blood in my veins is made up of roses

— Не понимаю, что может заставить человека работать барменом, — качает головой Чонгук, натягивая рукава накинутого сверху пиджака. — Ты и не поймёшь, — ведёт плечом Тэхен. — Ты никогда не нуждался в деньгах. Чонгук глядит на Тэхена, по-турецки сидящего напротив и задумчиво глядевшего на мерцающий город. И ничего не помешает ему сейчас любоваться Тэхеном. Тэхен красивый. Тэхен очень красивый, всегда и везде, но сейчас — слишком уютный и тёплый, кутающийся в холодные огни города и в загорающиеся над головами звезды. У него нежные губы. У него очень красивая улыбка, но слишком редко загорающаяся на лице. И Чонгук эту улыбку готов выслуживать всем, чем только может — лишь бы видеть Тэхена счастливым. Видеть его не замкнутым в себе, открытым для одного Чонгука. Чонгук готов на это мимолётное счастье старшего работать, отдавать себя всего до атомов — только бы Тэхен был рядом. — Ты плохо представляешь, каково быть бедным? — хмыкает Тэхен. — Ты не бедный, — возражает Чонгук. — У тебя есть крыша над головой и возможность образования, еда, одежда… — Но я сам зарабатываю на эту еду и одежду. Ты понимаешь? — А твои родители? Чонгук чувствует, будто заходит все дальше и дальше, туда, куда не надо. Куда не стоит. Но он испытывает Тэхена. То, насколько он гибкий. Ведь он не сломается под грузом каких-то слов. Это ведь всего лишь вопросы. — Мои родители не помогают мне, — спокойно отвечает Тэхен, поднимая глаза на Чонгука. — Моя мать даже не звонит мне. О чем ты говоришь, Чонгук? — Почему? — интересуется младший. И в глазах напротив немое: «издеваешься?» и неизбежность ответа. Поэтому Тэхен набирает в легкие воздух. — Потому что не считают это нужным. Они отправили меня сюда, потому что я сам поступил в этот университет. Мне купили билеты и квартиру, которая была даже без ремонта и почти без мебели — на этом их великодушие закончилось. — Но как же… — Чонгук опускает глаза, стараясь соотнести все вещи, произнесённые Тэхеном с хотя бы одной теорией о его семье, под которую они могли бы подходить. — Как они могли так поступить? Тэхен коротко жмёт плечами и устремляет взгляд куда-то вдаль. Но все-таки подмечает замешательство Чонгука, и вздыхает. — Потому что они не хотели, чтобы я ехал сюда. Я должен был работать после школы в их магазине, но… Тэхен выдавливает неловкую улыбку, отпуская взгляд. — Я тайком подал свои результаты в два сеульских вуза. И поступил в тот, в котором я учусь сейчас. Я благодарен им за то, что хотя бы обеспечили жильё. И… это не мои настоящие родители. Те, кого я мамой и папой называю. — Что? — тихо переспрашивает Чонгук. Старается совладать с эмоциями ошеломления такими фактами о жизни старшего, и быстро оправляется. —…Случилось с твоими родителями? — О, ничего, — выдыхает Тэхен. — С ними все в порядке. Они живы и здоровы. Те, кто меня воспитывал — кажется, родственники моей бабушки. Они растили меня с семи. Тэхен смотрит, будто хочет спросить: «на этом допрос окончен?», но Чонгуку слишком много всего хочется узнать, слишком многое его интересует. И с интересом, вопреки тактичности, он совладать не может. Благо Тэхен это понимает, и первым размыкает губы. — Мать частенько меня поколачивала за проступки. До того, как у неё отобрали материнские права. Я с детства все