Принц и раб

— И раб может посмотреть на короля, — кинул он Эктору в лицо те же слова, что когда-то услышал от него. По спине прошёл холод: что, если король разгневается за наглость, велит высечь его или, хуже того, отправить назад на скотный двор? Но Эктор наоборот улыбнулся в ответ едва заметно, пусть и был в этом оттенок насмешливости (может, ему было приятно, что Адольф вспомнил тот давний разговор?) и не стал пенять за своевольное поведение. Но улыбка пропала так же быстро, как появилась, и её сменил прежний холод: — Что за радость смотреть на меня? Не ты ли называл меня самым мерзким существом изо всех встреченных тобой? Адольф нахмурился. В этот момент, глядя на короля после долгой разлуки, можно было сказать лишь то, что лицо его, кажущееся невыразительным с первого взгляда, стоило рассмотреть повнимательнее, чтобы увидеть и проницательный взгляд, и властно изогнутый рот, и несколько шрамов, — и понять, что перед тобой нечто незаурядное. Но тогда давно он этого не понял, о чем уже сожалел. Уши жгло от стыда — выслушивать нравоучения неприятно никому, — но он все же с огромным трудом выдавил из себя: — Я был неправ, когда судил по внешности. Эктор кивнул согласно. Адольф решился продолжить: — Но представьте только себя на моем месте! Я ждал равного себе или хотя бы просто симпатичного волчонка, но вы... Вы... — Умело замаскировался. Это было точно замечено: самому Адольфу подобная мысль не пришла бы в голову. Да, да, ведь он нарочно напялил личину жалкого раба, и ещё недоволен соответственным обращением! А главное — для чего ему это понадобилось? Уж точно не для того, чтобы найти там нежданно-негаданно истинную пару! И Адольф ответил не столько Эктору, сколько самому себе: — Да. Чтобы предать нас. Эктор надменно рассмеялся: — Предать можно того, кто доверялся тебе, но ты... Напомнить, как ты себя вёл? — Я и так помню, — мрачно отозвался он и в отчаянии произнёс: — Но все равно, то был обман. Я прошёл здесь сквозь всякий ад, я понимаю, вы вымещаете на мне гнев, но я... Я ведь не знал тогда, кто вы. Кажется, Эктор начал раздражаться. Он приблизился к Адольфу: — Послушай меня, не слишком умный и слишком избалованный мальчик: если ты только впрямь не прирожденный раб, а сын короля, так веди себя соответственно! Адольф почувствовал жгучий укол обиды за то, что его отчитывали, как мальчишку; он выкрикнул Эктору в лицо: — Вы ведёте себя точно так же, как и я! Почему бы просто не признать, что мы равны, почему бы не смириться и стать моей парой? — Мы — равны?! — Эктор готов был задохнуться от возмущения. — Пошёл вон! Это было ещё обиднее. Видимо, объяснять причины своего поступка король счёл ненужным, а может, отыгрался, припомнив любимый приказ Адольфа. Он был сейчас, как ему показалось, неправ, но Адольф подчинился и быстро вышел: не стоило больше испытывать его терпения. Но, конечно, отношений между ними беседа не улучшила, и сделанное усилие оказалось напрасным, — король остался равнодушным. Но Адольф так и не смог найти в его поведении ответа на вопрос, маскирует ли он так умело ответное влечение к нему или и впрямь не испытывает ничего? Временами, когда он не видел его месяцами, ему казалось, что второе, определенно второе. Но ведь он был его парой, по крайней мере, в себе можно было не сомневаться. Оставалось только ждать. Ждать, когда Эктор сменит гнев (не гнев даже, а презрение) на милость, когда покажет, что и сам что-то чувствует... Временами ему казалось, что это произойдёт не в его жизни. И в самом деле, приоткрывая завесу тайны над чувствами Короля, скажем, что в самом начале он хотел отучить своенравного гордого принца от прежних замашек, но благое в общем желание это вечно ускользало от него за сотнями прочих не менее важных дел, что занимали его. И он, безусловно, ощущал ответную тягу к паре, но если желания плоти можно было заглушить парой быстрых случек со свободными альфами из числа собственных царедворцев, то влечение души, разлучённой с истинной парой, превращалось в мрачную тоску, берущую начало