Песнь обречённого

Я сорвался. Все мысли о светлом будущем и мечтания о выздоровлении словно вымело из моей головы. Я колол всё, что возможно было колоть, забыв о безопасности и благоразумии. Я растрачивал родительские состояние не на меценатство, а в пользу барыг и производителей наркотиков. Мой вклад в развитие Пакистана и Афганистана можно считать достаточно внушительным. Люди, окружавшие меня, сменялись быстрее, чем осколки цветного стекла в детском калейдоскопе. Вы можете представить себе, какие суммы я спускал, по тому, что большинство мелких дилеров встречали меня с распростёртыми объятиями. Я стал завсегдатаем притонов, хотя с Войтеком мы оказывались в них несколько раз: обычно покупали товар и отваливали, страшась внезапной облавы. Со смертью Войтека из моей жизни ушла надежда. Я больше не читал книг, не искал средств вернуть магию, и моё тело без привычной подпитки постепенно сдавало: всё чаще я болел, неважно ел, растеряв даже любовь к сладкому, не замечал погоды за окном и совсем отучился улыбаться. Кое-как я протянул несколько недель, но, убейте меня, если я помню что-то, кроме притонов и погоне за кайфом. Видите, как много значат случайные знакомства – две жизни срослись так прочно, что две смерти последовали одна за другой. Гермиона, забежавшая узнать о моих делах, струхнула – наверное, я чертовски погано выглядел. Её смущал не только мой новый облик, но и запах, поселившийся в доме. Она говорила, что я, должно быть, болен – ей становилось нестерпимо от уксусного духа, пропитавшего, в первую очередь, мои одежду и волосы. Я не отрицал: мне было, конечно, всё равно, что она подумала, узнай правду – безвольный, глупый, недальновидный – или придумала что-то ещё, её словарный запас побогаче моего, но мне не хотелось омрачать её и так безрадостное существование этой напастью. И вас прошу, профессор, не говорите ей о причине моей смерти. Придумайте, пожалуйста, красивый вариант: отравление, быстротечная болезнь. Она видела меня, должна поверить. – Предлагаете солгать? – Снейп крутил в пальцах перо и даже не смотрел на умоляющего его мальчишку. – Не причина вашей смерти опечалит её больше всего, а сама смерть. Причинами озабочиваются чужие люди. Я не хочу лгать не потому что мне сложно придумать благовидный предлог – я дал себе зарок: не становиться похожим на профессора Дамблдора – ему-то ничего не стоило соврать во имя всеобщего блага. К тому же… Как вы собирались предостеречь своих друзей, если засекретите суть проблемы? – Не знаю, – честно признался Гарри и всхлипнул. Потёр глаза и безрадостно улыбнулся. – Осталось недолго, мы уже на финишной прямой. Я недаром говорил о барыгах как о нелюдях без понятий морали: в известной степени мою кончину приблизил один из них. Ровно месяц спустя после смерти Войтека на моём пороге снова появился Невилл. Не открою секрета, я считал его убийцей. Да, я, как и большинство волшебников, атеист, но мне хотелось, чтобы «кровь за кровь» было не просто заповедью из Ветхого Завета – я жаждал убить Невилла почти так же сильно, как уколоться. Но куда мне, жалкому, потерявшему магию сладить с упитанным, полным сил Долгопупсом? Я понимал: дело безнадёжное. Поэтому, когда затрезвонили в дверь, я забился в самый тёмный угол и терпеливо ждал, что ему надоест измываться над звонком, и он уйдёт восвояси. Если бы он захотел попасть в дом, он проник бы без труда: чары на камине давно рассеялись, и восстановить их я не мог. Но в тот день он потоптался на пороге и ушёл, а я остался без его щедрых подношений. Заначка у меня была, но чистейший героин достать не у Невилла