Яркие краски

      Оставшись в одиночестве, я не знал, что делать. Весь день я старательно избегал Данилу, но облегчения мне это не принесло. Во-первых, мне без него было очень грустно, во-вторых, меня сжирало чувство вины, и я очень хотел объясниться и извиниться, хоть и прекрасно понимал, что извинениями ничего не смогу исправить. В конечном итоге принял решение хотя бы поговорить с Даней, а там, что выйдет, то выйдет.       Заглянув в комнату, я осмотрелся: всё было слишком серо, начиная с тусклых обоев в тонкую полоску и стандартного одёжного шкафа, заканчивая сизыми унылыми занавесками. Единственным ярким пятном в мрачной комнате была довольно качественная копия «Горной ласточки», что висела над старенькими диваном-книжкой, на котором лежал хозяин дома. Его расслабленную позу, лёгкую дразнящую ухмылку и глубокий взгляд удивительных оленьих глаз сейчас я находил настолько притягательными и сексуальными, что в паху немедленно наметилось оживление. Взяв себя в руки, я глубоко вздохнул.       — Тебе тоже нравится Кержак? — спросил у Дани. — Я, признаться, его фанат. Удивительная работа, он выставлял ее всего один раз и наотрез отказался продавать. Красивая девушка, и вправду похожа на ласточку, такая же изящная, ее поза создаёт ощущение стремительного движения.       Испытывая неловкость от того, что остался с ним наедине, я бездумно нёс всё, что придёт в голову, чтобы хоть чем-то себя занять и не думать о страсти, поглотившей меня минувшей ночью.       — Честно сказать, я не понимаю, почему все сходят с ума по этой картине, лично мне больше нравится «Долина на рассвете». Когда я впервые её увидел, испытал настоящее потрясение. Это было так, словно я потерялся во времени и пространстве. Я тогда, как наяву, дышал ароматом травы, умытой кристальной росой и переливчатым многоцветьем цветочных бутонов, всматриваясь в пейзаж, озарённый первыми нежными лучами солнца. Мне казалось, что я действительно слышу пение жаворонка. Было такое ощущение, что стоит протянуть руку, и росяная капля окажется у меня в ладони. Это было что-то невероятное, волнующее, потрясающее до глубины души, похожее на синдром Стендаля. Правда, правда, у меня даже сердце сбилось с ритма, — продолжал я болтать без остановки, уставившись на полотно. — Кержак удивительный, знаешь, несмотря на излишнюю полноту, он был поистине очаровательным человеком, чертовски обаятельным, энергичным и весёлым. У него была такая потрясающая заразительная улыбка, что невозможно было не улыбнуться в ответ. Он вообще всегда искрился позитивом. Я был в него даже влюблён. Нет, ты не подумай ничего такого, просто, когда я был подростком, то фанател от него не по-детски.       Я трещал как сорока, опасаясь взглянуть в сторону Дани.       — А Ласточка и вправду прекрасна. Такая трагическая история. Когда я узнал, что Кержака больше нет, что он исчез в одночасье, честно признаюсь, я рыдал от горя. Ну, не смешно ли, здоровый парень семнадцати лет вёл себя, как малое дитя? — Внимательно всматриваясь в полотно, я осёкся на полуслове: — Это же подлинник! Откуда он у тебя? — спросил поражённо и посмотрел на Даню.       Он расслабленно лежал на диване, глубоко затягиваясь, выдыхал густые клубки дыма в потолок, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, стоящую у него на груди. В моей голове замелькали мысли и стали складываться, как пазлы: Данила Кержак – Данила Кержаковский, удивительный цепкий взгляд, что имел надо мной странную власть... Моё сердце забилось, как дурное, стало даже трудно дышать, я стоял неподвижно, как скованный параличом: слишком был потрясён и в какой-то степени слишком счастлив.       — Ты изменился так сильно, что тебя невозможно узнать. Очень похудел, причёска другая, выглядишь много моложе, — наконец смог выдавить я и, не дождавшись от него реакции, спросил: — Скажи, что с тобой произошло?       — Ничего особенного. Обычная автомобильная авария, — ответил он безразлично, переставляя пепельницу с груди на пол возле дивана.       Я смотрел на опустошенного человека, совсем непохожего на того, другого. Тот, другой, был ярким, веселым и светлым, вокруг него всегда разливалась радужная энергия гения и безудержного счастья. Я смотрел на то, каким он стал, и меня накрывало отчаяние.       — Прекрати быть таким, — сдерживая дрожь в голосе, еле слышно произнёс я, — тебе ведь не все равно.       Он молча лежал, закинув руки за голову и о чём-то думая, потом ухмыльнулся.       — Я такой, каким ты меня видишь, слабый, усталый старик, без чувств и желаний. Если она тебе нравится, можешь забрать. Чем меньше багажа, тем лучше.       