Песнь обречённого

Утром я едва поднялся на ноги, меня валило обратно в кровать, дрожь никуда не делась, знобило и текло из носа. Я потеребил запечатанный шприц и положил его снова в ящик – Войтек сразу понял бы. И даже, если бы не понял моего «сытого» состояния – чувство вины меня прикончило. Решительно отодвинув все соблазны в сторону, я отправился к Войтеку. Мне почему-то казалось, что бросать его один на один с жаждой – большая подлость, чем совершил Невилл, заставив отца-профессора вспомнить о проблемах сына. Дверь в квартиру Войтека была открыта, не распахнута настежь, но я вошёл без труда. Обмирая от ужаса, я поскрёбся в комнату (мне показалось, что Войтек не один и, ввалившись без предупреждения, я обязательно наткнусь на сцену «подработки») и прислушался. Мне не ответили, но вой, раздавшийся следом, развеял все мои сомнения: я ворвался внутрь и замер, не узнавая комнаты, в которой бывал не раз. Плохая ночь оставила отпечаток на всём: мне вначале почудилось, что Войтек решил не тратить бессонные ночи зря и затеял ремонт, правда, непонятно на какие гроши. Но нет, старую мебель никто не выбрасывал – её изломали, изрубили в мелкие щепки топором, валяющимся тут же, в углу. Ковёр почти скрылся под обломками старой жизни. Посередине комнаты, на крошечном, более-менее чистом пятачке, сидел Войтек. Он не спал уже несколько дней, и его красота, которую пощадили даже наркотики, поблёкла, выцвела под напором «правильных» методов терапии. Я не узнавал его: ввалившиеся щёки (кажется, есть он тоже забывал, питаясь одними только таблетками), запавшие глаза, потрескавшиеся губы. Взгляд его, обычно добрый и лукавый, стал мутнее вод Темзы в период дождей. Не уверен, что он узнал меня – ни одной эмоции не проступило на лице. Я глянул на его руки и содрогнулся: пальцы покрывала свежая кровь. Я бросился к нему, он что-то лепетал, закатив глаза. Его спина, едва прикрытая изодранной футболкой, кровоточила. – Помоги мне, – разобрал я лепет. – Вытащи… Я больше не могу! По впалым щекам, грязным от клочковатой щетины, текли слёзы. Он свернулся клубочком в моих руках, всхлипывал и сжимал всё сильнее добытый где-то скальпель. Сама мысль вынуть из его кулака инструмент, нащупать бугорок, где скрывается капсула, а потом взрезать кожу, без анестезии, по-живому, вызывала у меня тошноту и панику. Я представил, как разойдётся разрез, как кровь польётся, не переставая, а я буду ковыряться грязными пальцами в ране, слушать вопли и стоны Войтека… Разве это вообще возможно? Да, я струсил, побоялся оказать ему помощь такого толка. Не из-за собственного эгоизма – я не умел потрошить себе подобных. Просто не умел. – Мистер Поттер, вы же наркоман! Сами говорили, что ковыряние в пожённых венах – норма. Значит, кровь для вас не такое уж и шокирующее зрелище. – Знаете, профессор Снейп, – кривовато ухмыльнулся Гарри. – Я – наркоман, а не хирург. Да, кровь для меня не новость, но разве кровь близкого человека не вводит в ступор? Я не приучен кромсать, я не умею быть точным и собранным. К тому же, из-за ломки я весь сотрясался, а не просто слегка дрожал. Войтеку надоело ждать моего решения, он выпутался из моих объятий и отскочил в сторону, не замечая, как острые щепки впиваются в его босые ступни. – Я сам! – Он завыл, я замер, парализованный ужасом. Я так не боялся в войну, а в мирное время и не представлял, что этому липкому кошмару осталось место. – За что, отец? За что? Словно в замедленной съёмке, его рука со скальпелем взлетела, инструмент вонзился ему в спину, и капли крови разлетелись окрест. Тошнота поднялась к моему горлу, но я даже не заметил её – кинулся к Войтеку, попытался забрать у него окровавленный скальпель. Вы пробовали бороться с безумцем? Нет? Я проигрывал ему: сострадание и в десятой части не сделало меня настолько сильным, как отчаянье и жажда – его. Я лишь изранил руки, Войтек с лёгкостью отбросил меня к стене и продолжал наносить себе порез за порезом. Всё вокруг было окроплено кровью. – Остановись! – я, кажется, сам захлёбывался слезами пополам с соплями. – Я попробую! Дай сюда скальпель. Мой окрик подействовал на него, как хорошая оплеуха – он зашатался, отпихнул несколько самых крупных кусков дерева и улёгся прямо на пол ничком, подложив под щеку скрещенные руки. Футболка пропиталась кровью и постепенно по краям красное пятно темнело. Я оторвал ткань от ран и обтёр пальцы от предполагаемой грязи о собственные джинсы. Этого, конечно, было мало для полноценного обеззараживания. – Где спирт? – прохрипел я, усмиряя трясучку глубоким дыханием. Скальпель в моей руке выглядел безобидно, не верилось, что им можно нанести смертельную рану. – На окне. На подоконнике комнаты не было ничего – даже горшок с усыхающим маком лежав в осколках под окном. Я поплёлся на кухню. Да, бутылка стояла на обозначенном месте, но спирта в ней было на донышке – помыть руки не хватило бы. Я едва смочил пальцы правой, остатками полил спину тихо лежащего Войтека. Операцию я хотел бы вычеркнуть из