***
Синяки лиловыми цветами расцветают на тонких запястьях, следы от зубов клеймом жгутся на шее, а Скалл уставший и сломленный. С разбитыми в кровь костяшками, вечно заложенным от слёз носом и совершенно отвратительным внешним видом. В последнее время он только и делал, что лежал свернувшись в клубочек на полу - на кровать противно было даже смотреть - и плакал. Тихо, без истерик, абсолютно безмолвно позволяя слезам пропитывать ковёр. Изредка в нём что-то вспыхивало, и он поднимался, замирал посреди своего вагончика неприкаянным призраком, а спустя некоторое время взрывался и крушил всё, что попадало под руки - так себе костяшки и сбил. Энд потом цокал языком укоризненно, качал головой, и с присущей ему омерзительной нежностью брал трясущуюся ладонь в руку, другой аккуратно обрабатывая ранения. Даже дул на неё. А Скалла выворачивает от каждого прикосновения клоуна. Не важно, будь то лёгкий щелчок пальцами по носу, поцелуй в уголок губ или жар объятий. Просто от того, что он рядом. Просто от того, что он дышит одним с ним воздухом и после всего смеет улыбаться и притворяться любящим. Просто от того, что он существует. Бросает на него взгляды из-под ресниц, с холодной точностью застёгивая пуговицы на алой рубашке перед тем как уйти; или с той же точностью подстригая порядком отросшие волосы уже Скаллу, пристроившись у него за спиной. Проводит влажной тряпочкой по немытому лицу, потому что Скалл не может подняться с постели и сползает посреди ночи на пол, сворачивается там в клубочек и на всё остальное плюёт с высокой колокольни. В каждом движении - ласка и нежность. Ложь, такая приторная и сладкая для отвода глаз. Скалл знает - всё это не продлится долго. Однажды Энд снова сорвётся. Однажды Энд снова будет душить его, вколачиваясь в обездвиженное и липкое от холодного пота, тело. Снова будет всматриваться обезумевшими глазами в его лицо и шептать. Шептать, срываясь на крик и сильнее сдавливая пальцы на тонкой шее до мушек и темноты перед глазами. Шептать и шептать, выводя точёным лезвием кровавые узоры по животу и бёдрам Скалла, заворожённо наблюдая за легко поддающейся кожей. " - Прекрасен, ты так прекрасен!" Шептать отвратительные вещи, с выражением абсолютного блаженства на лице.***
Мэри улыбается широко и бесстыже, разделывая труп у Скалла на глазах, в их некогда уютненьком вагоне, что служит для артистов кухней и столовой одновременно. Поверх голубого платьица девушка одела фартук с кричащим ярко-розовым принтом и кроликом посередине переднего кармашка, в котором Скалл, когда наступал его черёд готовить, любил переносить с собой упаковки кондитерских специй и венчик - ибо готовить хотел он исключительно выпечку. Сейчас же из этого кармашка выглядывала добрая дюжина ножей для разделки мяса. Энд придерживает Скалла за плечи, усадив на стул рядом с собой и перекладывая ему на тарелку самые аппетитные кусочки говядины, совсем не обращая внимания на пассивность мальчишки и Мэри, разделывающую труп на другом конце ресторанного вагона. Гниющий запах его тоже нисколько не волнует и он больше задаётся вопросом о том, как откормить Скалла, судя по тому, с каким упорством он продолжает подкладывать всё новые и новые яства. Скалл усилием воли запихивает себе в рот какой-то салат, о мясе стараясь даже и не думать. Он неуверен, говядина ли это вообще. С каждым неловким движением руки, цепь на его запястье неприятно бряцает, а Энд внимательно щурится и предусмотрительно убирает все острые приборы подальше. Но смысла в этой всей осторожности всё равно что кот наплакал - Скалл не дурак, и понимает, что трепыхаться глупо. Шансов на удачный исход крайне мало. Не сейчас. Потом, когда он перестанет быть настолько жалким.***