делал не так, не был хорошим сыном. Отец делал это реже, но… больнее. Не всегда только руками. Не помню, за что именно. Наверное, я заслуживал это? — Заслужил искалеченную детскую психику и шрамы по всему телу? — тихо спрашивает Чонгук, заставляя Тэхена замолчать. Он ещё несколько мгновений смотрит куда-то под ноги младшего, коротко мотает головой и отворачивается. — Тот шрам… Он ведь с детства у тебя, да? — тихо прибавляет Чонгук. — Я не собираюсь ныть о том, какая у меня жизнь была тяжёлая, и обо всем в этом духе. Так многие жили, не все же загнивали в сырой квартире после тридцати от передоза. — Но сейчас же все в порядке? — Чонгук пытается заглянуть в глаза старшему, но тот ловко уворачивается, поднимается на ноги и шагает к ограждению у самого края плоской крыши. — Как видишь, — сухо откликается Тэ. Чонгук не выдерживает. Он подрывается с места, настигая Тэхена, тянется, но ладонь застывает в нескольких сантиметрах над мягкой тканью толстовки. Что-то Чонгуку мешает. И что-то не позволяет. Тэхен, кажется, сейчас неприкасаем. Он слишком обособлен от мира, он сливается с чёрным звездным небом, подсвеченным снизу городом, он сливается с ветром, путающимся в волосах. Но он так далеко от Чонгука. И Чонгук, кажется, понимает — он ничего с этим не сделает. Но больше всего он мечтает быть ближе… хотя бы на шаг. Тэхен оборачивается под эфемерным невесомым прикосновением, глядит спокойно и невозмутимо. Чонгуку прямо в глаза, но кажется, что куда-то глубже. Туда, куда Чонгук никогда не позволял. Куда никто никогда не попадал. И больше никто не попадёт. — Мне жалость нужна меньше всего, — предупреждает Тэхен, с легкой опаской глядя на младшего. — Я серьезно, мне… — А мне нужен ты, — едва слышным шёпотом произносит Чонгук. У Тэхена в этот момент будто что-то лопается. Натянутое до максимума, словно резинка, напряженное, сдерживающее всю ту необъятную сферу эмоций, что внутри. Оно не должно было выпускать их наружу. Позволять Тэхену медленно погибать под всем грузом тех чувств, что просыпаются в нем в тот миг, когда он слышит: , а мне нужен ты. Чонгук льнет к Тэхену, цепляется за ткань массивной кофты на его спине, трется лбом о плечо старшего. Прячется в складках капюшона, в густом запахе чего-то терпкого, смутно напоминающего ваниль от его кожи, а Тэхен неловко кладёт ладони ему на спину. — Чонгук? — тихо спрашивает он, расслабляясь, и опуская подбородок на плечо парня. — Ты в порядке? — Нет, — шёпотом произносит он. — Я никогда тебя не отпущу. Я так не хочу. — Что? Чонгук, — Тэхен слегка тревожится, опуская замёрзшие пальцы на гладкую разгоряченную щеку. — Я никуда не собираюсь, — улыбается он. Чонгук отстраняется. Слишком серьезно и слишком хмуро смотрит, и Тэхен уже начинает паниковать под этим его напором. Гладит большим пальцем его нежную кожу, улыбаясь. Стараясь показать, что все хорошо своей улыбкой — нежной, в правду ласковой. Его лицо так близко. — Какая ночь в твоей жизни была самой запоминающейся? — неожиданно и тихо спрашивает Чонгук, выжидающе глядя в глаза напротив. — Я… не знаю? — Тэхен запускает пальцы в волосы на затылке, старательно вспоминая. — Тогда я могу претендовать на участие в таковой? — Что? — успевает переспросить Тэхен, прежде, чем его ладонь обхватывают пальцы младшего и уверенно тянут за собой.

