Ты спрашивал, что я пел? — он спрашивает медленно, одними губами. — Вот, пожалуйста». И вдруг Осаму хватают за руку — Накахара отступает на шаг и тянет за собой. «Не будь таким зажатым, — снова говорит рыжий одними губами, взяв Дазая и за вторую руку, внезапно дёрнув на себя, прижав к себе рукой за спину и довольно смотря в глаза. Осаму вынужден положить свою руку на его плечо. — Почувствуй ритм, — Чуя по-прежнему отбивает его пальцем по спине Дазая, чтобы тот влился и не сбился. — Отдайся нашей встрече!» Шаг, шаг, шаг, Чуя прекрасен в своих движениях, Осаму же деревяшка — он не успевает перестроиться на гибкость кавалера и благодарит всех богов, что сейчас на набережной никого нет и никто на них вблизи не смотрит. Чуя делает шаг вперёд — Дазай синхронно отступает назад, его держат за руки ладонь к ладони, переплетены пальцы. Накахара направляет — Дазай подчиняется и уступает, искренне пытаясь подавить скованность. Ритм быстрый, ритм скачет, Чуя точь-в-точь попадает в него взятыми из головы простыми движениями, плавными и в то же время не требующими промедления. Осаму кажется, что он даже подстроился. Под такой темп нельзя не подстроиться, тело двигается само, поддаваясь. Накахара безостановочно говорит слова застрявшей в голове песни, и Дазай думает, что он даже успевает их понимать — все мысли на потом, веди бедром. Их тени беспорядочно то сливаются в жёлтом свете фонарей на тонком слое снега, то отталкиваются друг от друга, продолжая держаться за руки: «Освободи руки, почувствуй эти звуки». Осаму так и делает со всякой музыкой на протяжении долгих лет — чувствует. Только это ему и остаётся. Чуя притягивает его к себе, отталкивает на расстояние вытянутой руки и… Осаму не совсем понимает, как так получилось, но он чуть не падает спиной назад, только Чуя его ловит, умело обхватывая рукой, и склоняется над ним, смотря в глаза. Улыбается. Так было нужно? Оба тяжело дышат. — Люблю, — Накахара огладил ладонью по щеке, убирая белую прядь волос за ухо и аккуратно прикасаясь холодными губами к чужим губам. Дазай заливается краской, и господиёбтвоюмать, как же на его бледном лице видно малейшее смущение! Он зажмурился, не в силах ответить, но Накахара только усмехается, не ожидая реакции. Когда Осаму ставят на ноги, именно в этот момент высоко над тёмной водой взрывается первый салют, а за ним ещё, и ещё, и ещё. Разноцветные блики расплываются по чёрному морю и блестят на льду, отражаются на лицах и в глазах. Вот чего Накахара ждал, вот почему решил скоротать время танцем, чтоб не стоять и не пялиться в темноту. Глухой чувствует мощные удары небесных взрывов ногами и всем телом, ощущая эту вибрацию земли. Чуя улыбается, убирая с лица рыжую чёлку и глубоко вздыхая. Красиво. Красивы эти цветные блики на белом мерцающем снегу. Чёрт возьми, у Дазая так бешено колотится сердце. Ужас просто. Нет, это невозможно терпеть! Он бесшумно фыркнул, наморщив нос, и склонился к Накахаре, оставляя прикосновение своих тонких обветренных губ на его щеке: «Я тебя тоже», — одними губами.