неизвестно где и ничем неискоренимую. Но несмотря ни на что Эктор переносил её более терпеливо, чем его юный партнёр. Для Адольфа все это время, пока Король колебался, тянулось бесконечно долго и столь же бесконечно мучительно. И ему не раз хотелось шагнуть с обрыва вниз, на скалы, но узкая бойница была забрана решеткой, врезанной в каменную стену надежно и крепко. Зима тянулась, как ему казалось, уже несколько лет, обжигающая морозом и выстуживающая кровь в жилах, и даже здесь, в закрытых нижних палатах, стоял несусветный холод, украшавший стены и потолок сверкающей изморозью: красиво, но как же мучительно было каждый день соскабливать её с пола и отчищать его от вчерашней замёрзшей грязи пополам со снегом! Спал он тут же, неподалёку, в узенькой каморке при кладовых, но даже кучи старых ковров, портьер, инструментов и хлама не спасали от холода; ещё через несколько месяцев у него начали болеть все кости, и он поднимался по утрам с большим трудом, хромая, как столетний старик. Утро отличалось от ночи разве что числом прошедших с начала дня часов и было таким же тёмным и непроницаемым, — совсем не то, к чему он привык у себя. Бледный рассвет наступал только ко дню, и его не встречали ни лучи солнца сквозь розовеющие облака, ни пение птиц, ни тепло зари... Сплошная вечная ночь и лишь пару часов бледный свет дня, тусклый и невыразительный. Как же грустно становилось, когда на ум приходило, что в родном лесу сейчас празднуют солнцеворот, собираются в главном зале, а затем, с появлением Луны, устраивают охоту, веселятся, пьют ягодное вино, смеются беспрестанно, а главное — все счастливы, свободны и вольны. Могут обернуться волками и вволю бегать серебристой тенью под бледным сумеречным светом, дикой стаей устроить набег на беззащитных крестьян, выть долго на алый поднимающийся круг Луны... А он? Он уже невесть сколько не мог даже обернуться: в нижние залы свет падал редко, да и появись ночное солнце на небосклоне — ошейник из серебра превратиться в волка никогда не даст. Сидевший вначале плотно, сейчас он сползал, натирая ключицы до кровавых ссадин, так что забыть о своём статусе не удавалось. Счастье, что не приковывали хотя бы на ночь, и на том спасибо. Но из дворца не выпустили бы, конечно: вход караулили днём и ночью несколько привратников, да и потом, убегать сейчас было бы верной смертью. Мороз в нижних залах стоял такой лютый, что оставалось в ужасе додумывать, что же творится там, в горах. Но все чаще идея застыть среди безбрежного океана снега снаружи казалась приятной, почти манящей. Если бы только знать, как выбраться, но тут можно было долго ждать удобного случая, хоть Адольф и был уверен, что в горе были тайные лазы на другую сторону гор. Правда, он совсем не знал, что расположено за той чередой гор и можно ли хоть как-то её обойти, и, больше того, не был даже уверен, что достанет сил добраться назад в родные пенаты. Но внутри все ещё жива была вера в то, что отряды армии отца ждут его и ищут. Если бы только найти карту! Ясно, что в комнатах для слуг ничего подобного храниться не могло, и искать надо было там, где совещались царедворцы, или по крайней мере в покоях короля и ближних военачальников. Вот почему одним прекрасным вечером Эктор, возвращаясь с долгого обхода горных выработок, увидел в верхнем зале молодого оборотня, увлечённо копавшегося в ворохе бумаг на его столе. Издалека он принял его за обычного раба, и тому было бы не сносить головы на плечах, но стоило подойти чуть ближе — и он узнал в той серой тонкой тени Адольфа. Подумал с отвращением: "Неужели я выглядел так же, когда разыгрывал свою роль у лесного царька?" Но Адольфу, пожалуй, было хуже, поскольку бесконечный пронизывающий тело холод заставил его нацепить на себя грубую старую медвежью шкуру, а под неё — несколько старых тряпок, поеденных мышами. Счастье, что из-за холода запах не чувствовался. Но руки все равно казались синего почти цвета, бледные и покрытые оранжеватыми пятнами давних язв. Даже лицо изменилось и, лишившись юношеской