проблематично, поэтому я держал его для совсем уж тяжёлых времён. На случай, если бы заболел и не смог выйти из дому. – Она так и осталась неиспользованной? – Снейп поднялся из-за стола и подошёл ближе к картине. Гарри отшатнулся, словно директор мог, если захотел бы, ударить его или оттаскать за уши. – И нет, и да, – опасливо продолжил Поттер. – На несколько доз остатков хватит. Товар я покупал не по расписанию, а скорее по настроению. В тот день мои ноги понесли меня к станции «канализационного трамвая», а дальше в Ист-Энд, в королевство Джарвиса Капельки. – Для наркодилера смешная фамилия. – О нет, его фамилии я не знаю. И вряд ли кто-то из покупателей её знает. Это прозвище, данное субчику за его любимую фразу. Когда наркоманы оставались на мели, в доме заканчивались ценные вещи, они не брезговали клянчить у барыги в долг, и тогда Джарв надувался от ощущения собственной важности и бурчал: «Капельку, разве что». Хотя поговаривали, этот Капелька совсем не мужчина, а толстая цыганка, которую природа одарила крепким телосложением и роскошными прокуренными усами. В тот день у Капельки был аншлаг. Накануне он исчезал, то ли за новым товаром, то ли где-то зависал – этого никто не знал наверняка, но изголодавшийся люд устроил что-то, вроде вечеринки, правда, пить не пили, но вода в процессе всё же понадобилась. Я огляделся, наверное, подсознательно выискивая знакомое улыбчивое лицо Войтека в толпе совершенно безразличных мне людей. Вам может показаться, что я слишком циничен, но, вероятнее всего, сказывалась усталость от бесцельности своего существования, от грязных притонов, от оправдывающих свои пагубные пристрастия людей. Одна из таких, вечно недовольных и недалёких, сидела прямо по центру достаточно большой комнаты и каждому, кто не отмахивался от неё, вещала о своих детях. Я слышал не единожды её рассказ, от него тошнило сильнее, чем от ломки. Её истеричный голос впивался в мой мозг, отчего впервые после смерти Войтека я почувствовал злость на эту глупую и подлую бабу. Вторая из той же породы, считающая себя прилежной матерью, курила рядом с первой, кивала и иногда поддёргивала ребёнка, ползающего у её ног и привязанного верёвкой за ножку кресла. Маленькая предосторожность. Она собиралась вмазаться, а верёвка не давала ни малейшей возможности любознательному малышу покинуть гостеприимный притон. Пока же они мирно беседовали и вторая, поддёргивающая ребёнка, называла визгливую «Элис»*. * В реальности её звали Аллой. По меткому выражению Доктора Хмурого, Аллочка-кодоедка (в основном она употребляла аптечный кодеин). Была на редкость образованная девушка и знала такое тяжелое слово, как «гематоэнцифаличесский барьер». История её передана максимально близко к настоящей. Джарв куда-то подевался, и, дожидаясь его, я устроился подальше от двух наркоманок, но мне некуда было скрыться от их пронизывающих, подобно радиационным лучам, голосам. Эту самую Элис я помнил ещё с огромным животом: она, даже пребывая на сносях, не обходила притон своим вниманием. Но, судя по тому, что в тот день она была похожа на сушёную смокву, ей удалось родить. Правда, непонятно, помер ли ребёнок или, на свою беду, выжил. Впрочем, в неведении я оставался недолго. – Когда выписка? – вопрошала курившая. – Сколько ещё они будут разбираться, отчего ему плохо? – Я всё переживаю, как бы они не догадались… – визжала Элис, заламывая пальцы. – Муж не простит, если узнает. Он даже не курит… А я же хорошая мать! Его дети меня очень любят, только и слышно: «тётушка Элис! Тётушка Элис!» А я с ними везде: даже к барыгам хожу… – Вот это ты попала, – посочувствовала