памяти: кровь лилась рекой, у меня руки ходили ходуном. Я благодарен Войтеку, что он не издал ни звука: если бы он стенал, как баньши, я бы не смог исполосовать ему спину и достать злополучную капсулу. Он захрипел впервые, когда я с остервенением раздавил причину наших мытарств. К счастью, в квартире были и вата, и бинты – я перевязал его как умел и побежал в особняк на Гриммо за героином. – Мне казалось, вы рассказывали о дне смерти вашего знакомца? Так что же послужило её причиной? Долгопупс, решив, что сделано недостаточно, вернулся добить? – Снейп скривился, но, заметив заблестевшие глаза собеседника, осёкся. – Простите. – Вполне возможно, что его убил Я, – выкрикнул Гарри и ссутулился, закрывая голову руками. – Нервное напряжение, ломка, недосып, дурное стечение обстоятельств – не знаю! Я, счастливый, что нелёгкое испытание закончилось, пробежался до особняка и обратно, мы немного перестарались с празднованием (не так чтобы устроить себе передозировку, но до полумёртвого состояния) и отключились прямо на полу, практически в объятиях друг друга, ибо только крошечный пятачок оставался сравнительно пригодным для нашего отдыха… Очнулся я от озноба, прямо-таки леденящего, будто бы, пока я пребывал в мире грёз, меня перетащили и бросили в морозильную камеру. Я поёжился, толкнул Войтека в плечо… Его тело ощущалось сгустком холода, я хотел закричать и выдавил лишь жалкий хрип – мой друг лежал в луже собственной крови и был мёртв. Моя одежда тоже пропиталась ею и липла к телу, словно смерть тянула и ко мне костлявые и вымораживающие всё живое руки. Я не могу описать своего тогдашнего состояния: не ступор и не отупение от наркотиков, но и не истерика в обычном смысле этого слова: я ходил из угла в угол, косился на труп Войтека и не мог остановиться. Потом бросался к нему, тормошил, надеясь, что мне всё привиделось, и, на самом деле, он сейчас, вот-вот, откроет мутные от кайфа глаза… Я убеждал себя, что он дольше постился, поэтому в отключке, но где-то в глубине души я уже знал: ничего не будет – даже магия не воскрешает почивших в бозе. Время шло, лужа на ковре подсыхала и скверно пахла. На руках схватывалась корка. Я ринулся в ванную комнату и долго отмывал кровь от пальцев, сухо всхлипывая. В моих переживаниях не было страха за свою свободу – во мне зрела уверенность, что полиции никогда не найти волшебника, если он этого не хочет. – Матерь божия! Святая Мадонна! – Возглас из комнаты прервал мои попытки содрать кожу с ладоней. Мадам Мэрчбенкс смотрела на тело Войтека и усердно крестилась рукой с зажатым между пальцами мундштуком. У меня перехватило дыхание, перед глазами всё поплыло, и я чудом не рухнул на пороге комнаты. Вместо меня упала мадам. Вот она стояла, с ужасом в глазах, исчерченных лопнувшими капиллярами, вот она уже лежит поперёк тела Войтека и дёргается, как марионетка с запутанными нитями. Затихла мадам быстро – изо рта и носа у неё полились чёрные струйки, и глаза остекленели. Не знаю, убил ли я Войтека или же он сам себя резанул слишком глубоко, но её смерть – точно на моей совести. Последний выброс. Больше магия меня не слушалась. Общество мертвецов – это не нарушение Статута, я не один раз пытался аппарировать в сквер на площади Гриммо, но ничего у меня не вышло. В итоге я дождался ночи, сидя на кухне и закусывая губы, чтобы не кричать, а, когда стемнело, украдкой пробрался к собственному дому. Только в своей комнате я дал волю чувствам: выл, рыдал и стонал, но вернуть обратно этот день и пережить его, исправив ошибки, возможности не было. «…Умер друг у меня – вот какая беда… Как мне быть – не могу и ума приложить. Я не думал, не верил, не ждал никогда, Что без этого друга придется мне жить. Был в отъезде, когда схоронили его, В день прощанья у гроба не смог постоять. А теперь вот приеду – и нет ничего; Нет его. Нет совсем. Нет. Нигде не видать. На квартиру пойду к нему – там его нет. Есть та улица, дом, есть подъезд тот и дверь, Есть дощечка, где имя его – и теперь. Есть на вешалке палка его и пальто, Есть налево за дверью его кабинет… Всё тут есть… Только всё это вовсе не то, Потому что он был, а теперь его нет! Раньше как говорили друг другу мы с ним? Говорили: «Споём», «Посидим», «Позвоним», Говорили: «Скажи», говорили: «Прочти», Говорили: «Зайди ко мне завтра к пяти». А теперь привыкать надо к слову: «Он был». Привыкать говорить про него: «Говорил», Говорил, приходил, помогал, выручал, Чтобы я не грустил – долго жить обещал, Ещё в памяти все твои живы черты, А уже не могу я сказать тебе «ты». Говорят, раз ты умер – таков уж закон, – Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он», Вместо слов, что люблю тебя, надо: «любил», Вместо слов, что есть друг у меня, надо: «был». Так ли это? Не знаю. По-моему – нет! Свет погасшей звезды ещё тысячу лет К нам доходит. А что ей, звезде, до людей? Ты добрей был её, и теплей, и светлей, Да и срок невелик – тыщу лет мне не жить, На мой век тебя хватит – мне по дружбе светить.» ©HentaiKnight