— Давай не будем, а? — О, о, конечно, давай. Мы можем давать не быть хоть целый день. Дэвид Духовны. «Брыки F*cking Дент»
Джой была недовольна собой. Это было непрофессионально. Но даже ее недовольство несло в себе отпечаток ворчливого удовлетворения жизнью. Ночной арест, о котором уже писали экстренные выпуски газет, взбудоражил потрясенных убийством Министра магов; говорили о свершившемся правосудии и не верили, что некто мог пойти на столь чудовищное преступление, готовились к неизбежным переменам, снова не верили… А для Джой воспоминания о задержании были слишком тесно сопряжены с мыслями о начальнице. По той было сложно сказать, оставила ли она сегодняшнюю ночь за неубедительно тонкими стенами палатки или тоже контрабандой пронесла в водоворот совещаний, допросов и распоряжений, в бесконечный, изматывающий поток новой информации память о близости и нежности. Но Джой все же показалось, что черты лица Гермионы покинуло ожесточение, временами безжалостно уродовавшее ее. Была ли в том ее заслуга или так отразилось столкновение с гаитянином, едва не окончившееся для Грейнджер смертью от магического истощения, к которому колдун был причастен лишь косвенно, девушка старалась не думать. Понимание, что она поступила далеко не безупречно, пусть и невольно, отрезвляло, но не перечеркивало последующих событий вчерашнего дня. Оно лишь не позволяло окончательно выпасть из реальности, где вертелась сложная машина власти магического мира, разом лишившаяся обоих руководителей и не без труда подхваченная их многочисленными помощниками, секретарями, заместителями и подчиненными. Которые помимо своих непосредственных обязанностей потрудились над тем, чтобы у Джой не осталось времени на бесполезные терзания. Заглянув в Аврорат сразу после рассвета, Джой изложила на нескольких пергаментах версию событий, которую они обсудили с Грейнджер, инспектируя скудные запасы съестного в зачарованной палатке. В целом, особо перевирать события не пришлось — Гермиона открыто взяла на себя ответственность за эскападу, едва не стоившую им жизни. И Джой не сомневалась, что не найдется глупца, рискнувшего напомнить ей о юрисдикции или нескольких законах, которые были нарушены в процессе. А после утренней волокиты девушка отправилась на дежурство, не став злоупотреблять благодушием начальницы. Даже не стала пытаться разыскать ее, чтобы напомнить о себе: были все основания полагать, что эти часы для Гермионы были гораздо более хлопотными. Покидая Министерство через камин в Атриуме под взглядом настороженного и мрачного отряда авроров, Джой не заметила еще одной пары глаз, пристально наблюдавшей за ней издалека. Их усталая обладательница погладила тонкими пальцами изогнутую ручку трости, с минуту поотбивала ими нервный ритм, отмечая, что мысли незаметно и неотвратимо принимают опасное направление, потом коротко выдохнула и, резко развернувшись, направилась к лифтам. Джой оказалась права, когда полагала, что ее начальнице в это утро пришлось намного труднее. Гермиона устала, и впервые за долгое время усталость походила не на безразличное отупение и готовность продолжать работать автоматически, на голом упрямстве и силе воли, а на желание выпить чаю в тишине и вытянуть ноги. Как она и ожидала, никто не заикнулся о том, что она зря утаила информацию от компетентных органов. Представители этих самых органов прекрасно понимали, что тогда дело закончится обсуждением этой самой компетенции, которую Гермиона находила весьма сомнительной. Так что они поступали мудро и задавали вопросы только по делу — зато много, очень много вопросов. Хотелось грубо послать всех и вернуться в прохладный, полутемный кабинет в Азкабане. Хотелось и чего-то более сложноопределимого, неуловимого, из области понимания на грани легилименции, пронзительной и бесхитростной, почти агрессивной свободы, разбирающей по кирпичику нагромождения крепостей и темниц, которыми она обрастала с юности. Она говорила себе, что все в ее руках, но вкладывала в это совсем иной смысл, чем обычно. В своем