Эти слова, его унылое безразличие вывели меня из себя. Я почти взбесился. Подскочив к нему, ухватил за грудки и вздернул с дивана, всматриваясь в равнодушное лицо, а затем, сдерживая себя из последних сил, процедил:       — Когда мне было пятнадцать, я впервые влюбился. Мое сердце сжималось в томлении, стоило увидеть твое фото в журнале или картину в галерее. В то время моей единственной мечтой была встреча с тобой, я считал тебя своим идолом. Если бы ты знал, как отчаянно я рыдал, узнав, что ты пропал без вести. Тогда я не воспринимал свои чувства к тебе так, как сейчас, несмотря на то, что мой брат гей, я никогда не думал, что такой же, как он. Но встретив тебя, я испытал нечто особенное. Сначала я жутко испугался, а потом понял, что это не просто влечение, и смирился. Хочешь или нет, но тебе придётся взять за всё это ответственность.       — С чего бы? — спросил он, удивленно уставившись на меня своими оленьими глазами.       — Ты все начал. Ты меня соблазнил.       — Когда это я тебя соблазнял?       — Правда не помнишь, или не хочешь помнить?       Он улыбнулся своей поганой кривой улыбочкой. Сейчас я больше всего на свете ненавидел эту улыбку и окончательно слетел с катушек — дернув его на себя, впился жадно в искажённый ухмылкой рот, властно терзая мерзкие искривленные губы. Данила напрягся всем телом, попытался меня оттолкнуть, но силы были не равны, я еще крепче прижал к себе слишком худое тело. Ему удалось разорвать поцелуй, отвернув лицо. Он злобно прошипел:       — Ты что творишь, сопляк?       — Не понимаешь? Хочу тебя, всего хочу! — выдохнув признание, я повалил его на диван и, не позволяя вывернуться, прерывисто прошептал на ухо: — Не дергайся, я ничего тебе не сделаю, до тех пор, пока сам не позволишь.       Он расслабился и, как в замедленной съемке, протянул холодные пальцы к моему лицу. Ласково поглаживая скулы, щеки, подбородок, Данила прошептал:       — Ты моё вдохновение и моя самая сильная боль, — и прикоснулся теплыми губами к моим губам.       На первый взгляд, все было так же, как прошлой ночью, волнующе сексуально и невыразимо возбуждающе, мне показалось, что грудная клетка вот-вот взорвется от всплеска эмоций и желания, но в этот раз я чувствовал, что всё иначе, всё совсем не так.       Я принялся неловко, по-детски неуклюже, выцеловывать его лоб, нос, все, до чего могли дотянуться мои губы. Даня пытался увернуться и вдруг, совсем неожиданно, рассмеялся весело и переливчато, словно перезвон серебряных бубенцов. Я замер в немом изумлении, впервые услышав его смех. Он напомнил мне того, прежнего Данилу пятилетней давности. Сквозь смех он выдавил из себя:       — Ты, как большая, глупая собака. Прекрати дурить.       Небрежно спихнув меня на пол, встал с дивана, подошел к окну и, вынув из пачки сигарету, снова закурил.       — Дань, я не шучу, я действительно тебя люблю, я чётко осознал это прошлой ночью. — Повторив своё признание, я поднялся с пола: — Дай мне шанс.       — О каком шансе ты говоришь? Не мели ерунды. Ты начинаешь меня раздражать. — Он вновь превратился в унылое существо, лениво выдыхающее сигаретный дым в открытое настежь окно.       — Я хочу, чтобы ты стал таким, как прежде.       Данила резко обернулся, его лицо стало белым, как первый снег. Сжав в кулаке недокуренную сигарету, он жестко процедил сквозь зубы:       — Как же ты задолбал. Чего ты от меня хочешь? Жизнь теряет смысл, если ты не можешь делать то, что любишь больше всего на свете! Я жил живописью. Я сутками не выходил из мастерской и чувствовал себя счастливым только тогда, когда держал в руке кисть. А сейчас я не могу сделать простой набросок, моя рука меня не слушается. Я впадаю в панику от прекрасного вида, теряю сознание от ярких красок, а когда прихожу в себя, мой мир становится черно-белым на долгие дни, а может, и месяцы. — И, вспыхнув, выкрикнул: — Чего ты хочешь от меня, такого ничтожного?!       Я бросился к нему и изо всех сил прижал к своей груди в попытке успокоить, унять всплеск истерики.       — Дань, но ведь можно с этим что-то сделать, сходить к врачам, например.       Он запрокинул голову, его лицо исказили боль и презрение.       — Я два года и всё своё состояние от продажи картин потратил на докторов. Я столько времени провел в больницах, ты представить себе не можешь. Они, доктора, в один голос утверждают, что я полностью здоров, что проблема во мне, — и, постучав пальцем по голове, почти выкрикнул: — Вот здесь моя проблема, и у неё нет решения.       — Ты не прав, нужно найти самого лучшего психоаналитика и пройти курс терапии.       — Глупый, думаешь, я не использовал все возможности?       — Дань, мы все равно найдём выход, только не отчаивайся. Если это вопрос денег, то я вернусь к отцу, сделаю так, как он хочет, а взамен потребую тебе помочь.       — Ты идиот? Думаешь, я приму твою помощь? — он снова скривил свои губы в подобии улыбки.       — Почему нет?       — Потому, что ты сопляк. Забудь свои глупости про надуманную любовь, живи своей жизнью и не лезь в мою, — сказал он, как отрезал, вывернулся из моих объятий и снова отвернулся к окну.       — Знаешь, ты меня бесишь. У нас разница всего семь лет, а ты ведешь себя так, будто древний старик. Я тебя никогда не брошу и сделаю все, что смогу, я обязательно увижу твой новый шедевр. И еще, мои чувства — это мои чувства, и здесь ты мне не указ.       — Глеб, иди домой. Я устал от тебя, — произнёс Данила, не оборачиваясь.       — А от Ксюши своей не устаешь?! — взбеленился я, охваченный внезапной ревностью.       — От нее нет, — ответил он равнодушно, — она понимает правила игры.       — Какой игры? Это не игра, это действительность, прекрати прятаться от неё. Дань, жить не страшно, страшно жить так, как ты сейчас прозябаешь.       Он повернулся и посмотрел на меня, презрительно усмехаясь.       — Разве ты можешь знать, что такое страх? Я тебе расскажу. По-настоящему страшно очнуться под капельницей в холодной палате на двадцать человек, большая часть из которых полоумные идиоты, а остальные выжившие из ума старики. Ты не знаешь, как здесь оказался, последнее, что помнишь — заляпанный яркими красками холст, ослепительно яркими красками, режущими глаза, и звук падающих на пол кистей. Этот звук отдается в твоей голове, как бесконечный, оглушительный перестук барабанных палочек, а потом провал. Ты помнишь голубое, удивительно прозрачное небо, и одинокое белоснежное облако, неспешно плывущее в небесной выси, ты не знаешь, почему сидишь на полу, прислонившись спиной к стене и смотришь в окно, гигантская слеза медленно ползет по левой щеке, оставляя обжигающе горячую дорожку на коже, и все, больше ничего. — Его взгляд стал пустым и холодным, как стекло. — А теперь ты лежишь на жесткой кровати, смотришь на идиотов и задыхаешься от чувства вины, накатившего, как снежная лавина. Твое сердце сдавило от ужаса, ты вспомнил, что еще недавно стоял на грани и оступился. И в то же время вздыхаешь с облегчением: ты выжил, и у тебя есть еще один шанс, не исправить то, что исправить нельзя, а просто жить, неважно как, хорошо или плохо, просто жить. Ты почти счастлив и еще не догадываешься, что главный страх впереди, когда светила психиатрии, после бесконечных тестов и прочей ерунды, заявляют: извините, но мы не можем понять, что вас беспокоит. Именно в этот момент ты испытываешь неподдельный ужас, понимая, что рано или поздно снова попытаешься лишить себя жизни, причём неосознанно — однажды в твоей голове перемкнёт, и ты шагнёшь навстречу смерти, и в следующий раз тебя не успеют вырвать из ее объятий. И ты начинаешь выстраивать вокруг себя крепкие стены, возводишь их на такую высоту, чтобы не видеть за ними красок, ослепительных, ярких красок. Ты замыкаешься в себе и учишься жить без эмоций, отгораживаешься от всего, что заставляет грустить, радоваться, сопереживать, ты не смотришь фильмы и не читаешь книги, избегаешь всего, что может затронуть душу.       — И после этого ты предлагаешь мне уйти? — спросил я, ошарашенный услышанным.       Он смотрел на меня, но словно не видел, погрузившись в свой собственный внутренний ад.       — Я упорно возводил барьеры. Но вот являешься ты и по живому, без наркоза, сдираешь защитные панцири, до мяса сдираешь, обнажая кости, причиняя невыносимую боль. Оголяешь нервы, заставляя их вибрировать, как натянутые до предела струны, вынуждаешь до рези в глазах смотреть на тебя, ослепительно яркого. Ты не думаешь ни о чём, прёшь напролом, и тебе наплевать, что мне больно и страшно. Глеб, ты должен понять, ты меня раздражаешь, ты рушишь мой мир, для тебя в нем нет места. Оставь меня в покое, забудь весь тот бред, что нёс про любовь. Ты нормальный молодой пацан, просто думаешь не о том. Ты запутался. Возвращайся в семью.— Внезапно его взгляд обрел ясность, и он сорвался на крик: — Убирайся!       — Ладно, уйду! — обиженно подчинился я. — Но имей в виду, от тебя не отстану, я заставлю тебя снова писать шедевры! И полюбить меня тоже заставлю! Чего бы мне это ни стоило! Заставлю, так и знай!       Выскочив из квартиры, хлопнул входной дверью. На лестничной клетке перевел дух и собрался с мыслями. Мне нужен был план, я должен придумать безотказный способ, такой, что заставит его полюбить меня раз и навсегда.