***

— Ну, и что же ты готов предложить мне? Юнги разворачивается и глядит на Чимина, бросившего свои кроссовки где-то у порога, и стоящего, устало опершись о стену. — Предложить тебе чай, — хмыкает Юнги, параллельно копаясь в комоде и выискивая спортивные штаны, имеющие более потребный вид. — - Покрепче не могу, прости, малолетка. — Ты облил меня ледяной водой, и теперь мне холодно, — отзывается младший из-за спины, и Юнги устало вздыхает: — Так сними мокрое, чего ты ст- Он разворачивается, и тут же выражение лица с сонно-безразличного меняется на то, которое бывает редко. Потому что нередко испытываешь такие эмоции. Потому что Пак Чимин. — Я и не стою, — спокойно и невозмутимо произносит он, бережно складывая в руках кофту. Стоит раздетый до пояса, светит ну, просто до неприличия чистым — лишенным чертовых цветов — телом. До неприличия подтянутым. До какого-то шока, что ли, потому что Юнги никак не мог подумать, что Чимин, оказывается, может оказаться таким. Далеко не инфантильным ребёнком. Юнги рвано вдыхает, оценочно пробежавшись взглядом по плавным рельефам, и отворачивается, позволяя себе закусить губу. — Вот, — он бросает первое, что попадается под руку — чистое, но неглаженное. Чимин натягивает на себя майку, и Юнги улавливает взглядом красующийся сбоку на рёбрах шрам, когда Чимин поднимает руки. Не сильно привлекающий внимание, но внушительных размеров. — Это…? — он указывает пальцем куда-то неопределенно в младшего, и тот, кажется, смущён. Отдёргивает мятную футболку, которая на пару размеров ему больше, чем нужно, и поджимает губы. — Уродская штука, да? — неловко улыбается Чимин, проходясь ладонью под грудью. — Это типа навсегда. — Если бы у тебя был истинный, у него бы тут какая-нибудь была лилия, или, ну, ромашка, да? Юнги кладёт руку себе под мышку, и невольно мурашки по коже, потому что Юнги всегда боялся. Операций боялся, врачей не любил. А тут… — Нет, хирург использовал специальные препараты, маскирующие, что ли. То есть это не работает в другую сторону — оно только у меня. Чимин замирает, мгновенно оправляясь: — Ну, оно в принципе только у меня, ведь… у меня нет соулмейта, и все такое. — Постой, зачем тогда нужно было платить огромную кучу денег за такие услуги? — хмурится Юнги. И он, конечно, знает, сколько это стоит. Ведь ему есть смысл это знать. Ведь розы. — Юнги, — вдруг встревоженно зовёт Чимин, не позволяя Мину договорить. — Мне срочно нужно в ванную комнату. — А, ну… — Юнги теряется, махнув куда-то в темноту. — Включи свет, и там будет дверь. Ну, разберёшься, наверное- — Да, — кивает Чимин. Следует через неосвещенную комнату к дверце и хлопает ею. Прислоняется спиной к стене и стекает по ней вниз, потому что слишком хреново было бы спалиться вот так вот. Но, если бы Юнги догадался обо всем — Чимина бы здесь не было. Наверное, он бы а) на Чимина накричал, разозлился за ложь, и б) скорее всего, принял решение не тратить душевные силы на человека, который предназначен другому. Другому, который ведёт себя на редкость аккуратно, и Чимин мысленно правда благодарит за это своего соулмейта. Наскоро бросает взгляд на своё отражение в зеркале, мельком разглядывает предметы, совершенно обычные, расставленные под зеркалом над раковиной: зубная щетка, выдавленный до последнего тюбик с зубной пастой, какой-то гель для душа. Набирает в пригоршню прохладной воды, споласкивает лицо, убирает непослушную челку назад. Мокрые прядки, тем не менее, упорно спадают на глаза. А струящаяся ткань футболки оголяет ключицу и немного плечо, и Чимин бы не назвал это развратным и вызывающим. А Юнги назвал бы. Потому что ему крышу сносит от такого домашнего, на первый взгляд, Чимина. Но только лишь на первый — у Юнги сердце пропускает удар, потому что ему, кажется, вполне осознанно нравится на него смотреть. И это не бьющееся о черепную коробку: «он красивый-красивый-красивый», как обычно, на эмоциях — это осознанное: он слишком. Одним своим видом в миг нагревает до температуры кипения, и Юнги, кажется, давно уже кипит. — Что? — переспрашивает Чимин, на всякий случай поправляя мятную футболку, стягивая ее на плечах. Усаживается на край квадратной кровати, откидывает голову назад и смотрит. Не как обычно. Вот осмелел, думает Юнги, и злится, потому что какого черта он сейчас такой? Младший продолжает томно глядеть на Юнги, полусидя на кровати и опираясь на локти, а у Юнги тихо и верно сносит крышу. — Ну, — тянет Чимин, прикусив нижнюю губу. — Что-то… не так? — Все так? — отвечает Юнги, беспечно пожав плечами. А может, ему просто кажется. — Хочешь, поиграем? — совершенно внезапно вдруг оживляется Чимин. Юнги застывает по пути к кухне, и оборачивается, удивлённо поднимая брови. — Поиграем? — Да, — кивает Чимин. — Правда или действие? — Ну… — Юнги косится в сторону одиноко и скромненько стоящей бутылки с соджу на столе. Перехватывает лукавый взгляд Чимина, направленный туда же, и сыплет множеством «нет-нет-нет», попутно вспоминая, что там процентов тринадцать, не больше. А игра обещает быть интересной, потому что Юнги определено есть, что спросить.