умении добиться желаемого Гермиона не сомневалась, но утверждение было не бессмысленной констатацией факта, а вопросом выбора, обещанием, потенциальной возможностью. И это, пожалуй, немного сбивало. Так что ребятам Пейджа, можно сказать, повезло: в своем стремлении не упустить ничего важного Гермиона попросту не обращала внимания на их мелкие промашки, по которым не преминула бы пройтись в другое время. Казалось даже — в другой жизни. Когда женщина вырвалась из кабинета заместителя Кингсли, полдень уже минул. О возвращении в Азкабан думалось с облегчением, и Гермиона уже вышла к охраняемым каминам в Атриуме — ныне единственным открытым во всем Министерстве — когда мучительно знакомая фигура вдалеке с размаху натолкнула ее на простую, пугающую и успокаивающе правильную мысль: это не может тянуться еще хотя бы день. Она должна закончить для себя эту тяжелую, грузную часть жизни. А способ — способ был готов уже давно, и то, насколько символический характер он носил при своей всепоглощающей важности для нее, явственно свидетельствовало о ее проблемах. Потому что несколько лет она даже помыслить боялась об одном коротком дружеском визите. А сегодня смогла.* * *
Присутствие Кейси в жизни Драко, как ни странно, не сделало того менее терпеливым и скрупулезным в работе. Несмотря на возведенную в культ, принципиальную бесцеремонность, в ключевых моментах Кейси проявлял неожиданную разумность и деликатность: не мешал заниматься проклятием Лефевра и не ставил Драко в затруднительное положение перед сменяющими друг друга аврорами. Разве что Поттер все чаще выглядел не просто привычно насупленным, а так, словно давно бы сорвался и разнес каждый попавшийся под руку сантиметр проклятого судна, не будь спеленат по рукам и ногам собственными жесткими, проросшими в подкорку правилами. Но Кейси клялся, что не терроризирует его, и со временем медик стал склоняться к мысли, что Поттер справляется с этой задачей самостоятельно. Эти двое были феноменом, который в другое время разжег бы в Драко не любопытство даже, а исследовательскую одержимость, страсть, но вышло так, что на первый план выступила не менее интересная и при этом гораздо более срочная задача, так что ни всесторонне изучить случай своего давнего школьного неприятеля, ни даже дать объективную оценку тому, что происходило между ним и Кейси, за эти дни Драко так и не успел. Возможно даже, он не был готов к этому, и уход в привычную кропотливую работу был не столько данью необходимости, сколько потребностью в передышке. Но полностью заглушить отчетливое предчувствие надвигающихся перемен все равно не удавалось, и, покрывая схемами и заметками предоставленный магией корабля пергамент, Драко краем сознания неустанно ощущал легкую тревогу. Не страх, а опасение перед неизвестностью. И дело было вовсе не в Лефевре, как продолжал полагать Поттер: Драко не видел в своем пациенте маньяка и ни в коем случае не боялся его. Раз уж на то пошло, Кейси представлялся ему более угрожающей фигурой — разумеется, в своей непредсказуемости, а не из-за злого умысла. Что бы там тот ни говорил относительно его безразличия, Драко не пропускал мимо ушей обещания и заверения. За многословными рассуждениями явно что-то стояло, и медик не собирался игнорировать возможность… любую возможность — от глобальной катастрофы до череды безобидных, ни к чему не ведущих происшествий. К тому же присматривать за Кейси было не так уж и трудно — пусть не расспрашивая напрямую, но фиксируя перемены в настроении, которые при подобной открытости тоже говорили немало. Кейси не имел привычки таить чувства или подолгу колебаться, не изобретал оправданий и не прикрывался, как казалось Драко, ложными мотивами. Он выражал недовольство, если таковое присутствовало, не щадя собеседника, и симпатию тоже проявлял не щадя. Драко временами бывало не по себе, но исключительно от собственной реакции на знаки внимания. Закономерной реакции обычного человека со здоровой психикой и потребностями, лишенного нелепых предубеждений относительно