***
Чимин стягивает с себя майку Юнги, задерживаясь взглядом на отражении. Хвалит своего умницу-соулмейта, правда, хвалит — не подвёл. И продлил их с Юнги счастье ещё на немного. Чимин понятия не имеет, как в возможном будущем он сумеет это скрывать, но… разве это важно сейчас? Нет, не важно. Хотя рассуждать так — крайне эгоистично, по-правде говоря. У Юнги небольшая ванная комната. Не слишком аккуратная — на то он и родился мальчиком. Разбросанные вещи, неглаженные рубашки, скомканные полотенца, какие-то тюбики. Какой-то тюбик прямо перед носом, под зеркалом, с незакрученной до конца крышечкой. И запиской-стикером, прикреплённой к нему, содержащей размашистую и броскую надпись синим маркером: «Только обязательно верни, и не выдавливай все, как ты любишь твой Хоби хх » Любопытно.***
Юнги мечется по комнате, в тысячный раз переворачивая все разбросанные шмотки, подушки, тетрадки и то, что может скрывать маленькую вещицу. Вот черт. Должен же быть где-то здесь. — Не это ищешь? Юнги резко оборачивается, мгновенно запахивая растегнутую рубашку. Чимин смотрит в упор, пробует улыбнуться, но выходит неестественно, потому что глаза стеклянные, игрушечные, как у куклы, и дрогнули лишь уголки приоткрытых губ. — Надо же, я даже не думал, что такие мази бывают. — Чимин, — предупреждающе начинает Юнги, стараясь говорить как можно спокойнее, но получается у него, мягко говоря, стремно — он сбивается, не зная, что сказать под внимательным и болезненно-умиротворенным взглядом. — Успокойся и послушай меня. — Я спокоен, — пожимает плечами Чимин. Сжимает в вытянутой ладони несчастный наполовину выжатый тюбик с кремом. Все тело трясёт, и кажется, что-то, что внутри там уже удерживать невозможно, но Чимин справляется. Коротко кивает, и ставит на край стола крем. — Я не понимаю, зачем нужно было обманывать меня. Мне это обидно, ты понимаешь? Я думал, что ты относишься ко мне всерьёз. — Чимин, я… просто я не знаю, — Юнги не решается сделать и малейшего движения в сторону младшего. В миг такого отстранённого и холодного. — Пионы? Лилии? Ромашки, там, я не знаю. Кинешь фотку вечерком? Юнги не силится поднять взгляд. Чимин хлопает дверью, устремляясь в неизвестном направлении, пока лицо обжигают непрошеные и горячие слёзы. Потому что его обманывали. Но это не главное далеко, нет — потому что он сам обманывал. И обвиняет в этом Юнги. Эгоистично. Паршиво. Тошнит от самого себя, честно, и от того, что к Юнги кроме любви — никакой злости, на самом деле. Но так будет легче им обоим. Перестать оттягивать час расставания. Времени на часах — пять утра (вот дерьмо), метро открывается в пять тридцать (вот дерьмо), и к тому же холодно. Ветер, уже такой неласковый, уже почти зимний — хлещет, кажется, со всех сторон. Пробирает до кожи, которая ещё сохранила тепло прошлой ночи, и потихоньку набирает власть над телом, заставляя подрагивать от невозможности согреться. Леденеет все — от кончиков пальцев ног до кончика носа. И даже позвонить некому — совсем некому. Остаётся только петлять по незнакомым улицам, прокручивая в голове: «все хорошо. Все правильно. Все так и должно быть». Согревать ладони в тёплом выдыхаемом облачке воздуха каждые несколько секунд, и метать взгляд от одной вывески магазина к другой, выискивая круглосуточный. Зацепиться за какой-то кусок торчащей из земли арматуры и разорвать и без того потрёпанные жизнью конверсы. Чимин чертыхается, вскакивая на ноги и поспешно отряхивая колени, вымазанную серой пылью ткань чёрных скини. Вытягивает ладонь перед собой, прежде чем его глаза наполняются слезами, и уже неконтролируемыми. Будто он специально ждал, чтобы сделать это. Распустить на пальцах и костяшках правой руки алые бутоны, расползающиеся по кисти вверх. — Спасибо тебе, — яростно шипит Чимин, от злости с размаху ударяя рукой ни в чем не повинный фонарный столб и скрываясь в каком-то очередном незнакомом дворе.