её собеседница. – Они же по миконию сразу определяют… Первая младенческая какулька… – Пока не догадались, всё грешат на мозговую инфекцию. На неё и списывают остальное: и спит он беспокойно, и рвёт его, и сопливит… Прям не знаю, что за горе?! – Она снова принялась выворачивать себе пальцы, но между тем её взгляд то и дело возвращался ко входу в комнату – ей не терпелось уже ощутить кайф. – Его ломает, – уверенно протянула курившая. – Ты же его подсадила… Слушай, мой тебе совет: проберись в палату к сыну и накорми грудным молоком. В кишечнике ребёнка есть рецепторы: ломать сразу перестанет. Элис хихикнула: – Так вот почему у нас самая тихая палата. Мне же запретили его кормить, а молоко прибывает. Я и подкармливаю детей всех из нашей палаты… И у нас такая тишь, словно и не послеродовое отделение… – Тьфу ты! – сплюнул прямо на пол неподалёку сидевший мужчина. Он смерил обеих презрительным взглядом и пробурчал: – Я бы тебе руки-ноги повыдергал, если бы ты накормила опийным молоком моего ребёнка. Элис зашмыгала носом: – Я хорошая мать! Но кто знал? – А бросить на время беременности? Переломаться? – Его косматые брови так наползли на глаза, что со стороны казалось будто глаз у него не было вовсе. – Нет! – воскликнула Элис. – И бросать не собираюсь! – А деньги? – пыталась достучаться до неё вторая. – Лечение и кайф стоят недёшево… – Пока же достаю? Мужу говорю, что на препараты, а потом детские деньги перечислят. Но я не брошу своего ребёнка, каким бы он не вырос, я – хорошая мать! Бровастый мужик сплюнул снова и повернулся к женщинам спиной. Мне же хотелось вообще уйти. Я искренне желал крошечному мальчику смерти, потому что мозговая инфекция была наименьшей из бед ребёнка наркоманки. К моему счастью, Элис, получив товар, ушла обратно в больницу, и я, наконец, мог без препятствий купить то, за чем, собственно, притащился в эту дыру. Я употребил драг прямо в логове Джарвиса, обосновавшись на полуразвалившемся кресле, цвета обивки которого не помнил и сам владелец. Все мои помыслы стремились к одной цели: избавиться от болезненных воспоминаний: ковёр, пропитанный кровью, ледяной бок, касающийся меня, лицо, безобразное в мёртвости. От моего друга в этих обрывках не было ничего – память хранила не его жизнелюбие, а застывшую маску вместо лица. Ужас, который вызывала во мне смерть, не исчез – наоборот, его гибель всколыхнула всех моих демонов, точно винт проходящего корабля ил со дна реки, и они с удвоенной силой принялись терзать израненную душу. А израненной душе нужны обезболивающие средства – человечество не изобрело лучше опиатов. – Плохое оправдание, – вздохнул Снейп. – Нам всем присуща танатофобия. Помните, Волдеморт ступил на кривую тропинку из-за неё. Он даже разорвал душу в погоне за бессмертием. – Я же искалечил тело, – завершил Гарри с горькой усмешкой. – Героин, конечно, подарил мне кратковременное забытьё. Кресло в логове дилера стало моим убежищем. Пробуждение затянулось, и те несколько дней, пока оно длилось, показались мне продолжением самых глубинных и потаённых кошмаров. Я говорил вам, профессор, что героин разбавляют всякой дрянью. Правда. Я могу сказать это с полной уверенностью человека, который продержался дольше всех – наверное, искорка магии ещё тлела. Так сложилось, что я хорошо запомнил – хотя эти люди мне были безразличны – кто вместе со мной «вкушал» наше общее лекарство. Да, я не собирался водить с ними дружбу, но невольно запоминал их лица – при моей противоправной жизни первейшая необходимость. От барыги я едва уполз: усталость валила меня с ног, во рту поселился металлический