пола партнера; человека, который не предпочел приравнять свою неприспособленность к отношениям и душевную черствость к самодостаточности. Таким, каким Драко себя не считал. С толку сбивало именно это, и не имела значения серьезность намерений, личность Кейси или, Мерлин ее так, его материальность. Пожалуй, в этом отношении Драко был эгоистом, сосредоточившись на своем восприятии этой связи — с другой стороны, разве не этого от него хотели? Происходящее не вызывало протеста, скорее недоумение, недоверие, растерянность — когда Драко старался быть объективным, и ощущение уюта и правильности — все остальное время. Мерлин знает отчего, но всю жизнь именно пессимистичный взгляд на мир казался ему синонимом объективности. Вероятно потому, что в подавляющем большинстве случаев он оказывался прав. Сейчас же… Да, Драко не мог вообразить ни одного благоприятного варианта развития событий. Так ведь и неблагоприятного — тоже. Он вообще не слишком понимал, чем грозит происходящее и чем может закончиться их путешествие. Но на фоне главной определенности его жизни — пусть справедливой для каждого, но невыносимо отчетливой в его случае — это казалось благом. Драко обнаружил, что ему нравится это — не знать наверняка. И он парил в неизвестности, цепляясь за работу и в данный конкретный промежуток времени чувствуя себя вполне неплохо. Не только во время визитов Кейси — а вообще. Только шларут был по-прежнему мерзок на вкус.* * *
— Да ты ведьма! — раздался в другом конце коридора насмешливый, почти оглушительный в оцепенелой тишине Азкабана голос. Джой не вздрогнула, только повернула голову на звук. Мелькнула мысль, что Майкл каким-то образом узнал о ней с Гермионой — Ведьмой в Азкабане называли исключительно ее. Но напарник продолжил, заставляя Джой нахмуриться: — Приворожила ты того мясника. Его почти двенадцать часов допрашивают, а он молчит и требует тебя. Прикинь? Со мной один приятель поделился. Девушке вдруг стало холодно. — Зачем они возятся? В Аврорате кончился Веритасерум? — поморщилась она. Майкл подошел ближе, бросив заглушающее на единственную обитаемую в этом коридоре камеру. — У них с этим возникли какие-то проблемы, — поделился он. — Не иначе как снова его гаитянские штучки. Ничего, справятся. В конце концов, Веритасерум — всего лишь самый гуманный метод. — Да и нам с Грейнджер он выболтал достаточно, чтобы отправить его… — Джой запнулась, — сюда. — Не терпится встретиться? — подколол Майкл, но она даже не подумала огрызнуться. Резко перестав прохаживаться по небольшой нише на три маленьких окна, девушка выглянула наружу. Недобрые черные воды не были хоть сколько-нибудь умиротворяющим зрелищем, но стены давили еще сильнее. Вчера Джой была слишком зла на чертова психа, чтобы успеть испугаться, но тревога не преминула догнать ее теперь. Никакого злорадного удовлетворения от того, что сможет ежедневно наблюдать убийцу Министра по ту сторону решетки, она не испытывала. И жалела об отмене смертной казни вовсе не из жестокости или мстительности — просто будь гаитянину обеспечено свидание с дементором, ей было бы намного спокойнее. Подавленно скользя невидящим взглядом по волнам, Джой вдруг подумала, что хорошо бы никто из авроров не сообщил ему ее имени. Не из-за суеверного страха перед неизвестной магией, которой никак не могло поспособствовать придуманное стариком Блэнкеншипом прозвище, а по причине заведомого отвращения перед тем, как оно прозвучит в устах гаитянина. Расфокусированный взгляд вдруг остановился на темнеющей в свинцовом море точке, и, пару раз моргнув, Джой разглядела в нескольких сотнях метров от берега целеустремленно удаляющуюся лодку. Первым, довольно абсурдным порывом было поднять тревогу, но, видимо, она все еще была слишком глубоко в своих невеселых мыслях, раз допустила, что некто может не просто совершить побег из Азкабана, но и использовать для этого водный путь. На душе разом стало светлее, и тяжелое чувство абсурдно острого одиночества перестало сжимать грудь. Издали было не разглядеть деталей, но