Скалла в очередной раз запирают в собственном вагончике. Окна давно заколочены, а вместо туалета - старое ведро у двери. За три месяца пора бы уже и привыкнуть, но после каждой прогулки на душе только гаже. На прогулке к его запястью крепится цепь и все сорок шесть металлических звеньев удерживают его рядом с Эндом. С Эндом, который после непременно будет целовать его так, словно намеревается сожрать и до хруста держать за запястья, грозясь и вовсе сломать их, если Скаллу вздумается взбрыкнутся. Энд вообще не любил, когда Скалл сопротивлялся. Он становился злее, жёстче и кусался в несколько раз больнее. А после смеялся, довольный проказой. Ненормальный. Дверь за Эндом захлопывается, слышатся повороты ключа, звуки удаляющихся шагов, а после блаженная тишина мягко греет душу. Он наконец-то может присесть и нареветься вдоволь. Что он и делает, потратив на это, несомненно, полезное занятие доброе количество времени. Скалл всё ещё судорожно дышит, когда присаживается за столик напротив большого и вычурно-старого зеркала, с рамки которого в некоторых местах уже давно слезла позолота - подарок от труппы, когда он достаточно подрос для косметики и грима. Собственное отражение смотрит на него заплаканными глазами с потёкшей тушью и распухшими от ненавистных поцелуев губами. Его вагончик, такой родной и любимый раньше, обратился в настоящую пыточную. Всё здесь напоминало об Энде, пахло Эндом, было подарено им же. Украшения, гримм, косметика, одежда... всё было куплено им. Энд баловал его, лелеял, кормил всякими вкусностями, говорил свои, непонятные Скаллу комплименты, от которых блевать хотелось и спрятаться где-нибудь в тихом уголке. И чтобы ничего не слышать, и не видеть. Не чувствовать столь же ярко как Эндовы зубы у себя на шее. Скалл вскакивает с места и с яростным рёвом сметает всю косметику со столика, разбивает флаконы с духами о стены и рвёт постеры о выступлениях. Бьётся умирающей птицей в клетке. Скалл бушует недолго, срываясь в рыдания и проклятия. Подбирает косметику с пола и пытается замазать синяки на запястьях тональным кремом, отчаянно пудрит лицо даже не смотрясь в зеркало и успокоившись, замирает на месте, пытаясь посчитать от одного до десяти и обратно, чтобы окончательно привести рассудок в порядок. Вмиг потухший взгляд скользит мимо зеркала, проходит по шкафчикам, отмечая скопившуюся пыль и останавливается на одиноко лежащей скрипке. "Siren". Сирена старая и хрупкая. Её струны отчего-то остры, а в плавных изгибах Скалл видит уставший оскал. Наверняка, она сменила многих хозяев. Наверняка её звали иначе. Наверняка раньше она не была такой уставшей и побитой жизнью. Возможно и струны её были мягче, а звуки чище и глубже. Скалл медленно плетётся к ней на ватных ногах, берёт нежно в руки и прижимает к груди. Странное чувство. Первый подарок, первая подруга, покоцанная жизнью и неизвестно каким образом оказавшаяся в руках такого человека как Энд. Та, чьи струны ранили тело, а пение залечивало душу и дарило радость. Со временем Скалл научился обращаться с ней. Воспринимать раны как благословление и подсказку о том, что же он делает не так. Научился ухаживать за ней, настроился на одну волну и плыл с нею по течению, оберегаемый строгими наставлениями. Но сейчас... что ему делать? Куда и зачем плыть? О чём играть? О чём петь? Что ему делать? Сирена не знает. Скалл обнимает её долго, крепко зажмурив глаза, дыша глубоко и рвано, пока наконец - с третьим ударом сердца - не решается сыграть на ней. Сыграть, как никогда прежде. Не обращая внимания ни на, впервые за столько лет, израненные пальцы, ни на скатывающиеся по ладоням вниз и пачкающие рукава рубашки, капли крови. С лопнувшей от напряжения струной, в нём что-то щёлкает. План действий выстраивается в голове с чудовищным хладнокровием.