привкус, приходилось постоянно сглатывать слюну, и всё равно она ниточками просачивалась с уголков. Толстовка на груди покрылась влажными пятнами от неё. Чем дальше, становилось хуже: я даже подумал, что у меня началась ломка, и поверил в это. От кашля выворачивало едва ли не наизнанку, появился сильный насморк. И всё же что-то мне в моём состоянии казалось не так. Наверное, кровоточащие дёсны. А, возможно, и внезапность симптомов. Я вколол ещё одну дозу, свято веря: героин вылечит странное недомогание. Но стало хуже: тошнота выжимала и без того пустой желудок, я задыхался от накатывающих спазмов, выхаркивал воздух вместо желудочного сока и не понимал, чему обязан. К вечеру всё вроде поутихло, но я так и не заставил себя съесть хоть кусочек – от еды воротило. Я дополз до скверика на площади, отсиделся, сглатывая слёзы: я хорошо помнил Войтека на том же месте, а дальше поднялся и побрёл, не думая куда. Ноги, которые подобно лошадям, без понуканий вёзших пьяных хозяев до борделя, сами несли меня к барыге… Толпу, окружившую машину «Скорой помощи», сложно было не заметить. Люди стояли плотно, их лица перекашивал страх и паника, а разговоры то и дело срывались на крик. В сером, тоскливом вечере такая суета выглядела чем-то чужеродным, несвойственным апатичному городу, который с циничным равнодушием провожал в другой мир многих своих жителей. Я пробовал обойти столпотворение: мне не нравилось смотреть на тела погибших в автомобильных авариях или самоубийц – я вообще чурался мертвецов, зная собственную впечатлительность. Но люди, спешившие то ли уйти, то ли рассмотреть чужую кончину в деталях, вытолкнули меня ровно к автомобилю. Я не успел зажмуриться, упёршись взглядом в два накрытых простынями холма. Брусчатка вокруг была заляпана рвотой, от вида которой меня снова замутило. Подошедший врач откинул простынь… Я знал погибшего. Узнал ли я его сразу? Нет, но я словно чувствовал, кто он. Откуда взялись силы, неизвестно, но моя рука сама потянулась ко второму телу. Санитары отодвинули меня обратно, в толпу, я не сопротивлялся – мне и дышать стало трудно после увиденного. Подъехала полиция, и в машину поволокли Джарвиса Капельку. – Откуда мне было знать? – кричал он, когда его, в старых спортивных штанах и в майке, заталкивали в полицейскую машину. – У меня нет ртути! Нет и не было! Я простоял под стеной до тех пор, пока с места гибели не ушёл последний прохожий. На счету Джарвиса, делились новостями люди, уже было пятеро умерших от отравления солями ртути. И Капелька автоматически становился серийным убийцей. Вряд ли можно посчитать справедливым воздаянием пожизненное заключение, которое ему грозило, – наверняка он знал, что героин разбавлен ртутными солями – я бы хотел, чтобы он умер от той отравы, проданной нам, подшучивая над извечной наркоманской жаждой. Умер в муках, как его же жертвы. Я вернулся домой, пытаясь не думать, сколько дней мне отведено. Вход в больницу был закрыт: в маггловском мире не существовало никакого Гарри Поттера, а в магический не попасть. Моя жизнь превратилась в клетку, из которой был лишь один выход – на кладбище. Боялся ли я грядущего? И да и нет. Я слабо представлял, что мир может прожить без меня, и эта мысль немного гасила панику, порождённую осознанием близкой кончины. Желудок не принимал ни съестного, ни воды – он словно пробовал жить без своего бестолкового хозяина. Губы потрескались, силы покинули, меня рвало кровью прямо на полу у камина. И постоянная боль… Наверное, я перепробовал все её разновидности, которые только возможно вообразить: и жжение, и спазмы, и нудная долгая