Яркие краски

      Глеб выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью. Я же рванул на кухню, где распахнул холодильник и вынул из него почти полную бутылку водки, из тех, что не осилили сегодня. Плеснув в стакан до краёв, осушил в несколько глотков горькую до дна и, хлебнув воды прямо из графина, стоящего на столе, рухнул на табурет. Мои руки мелко дрожали, сердце частило, как дурное, внутри развернулось настоящее землетрясение — как же давно я не испытывал такого всплеска эмоций, сколько же лет мне удавалось избегать душевных потрясений. Я уже год, как отказался от таблеток, и всё было почти замечательно, но, вот, пожалуйста, сорвался. Потерев трясущимися ладонями лицо, в попытке привести себя в чувство, снова наполнил стакан…       Я сидел в одиночестве на уютной кухне и пил горькую сам с собой, размышляя о своей жизни, о своей судьбе. Покачав бутылку, на дне которой ещё плескался алкоголь, вылил остатки в стакан и, прихватив с собой, побрёл в комнату, где пьяно уставился на полотно, с которого снисходительно смотрела на меня Анна, раскинув в стороны, как крылья, изящные руки. Отсалютовав ей, усмехнулся:       — За тебя! Надеюсь, у тебя всё в порядке.        Выпив за её здоровье, я завалился на диван. Удобно разместив голову на подлокотнике, закрыл глаза и на грани яви и полубреда погрузился в воспоминания.       В моей груди осторожно всколыхнулся отголосок восторга, того восхищения, что я испытал при первой встрече с Анной Семёновой... Она поразила меня, как мужчину и художника невероятной красотой, изысканным изяществом, гордой осанкой — этакая богиня, неприступная и недоступная. Я влюбился в неё с первого взгляда. Уверенный, что такая женщина даже не взглянет в мою сторону, я и мечтать не смел о взаимности, не предпринимал попыток завладеть её вниманием. Для меня, рыхлого толстяка с тощей косицей, которой я, кстати, тогда очень гордился, искренне считая её своим отличительным знаком, было настоящим счастьем любоваться Анной издалека и, после каждой нечаянной встречи, до изнеможения, до онемения в пальцах, сжимающих уголь или карандаш, делать по памяти наброски в тщетных попытках передать всю её притягательность и неземное великолепие.       Она сама подошла ко мне с предложением:       — Данила, вы потрясающий мужчина. Если я вам хоть немного нравлюсь, давайте попробуем встречаться. — Я согласно кивнул, не проронив ни слова, в тот момент мне казалось всё это слишком нереальным.       Анна и вправду стала моей, и это были фантастические два года: она окружила меня заботой, дала возможность утонуть в любви и живописи без остатка, я ощущал себя властелином мира, сжимая в объятиях свою богиню.       Я доверился ей, без границ и условностей. Я ей верил. Верил тёплым губам, что шептали мне нежные слова, верил ласковым пальцам, верил дивному телу с мягкими изгибами, что страстно отвечало мне каждую ночь. Я верил в неё.       Грудь затопила боль... Они отдавались друг другу на небрежно брошенном на пол отрезе ткани, ранее прикрывающем мою незаконченную картину. Они сплели свои стройные тела в страстном порыве не где-нибудь, а в моем Храме — в моей мастерской! Эти двое были настолько поглощены соитием, что не заметили, как я вошёл и тупо уставился на жуткую вакханалию осквернения, предательства и лжи.       Я смотрел на свою богиню, чувствуя, как рушится мой мир, я дышал удушающим ароматом чужого секса, настолько сильным, что он перебивал запах растворителя и масла. Я замер, оглушённый болью, не веря своим глазам, до тех пор, пока где-то во мне что-то с хрустом не надломилось.       