мягкости и округлости, приобрело какое-то горькое и ожесточённое выражение. Глаза запали, но светились лихорадочным огнём. Если бы Эктор мог увидеть, как выглядит тело его раба под одеждой, он, надо думать, отшатнулся бы с ещё большим отвращением, — к счастью, он не видел. И им постепенно овладевало гневное подозрение в цели, с которой раб забрался сюда. — Ты что-то потерял? — спросил он вкрадчиво. Мягкость была обманной, как и плавный незаметный жест, с которым он выхватил плеть из-за пояса. Секунда — и со свистом она рассекла кожу на руках. Адольф отдернул руки от стола, вскрикнув. Он зло оскалился, но кидаться в ответ не стал и бросился в сторону, но Эктор ухватил его зашиворот: — Ты так и не ответил мне. — Вы не можете так со мной обращаться, — выкрикнул в ответ Адольф. Глаза так блестели, что можно было быть уверенным: в них стоят слезы. — Как и положено с упрямым, своевольным и ленивым рабом. И в следующий раз я не ограничусь воспитанием плеткой. — Я не раб! Я сын короля. Если я так надоел, меня можно вернуть обратно: может, отец даже заплатит парой коровьих туш, — я заметил, с едой у вас скудно. — О, я бы с удовольствием сделал это и вернул избалованное сокровище обратно его отцу, — проговорил ядовито Эктор, — да вот беда: он ответил, что у него нет больше сына по имени Адольф. Нету с тех самых пор, как он позорно сдался в плен северянам. А ты как раз рылся здесь в надежде отыскать карту с дорожкой к отчему дому, верно? Так можешь не стараться: там тебя не ждут. Сердце упало вниз, и враз стало как-то холодно внутри, да так, что холод снаружи сразу же позабылся. — Нет, нет, нет! Ты лжёшь! Пощечина отрезвила его. — Я не настолько лжив, чтобы говорить, что не лгу никогда, но сейчас не тот случай. — Эктор выхватил из вороха бумаг серый пергаментный лист и помахал им перед носом Адольфа. — Можешь убедиться, если ты, конечно, умеешь читать. — Умею, — срывающимся голосом ответил Адольф. Это был не самый лучший из его навыков, и вдобавок письмена никак не поддавались ему, хоть и были прямо перед глазами: строчки то расплывались, то скакали одна на другую. Он прочел жестокие строки несколько раз, не веря в их страшный смысл... Глаза обожгло, и они заслезились даже против воли; как бы ни было неприятно показывать слабость, но почти сразу крупная слеза протекла по щеке. Сам он её не почувствовал, но зато это признание своей слабости увидел Эктор. Он убрал письмо и добавил: — Так что здесь ты раб, а не заложник. И в твоих интересах сейчас прижать хвост своей гордости. — Я никогда им не буду! — выкрикнул Адольф. У него неконтролируемо начиналась истерика, и он хотел бежать с глаз короля как можно скорее, только чтобы тот прекратил кидать ему в лицо эти страшные слова, но в дверях наткнулся на высокую фигуру пожилого наместника, чуть не сбив его с ног. Вслед за ним в покои короля поднимался тот крупный военачальник, которого он видел первый раз. — Смотри, куда идешь! — прорычал он Адольфу вслед, отвесив затрещину; в ушах зазвенело, и Адольф скатился по лестнице вниз на пол-пролета. Гости вошли тем временем к Королю: — Что здесь произошло? — спросил наместник, оглядываясь на раба. — Он весь в крови. — Немного рассек ухо, только и всего. Он искал карту в бумагах на моём столе, можешь ли представить? Хотел сбежать. Я сказал, что это напрасный труд: отец от него отрёкся и предоставил мне полную свободу действий. — Бесполезная ленивая тварь, — заметил презрительно воин. — Погоди. Это же тот, который... — начал было наместник. — Да, — с неудовольствием подтвердил Эктор. — Моё наказание. — Ваша истинная пара, о мой король? — военачальник не поверил, казалось, услышанному. — Да уж, не повезло. Какой-то раб, да ещё и совсем мальчик. — Он отпраздновал совершеннолетие. — Да? Такой невысокий и худенький. Что ж, он больше не вырастет? — Вряд ли, Рагнар, поверь мне. Южане все такие. Огромный полуседой воин покачал головой: он искренне любил своего короля, и ему показалось насмешкой, что природа предназначила ему в супруги чужака-южанина. Разве