глубоко внутри и в руках, и острая, сразу за глазными яблоками, будто мне их кто-то резал ножом. Поймёте ли вы, почему я, наплевав на благоразумие, достал подарок Невилла… Думаю, на пакете были какие-то чары, потому что сразу после того, как я слабыми руками вскрыл упаковку, в дверь затрезвонили. При всём желании добраться до неё, чтобы впустить гостя, я бы не сумел. Но, вероятно, Невилл так и подумал. Шаги были беззвучны, но я вряд ли пропустил бы его появление – я ждал. Он вошёл с королевским достоинством, убрал заклинанием пыль с кресла, чтобы пристроить свой плащ, и снисходительно осмотрел моё распростёртое тело. Его тронула моя беспомощность. Это было заметно по тому, с какой аккуратностью он варил для меня героин и набирал его в шприц. Я надеялся, что он поможет с инъекцией, но так далеко его трогательность не распространялась. Да и с моими пожжёнными венами нужно потрудиться, чтобы найти пригодное для укола место. Одно такое было у меня в паху, но подпустить к нему Невилла… Нет, это было интимное, личное, пока ещё принадлежавшее лишь мне. Он понял мою мысль, косо усмехнулся и сел в кресло, поправив брюки, чтобы не смять наглаженные стрелки. Времени выяснять отношения могло больше не быть – я чувствовал себя телегой, тащившей свой груз по дороге, полной ухабов, и внезапно сломавшей ось. Я мог надеяться, что переживу и это отравление и многие другие, но внутри зрела уверенность: смерть уже получила разнарядку на мою душу. Уходить в вечность, не зная, зачем Невиллу моя гибель, было обидно. – Ну вот и конец, Невилл, – просипел я – горло саднило от рвоты и кислоты. – Всё как ты хотел. Не перечь! Не надо. Ты не настолько гениален, чтобы я не смог рассмотреть твой хвост в каждом из постигших меня несчастий. Да, я тоже не умён, если поддался сразу и не сопротивлялся твоему эксперименту. Но сейчас, глядя, как я медленно умираю у твоих ног, ответь на вопрос: зачем? Я не помню ничего, что могло бы сойти за обиду. Никто из моих родственников не убивал твоих. За что, Невилл? Я закашлялся. Слишком длинная речь для покалеченного горла и обессиленного меня. Он, нахмурившись, когда я клеймил его гениальность, просветлел лицом, будто всё сказанное мною – один огромный комплимент. – А то ты не понимаешь? Если ты разглядел моё участие, то никак не мог обминуть причины, достаточно важные, чтобы я захотел тебя убить. – Значит, всё же насолил. – Кое в чём, – признался Невилл и это были самые первые правдивые слова за время нашего общения. – Но никакой конкретики. Миром правят рейтинги, Гарри. Я знаю, что рождён для большего. Не для прозябания в школе. – Это лучшая школа – в ней мечтают работать многие… – Издеваешься? – расхохотался Невилл. – Подтирать сопливые носы и выслушивать нотации жёлчного, высохшего от злости и обиды на весь мир мерзавца о своей никчёмности? Ты, должно быть, мазохист, если это и есть предел твоих мечтаний. Я ненавижу и детей, и Хогвартс – этот оплот несбыточных надежд, и Снейпа – больного на всю голову ублюдка! – Но я не школа, Невилл. Что в твоём желании подняться над всеми волшебниками можно отнести ко мне? Что конкретно я задолжал тебе? – Я хочу того, что мне положено по праву рождения. Отбросим все эти новые веянья о равности всех: они никогда не были жизнеспособны – мертворожденные идеи, как, в принципе, и всё, созданное «гением» Дамблдора. Старый пидор собирал вокруг себя мальчиков, но, будучи не в состоянии их трахать, отравлял им мозг своей магглолюбной ересью. Жаль, мне не удалось выиграть спор: я просто уверен, что поживи он ещё десяток лет, и в Визенгамоте рассматривали бы закон об однополых