На глаза попались ведра с краской, приготовленные для ремонта, в порыве злости я схватил одно из них и плеснул алым колером на содрогающиеся в оргазме тела; из другого следом плеснул голубой, заворожённо наблюдая, как он растекается по высокой упругой груди и длинным ногам, собираясь в области пупка грязной фиолетовой лужей; жёлтый плавился рыжим и зелёным…       Они позорно сбежали, а я всё не мог остановиться. Отбросив в сторону последнее опустевшее ведро, безумным взглядом я пялился на расплывающиеся пятна и тонкие ручейки, текущие вниз по стене: они соединялись, переливаясь дикой зеленью, бурой грязью, чистой небесной синевой, лимонными сочными взрывами, вспышками ржавого листопада и сизым буйством морского шторма. Мне было больно дышать, мучительно больно смотреть, я зажмурился лишь на мгновение — и оно изменило всё: я погрузился в безграничную пустоту черно-белого мира.       Сердце моё сковал дикий ужас. Я рванул из этой квартиры, подальше от этой женщины, от жуткого кошмара. Я завёл мотор дрожащими пальцами, утопил педаль газа в пол. За пеленой горестных жгучих слёз я не видел дороги и не увидел выскочивший наперерез самосвал…       Бесконечные больничные палаты, сменяющие одна другую. Вездесущая боль, раздирающая нутро. Собственные усилия на грани возможного. Благодаря докторам и деньгам, я выкарабкался без особых последствий, шрамы на теле не в счёт.       Переезд. Новый образ, непослушные пальцы и грязь на палитре, оглушительный звон в ушах… Я разбрасывал кисти, топтал их ногами… Давил из тюбиков чистые краски на загрунтованный холст, размазывал их ладонями, истерично рыдая от горя… Я сидел на полу, бессмысленно пялясь в окно, опустошённый, несчастный тонул в черно-белом. На задворках сознания, как прерывистый пульс, билась слабая мысль: «Я не могу писать»…       Я лежал на диване, утопая в горьких воспоминаниях, а в окно сочувствующе заглядывала грустная Луна. Призрачное её дитя — лунный зайчик с длиннющим пушистым хвостом скакал по потолку и стенам. Преследуя его взглядом, я повернул голову и увидел своё отражение. Оно сидело на полу, сложив руки замочком, опираясь на них подбородком, с жалостью всматривалось в моё лицо.       — Больно? — спросило оно, я кивнул. — Мне тоже больно, — грустно пожаловалось моё отражение.       — Почему тебе больно?       — Ты решил от меня отказаться, и я скоро совсем исчезну, а так хочется быть.       — Что же делать? — спросил я.       Оно оживилось, даже попыталось улыбнуться. Посмотрев на меня пытливо, как строгий учитель, потребовало:       — Давай, вспоминай, когда, в какой момент своей жизни, ты решил, что я тебе больше не нужен?       Перед внутренним взором замелькали картинки: Анна, её прекрасное горячее тело, но рядом с ней не я; ослепительно яркие краски, режущие глаза, взрывающие мозг; визг тормозов тяжёлого грузовика и вспышка огненной боли; неуклюжие мазки по холсту; серые стены психушки и горькие слезы, текущие тонкими ручейками по бледным впалым щекам; отчаяние разбитого сердца.       — Когда моё сердце разбилось, разлетелось осколками боли, — тихо ответил я.       — С чего ты решил, что твоё сердце разбилось? Разбитое сердце не может любить. Подумай над этим, — сказало моё отражение, тепло улыбнувшись, и растаяло в предрассветном мареве.       Дёрнувшись, я распахнул глаза. За окном, в последнюю минуту до зари надрывалась одинокая пичуга, прохладный воздух легко колебал занавеску. Уже не темно, но ещё не утро. Поднявшись с дивана, я размял затёкшие шею и плечи. Сначала сходил на кухню, выпил воды, затем подошёл к двери, запертой на ключ. Щелкнув замком, я заглянул в серую комнату без мебели. На полу у окна валялся подрамник, видавший виды этюдник и старенький дерматиновый чемодан с кистями, красками и прочими ненужными уже вещами — я так и не смог от них избавиться, таскал за собой все последние годы. Тяжело вздохнув, запер замок, повесил ключ на гвоздь, вбитый в стену рядом с дверью, за которой я прятал свою печаль, утратив надежду.       