такой нужен был ему, разве он сможет стать опорой и защитой? Да ему самому нужна нянька! Но тут невеселую тишину нарушил старческий голос наместника: — Это было жестоко. — Что, Рагнар? — Рассказывать ему о письме отца. — Как иначе? Он к нему так рвался. Теперь поймет, чего стоят его сородичи и дружки, — и в голосе Эктора послышалось неприкрытое злорадство. — И ты думаешь, он тебя полюбит после этого? — Я не нуждаюсь в его любви! Хочу, чтобы он утихомирился и ценил то, что у него есть. — Но что, если произойдет наоборот? — Туда ему и дорога. — Эктор! Ты не поступишь так! — Как "так"? Не позволю безвольному слабоумному неженке закончить свою жизнь не менее позорной смертью? — Если ты хочешь изменить его, жестокость — явно не лучший путь. — Мне всё равно, что с ним происходит, я повторяю. — Но тогда ты бы отправил его в каменоломни, разве нет? Здесь он подловил его. Пререкания сменились молчанием, в котором все трое разошлись. Эктор лёг спать с мыслями о том, как смешно и страшно судьба поменяла его с Адольфом ролями. Некоторых трудов стоило убедить себя в том, что он не ведет себя так же, как Адольф на его месте. Он ведь отвергал его не по внешним причинам, не из-за страха опустить себя в глазах подданных, если избранный его будет пленным рабом, а из-за того, что тот капризен, своеволен, неумён. В конце концов, какая он ему пара? Тем более теперь, когда тот наверняка возненавидел его ещё сильнее. Но Адольф в этот вечер не думал о короле совсем. Ночь прошла в молчаливых рыданиях; изредка прорывались они наружу стоном или тоскливым глубоким вздохом. Слёзы можно было лить, не жалея. К утру глаза слезились и опухли. Он был сам не свой, и местный распорядитель даже велел отвесить ему с десяток плетей, чтобы Адольф бросил свой отрешенный взор, забывчивость и невнимательность, и работал как следует. Огромный воин в белой шкуре, точная копия вечернего военачальника, содрал с него верхние тряпки и десятью глубочайшими ударами исполосовал его спину. Адольф вскрикивал скорее механически. настоящая боль была внутри: он никак не мог поверить в слова отца: "У меня нет сына с таким именем". Он позорно сдался, а не ушёл как воин, и теперь наказан, вечно наказан ещё при жизни. Оставалось терпеть. И он терпел. Но вся невысказанная обида и боль подтачивали его изнутри. Он чувствовал, как слабеет с каждым днём. Сознание стало пропадать прямо посреди дня, и он чудом не падал несколько раз. Ночью сон напротив не приходил, сменяясь болью в суставах рук, в коленях, в исполосованной спине. День был так же похож на ад: он начинался задолго до рассвета. Пленного за шкирку выволакивали из его чулана дворецкий-распорядитель или один из слуг, сопровождая пробуждение в лучшем случае тычком под рёбра, и можно было отправляться драить пол, скамьи и столы в приёмных залах, вычищая ледяные плиты пола до тех пор, пока перед глазами не начинало всё сливаться, а руки и ноги — дрожать. К полудню он выматывался настолько, что готов был упасть замертво, но к этому часу залы пустели: слуг звали на обед, а он пользовался передышкой и спал. Вечером обыкновенно звали помочь на кухню, где удавалось иногда перехватить что-нибудь из еды, но куда чаще — ожог от брызг горячего масла или пролитого кипятка. Очередное утро началось так же: — Вставай, уродец! — Не хуже тебя, — огрызнулся он в адрес воина. — Да что ты говоришь? — насмехался тот. — Ты себя давно видел? — Я и так знаю, как выгляжу. — Да ну? Пойди, посмотрись, — и Адольфа за плечи подвели к зеркалу, и он понял, что врал; по крайней мере, долго не удавалось поверить молодому принцу, что тот кошмарный человек, похожий на ожившего мертвеца, и есть он сам. Чудовищно похудевший, так, что колени были толще остальных ног, а на груди виднелись глубокие провалы между ребрами, старый, с морщинами, обозначившимися у переносицы и рта, в грязной рубахе, сползшей с плеча, с телом, покрытым синяками и длинными узкими шрамами от плети. Он в ужасе отступил, слыша грубый хохот, и упал на пол, беспомощно вздрагивая.