браках. Стадо баранов, именуемое нашим обществом, пело бы ему дифирамбы, не потрудившись задуматься, что этим он ведёт нас прямиком к вымиранию. Я чистокровный, Гарри, меня учили по-другому. Я – вершина общества. Так почему именно мне досталась роль учителя вместо того, чтобы блистать на приёмах, как Малфои, например? Сынок Пожирателя Смерти, проигравший, а регулярно возглавляет рейтинги самых завидных женихов. Чем он лучше меня? А твой дружок, Рон Уизли? Аврор, любимец женщин, постоянный фигурант светской хроники. А кем он был? Нищим шестым сыном? Скажу больше: он ничего не сделал для победы, так составил тебе компанию, а в результате взлетел выше небес… И ты! Герой без страха и упрёка. Небожитель! Меценат! Сам Мерлин велел начать с тебя... – Тобой движет самая обычная зависть… – я предпочёл не заикаться о безумии, но оно смотрело на меня блестящими от радости глазами Долгопупса и предвкушающе облизывало губы. – Зависть? Может быть. Ты не знаешь, каково это дружить с мальчиком-героем, перебороть свою застенчивость и взять в руки меч, а оказаться за бортом жизни, издалека поглядывая, как все твои мечты сбываются у других. Ничего, это ненадолго. Сначала ты… Тебе немного осталось: ты слишком увлёкся обустройством собственной гибели. Рон Уизли никогда не блистал умом – он тоже быстро окажется в таком же положении, что и ты. С Гермионой посложнее, но после смерти Уизли она потянется за утешением к первому встречному. Главное, стать этим встречным… – Ты поносишь Дамблдора, а сам в разы хуже его… – выдавил из себя я, пытаясь скрыть, как от упоминания моих друзей зачастило сердце. Я пропал, это было ясно без подсказок Невилла, но они… Страх за них рвал мою душу на части. Я любил их… Я люблю их и сейчас, когда всё давно кончено. Профессор Дамблдор оказался прав: любовь способна пережить даже смерть. – Я не претендую на его лавры: не та ориентация, не тот размах, не те цели, но иногда ловлю себя на мысли, что в управлении людьми есть своя необъяснимая прелесть. Долгопупс сыто ухмыльнулся, примеривая роль вершителя судеб. Но даже до Волдеморта ему было далековато – простоватое лицо стало напоминать грубо сделанную маску для Хэллоуина. И никакого ужаса или трепета не внушало. Так, плохая пародия. – Вот уж никогда не думал, что причиной моей смерти станешь ты… – я попробовал засмеяться и замолк: горло исторгло из себя невразумительное карканье, отобразившееся от мёртвых стен особняка Блэков зловещим. – Причина твоей смерти – героин, а я лишь причина причины, – он упивался своим каламбуром. – Но я доволен, что ты оценил мои скромные усилия. – А ты не боишься, что я стану причиной твоей? – Хотя в подобную возможность не верил даже я. Он расхохотался, визгливо и неприятно: – Если ты выйдешь из этой комнаты, в чём я, честно говоря, сомневаюсь, – он кивнул на пятна крови в лужицах пены. – А я даже подумывал выделить тебя… – И ты говоришь, что не той ориентации… – просипел я. Язык распух и еле шевелился. – Задница – это всего лишь задница, и дырка в ней что у мужчин, что у женщин одинаковая. А вот иметь в неё Героя магического мира – это уже соблазн! Но не тот соблазн, ради которого я изменю свои планы. Счастливо оставаться. Не верю, что мы с тобой когда-либо ещё встретимся… Он вышел, лёгкий и свободный, а я трясущимися руками, чертыхаясь и кусая губы, чтобы не швырнуть неподатливый шприц в ближайшую стену, принялся тыкать иглой паховую вену. – Мы увидимся с тобой в кошмарах, – прошипел я перед последней попыткой, которая оказалась удачной. Последней она была в самом прямом смысле… И вот я здесь. Здравствуйте, профессор!