После душа, ограничившись стаканом молока на завтрак, я дождался подходящего времени и набрал номер начальника. Не считая Ксюши, он был единственным человеком на заводе, кто знал моё прошлое, любил моё творчество, был в курсе нынешнего состояния. Он без раздумий принял меня на работу, согласившись с условием — я могу уйти в любой момент без объяснения причин.       — Пал Палыч, ты помнишь наш уговор? — спросил я у него.       — Что-то случилось? — ответил он вопросом на вопрос.       — Случилось, время пришло.       Он тяжело вздохнул в трубку.       — Хорошо, как будешь готов, приезжай на завод за расчётом.       Отключив телефон, я принялся за уборку. Потом бродил по квартире, разбирая вещи, в одну сторону откладывал то, что заберу с собой, в другую — то, что смогу быстро продать. Долго сидел в интернете, выискивая самые серые заводы и самые серые города. Время от времени делал передышку, присаживался на диван и начинал изводить себя самокопанием, но и так и не смог найти ответов свои на вопросы: что стало спусковым крючком и я впал в истерику; почему я выплеснул на Глеба самое сокровенное, то, что тщательно охранял от посторонних, о чём не рассказывал никогда и никому, даже Ксюше?       В течение дня я много думал о Глебе. Он ворвался внезапно в мой скучный мир, наполнив его ярким светом, вынуждал мое сердце чуть ускоряться. Я не знаю и никогда не спрашивал, что заставляет его таскаться за мной повсюду, я находил это странным, да и его самого считал необычным, полным противоречий: красив, но не заносчив, умён, но не кичлив, достоинство в каждом движении, при этом искренний, открытый и улыбчивый.       Я вспоминал, как мы барахтались на диване, и захлестнувшее меня вожделение. Я не рассуждал на тему морали, я принимал свою новую идентичность без предубеждений и признавал, что хочу с ним остаться, не бежать в неизвестность, а довериться и прижаться к сильной груди. Но после его признания подобного допустить не мог — он запутался и ошибается, принимая чувство жалости к бывшему художнику за любовь. Нельзя позволить молодому парню, у которого всё ещё впереди, впустую растрачивать силы и время на жалкого человека, утратившего смысл жизни. Несмотря на своё желание, я не смогу с ним так поступить.       Ночь подступила как-то незаметно, за ней алой зарей вспыхнуло утро. Новый день проводил в сборах, мониторил интернет, но так и не смог придумать, куда мне теперь податься и чем заняться. Я продолжал бороться со своими желаниями: душа и сердце шептали — останься, разум и чувство самосохранения кричали в унисон — беги, если хочешь выжить, ты смог смириться и забыть об Анне, забудешь и его.       Ближе к вечеру клацнул дверной замок, в комнату заглянула Ксюша.       — Даня, почему отключил телефон? Ты заболел? — поставив принесённый с собой пакет на диван, убирая ключ от моей квартиры в свою симпатичную сумочку, взглянула на вещи, сложенные кучками: — Что случилось?       Я присел рядом с пакетом и молча пожал плечами.       — Дань, ты от меня убегаешь? — спросила, я отрицательно мотнул головой. — Тогда от кого? — продолжала допытываться Ксюша, я снова пожал плечами.       Её глаза затопила печаль.       — Дань, может, не стоит спешить? Подожди немного, все образуется.       Я поднялся с дивана, включил телефон и сунул ей под нос список непринятых вызовов, только от Глеба их было семнадцать.       — Дань, хочешь, я с ним поговорю?       — Ксюш, не вмешивайся. Он только устроился на работу, ему нравится. И вообще это мои проблемы. Не твои, и не Глеба.       — Ты безнадёжен, — тяжело вздохнула Ксюша, — а мои чувства? Они не имеют значения? Я же люблю тебя, и ты об этом знаешь. Я ни на что не претендую, просто хочу быть рядом, — грустно сказала она и тут же сменила тему: — Я не могла дозвониться, купила, что посчитала нужным, ты опять, наверное, ничего не ел. Пойдём на кухню. — Прихватив с собой пакет с продуктами, подруга вышла из комнаты.       Выставив на кухонный стол свои покупки, Ксения посмотрела на меня, присевшего рядом на табуретку.       — Дань, я с работы прямо к тебе.       Взглянув на то, что лежало на столе, я без слов понял ее желание. Поднявшись на ноги, подвязался фартуком, промыл курицу, намазал ее специями, засунул в рукав. Высыпав из мешочка принесенный Ксюшей картофель в раковину, быстро очистил от кожуры, напластав его ровными ломтиками, добавил к курице. Выставив таймер, засунул все это в духовку, снова присел на табурет и, подперев кулаком подбородок, уставился на свою девушку. Она нахмурила брови, немного помолчав, все же решилась:       — Дань, я, как никто лучше, тебя понимаю, сама была в таком положении, поэтому ты должен услышать, что я хочу тебе сказать. Ты не живёшь, ты разрываешься между прошлым и настоящим, ты трусливо бежишь в неизвестность при каждом шорохе, как пугливая мышь. Но, поверь, как бы далеко и долго ты ни бежал, от себя не убежишь и не спрячешься. Наберись смелости, найди хорошего психолога, все твои беды внутри тебя, вытащи их наружу и победи.       — Я больше не доверяю этим шарлатанам. И никому не могу позволить ковыряться в моей душе, — с улыбкой ответил я ей.       Ксюша замолчала. Мы сидели на кухне, рядом мирно шелестел холодильник, часики на шкафчике отсчитывали жизнь.       — Я сегодня разговаривала с Глебом, — неожиданно сказала она и, перехватив мой вопросительный взгляд, продолжила: — Я попросила его к тебе не лезть.       — Зачем?       — Затем, что боюсь тебя потерять, я же вижу, как вы смотрите друг на друга. Я чувствую, между вами что-то происходит. Но, Даня, ты же понимаешь, что это неправильно? Вы никогда не сможете быть вместе.       — Правильно или нет — не тебе решать, — ответил я сухо, — у нас с тобой свободные отношения.       — Свободные? Это ты так решил, — вспыхнула Ксения.       — А ты согласилась, — парировал я.       — Даня, очнись, он слишком молод. Для него все несерьёзно, натешится и вышвырнет твои ошмётки. Что ты будешь с этим делать, как справишься?       — Ксюша, не пытайся подстелить под мой зад соломы, как-нибудь сам разберусь, — отчитал я её, поднимаясь с табурета с намерением вынуть курицу из духовки.       — Я навела о нём справки. Глеб скоро женится на Нелли Литвиновой, хорошая партия, её отец владелец заправок Тоймакс. Дата ещё не известна, но это решённый вопрос.       — Кто сказал? — я непроизвольно напрягся.       — Парень, с которым он учился в одном универе. Я с ним раньше встречалась, правда, недолго, вот ему и позвонила.       Поверив ей на слово, я испытал странное чувство, словно земля ушла из-под ног и небосвод обрушился на меня всей своей тяжестью. Я вспомнил о решении, принятом недавно, вынул курицу из духовки и присел напротив Ксюши. Сдерживая тремор рук и дрожь в голосе, скривил губы в натянутой улыбке:       — Ксюш, если я скажу, что ничего к нему не испытываю, то совру. Я не знаю, что это за чувство. Восхищение? Одержимость? Не знаю и не хочу знать. Он может вернуться домой и жениться, ко мне это не имеет никакого отношения. Тем более я всё равно уеду, пусть не сейчас, так позже.       — Ну и хорошо, — облегчённо вздохнула Ксюша, — подожди немного, не уезжай, он вернётся домой и все станет, как прежде. И между нами больше никого не будет.       Я смотрел на красивые влажные глаза, мягкие волнистые волосы, грустную улыбку, отдавая должное её доброте и преданности. Но сердце моё ускоряло ритм рядом с Глебом, он вынуждал меня мечтать, и я впервые за долгие годы нестерпимо желал сжать в пальцах вожделенную кисть и запечатлеть его образ на холсте яркими красками.       Она встала со своего места, подошла ко мне и обняла за шею, прикоснувшись губами к моим губам, вопросительно заглянула в глаза. От нее пахло ландышами, а я, вдыхая нежный аромат, подумал о том, что Глеб пахнет мёдом и яблоками, странное сочетание для взрослого парня.       — Ксюш, извини, сегодня я хочу побыть в одиночестве.       Она взглянула на кокетливые наручные часики.       — Понимаю, да и мне уже пора, обязательно поешь, — и выпорхнула из кухни в прихожую.       Закрыв за Ксюшей дверь на собачку, я вернулся на кухню, убрал в холодильник нетронутый ужин и вытащил из тайника свой стратегический запас. Плеснув в бокал красного вина, сделал первый терпкий глоток…       Мне безумно хотелось узнать, что хранит моя душа, и я не знал иного способа укротить поток мыслей, как заглушить его немереным количеством алкоголя. Как только ослабевает разум, на поверхность выходит бессознательное, я желал погрузиться в свой личный ад, пройти все Дантовы круги и выяснить для себя раз и навсегда, не оглядываясь на жуткий страх, сжимающий сердце до судорог, что тревожит меня на самом деле, чего я действительно хочу. Я хотел в глубинах своей души найти силу и храбрость, смело взглянуть на мир за серой стеной, позволить безудержным ярким краскам наполнить меня до краёв, без остатка.       Во сне ко мне снова явилось моё отражение.       — Что? Заливаешь душевную боль вином? — Я молча кивнул. — Это не поможет, — усмехнулось оно.       — А что поможет? Таблетки? Или ты тоже отправишь меня к психологу?       — Зачем? — спросило оно, поджав губы. — Тебе не нужен психолог. Давай поднимайся, пойдём со мной, — оно потянуло меня за руку, вынуждая подняться с дивана, потащило по коридору к запертой комнате: — Ну, что стоишь без дела? Открывай.       Я отомкнул замок, толкнув дверь, вошёл внутрь и уставился на этюдник.       — Давай, давай, — подбадривало меня моё отражение, в то время как я устанавливал облезлый ящик на телескопические ножки, открывал деревянную крышку, прикреплял кнопками лист ватмана. Сжав в руке кусочек угля, провёл жирную линию, пальцы онемели, сердце зачастило, стало трудно дышать.       — Ну, что ты творишь? — рассмеялось моё отражение. — Это же так просто, — и схватив мою руку, сжимающую уголёк, принялось водить ею, оставляя на ватмане лёгкие штрихи, что постепенно принимали образ Глеба. — Вот видишь, ничего сложного, продолжай, — сказало оно с улыбкой и отступило на шаг, любуясь тем, как я порывисто покрывал углём белый лист, растирая пальцами, наводил тени, и уже не мог остановиться от радости и безудержного счастья, дивного ощущения полёта.       Открыв глаза, я обнаружил себя сидящим на полу, прислонившись спиной к стене, в комнате, что всегда заперта на ключ. Сощурив глаза от яркого солнца, подумал: «Ну вот, допился, уже лунатить начал», — и посмотрел на свои руки: пальцы левой были вымазаны в саже, в правой я сжимал малюсенький кусочек угля. Подняв голову, замер: с листа ватмана, закреплённого на установленном этюднике, на меня смотрел Глеб, его глаза сияли, как живые, он широко и счастливо улыбался, словно желал мне доброго утра. Поднявшись с пола, я принялся собирать подрамник, затем натянул на него вполне ещё годный холст.