по манере держать голову Джой узнала Гермиону, а невербальное заклинание острого зрения превратило догадку в уверенность. И в ту же секунду к Джой вернулись дурные предчувствия. Она не оспаривала право начальницы на использование любых, даже самых причудливых средств передвижения, нет, но вот с ее лицом явно было что-то не так. Между привычной каменной маской и пугающей, горестной отчужденностью, неживым безразличием простиралась огромная пропасть, и сейчас Джой с радостью предпочла бы первое. Потому что Мерлин знает, каких чудовищ везла с собой в лодке хрупкая женщина, каким чувствам не позволяла отразиться на бледном лице, обрамленном намокшими от соленой водяной пыли прядями, которые безжалостно трепал сильный ветер, но это было гораздо хуже всего, что могла вообразить и принять Джой. Вот Грейнджер подняла глаза, будто почувствовав ее взгляд, и лицо ее потемнело. Зачарованная лодка без весел стала двигаться быстрее, женщина повернулась к замку узкой, неестественно прямой спиной — а в следующее мгновение вокруг неубедительного суденышка начало что-то происходить. Сильные волны сгладились, а потом водная поверхность выгнулась угрожающе высоко, и перед лодкой Джой в ужасе рассмотрела уходящий в зловещую черноту провал. — О! — раздалось хриплое восклицание где-то поблизости, и Джой как раз собралась взять себя в руки и задать Майклу вопрос, когда лодка с ее начальницей и любовницей рухнула вниз так, будто весила несколько тонн. Горло перехватило, и девушка не смогла выдавить из себя ни звука. — Плохо, — обреченно констатировал Майкл, не шокированный, но неприятно удивленный. — Пойду к нашим. Вернется — постарайся не попадаться на глаза. — И он оставил совершенно растерянную напарницу на заполненном сквозняками, тоскливым влажным холодом и пожизненно заключенными убийцами этаже.* * *
Гермиона чувствовала слишком много всего разом. Кроме, пожалуй, сожалений о том, что все же совершила много лет откладывавшуюся поездку. Это должно было случиться, но Гермиона понятия не имела, как должна справляться с последствиями. В другое время она могла бы осмыслить новое знание с холодной головой; еще пару недель назад она только удовлетворенно кивнула бы головой и достала палочку, воскрешая в памяти свой список экзотических проклятий и изощренных маггловских и магических пыток, который составляла в течение нескольких послевоенных лет; возможно, еще позавчера Гермиона бы сделала то же самое — после минутного колебания. Сейчас же она чувствовала себя избитой, преданной, одинокой — уязвимой, открытой тем чувствам, которые успешно игнорировала треть жизни. А ощущение опасности при этом было непозволительно притуплено и казалось скорее еще одним поводом для тоски, чем причиной сражаться. Гермиона не могла сражаться. Впрочем, сражаться было не с кем: ничего не изменилось, враг не появился из ниоткуда. Он все это время был рядом, но, прокручивая раз за разом эту фразу в голове, Гермиона не могла пробудить в себе страх или ярость. Потому что в глубине души уже давно понимала, что врага страшнее самой себя у нее нет. Когда она уже выходила из большого и уютного дома семьи Уизли, Рон нагнал ее и коротко позвал по имени, не пытаясь прикоснуться. Гермиона не могла ручаться, чего он хотел. Возможно, просто поздороваться, возможно, высказать какие-нибудь претензии или выразить недоумение. А может быть, он понял, с каким трудом бывшая подруга сохраняет видимость спокойствия, ослабевшими пальцами сжимая трость. Она не старалась ничего прочесть по бледному веснушчатому лицу, не могла даже сказать, пытался ли Рон улыбнуться. Все ее мысли были о том, что она не может провести целый день на мягком диване под горестным взглядом окруженных морщинками глаз, в которых застыли вина и слезы. Но на одно мгновение ошеломленную рассказом Молли Уизли Гермиону потянуло забытым движением оказаться в сильных объятиях бывшего друга. Ни разу за долгое десятилетие у нее не возникало потребности в чужой жалости. Она бывала несчастна, бывала в тупике и в смертельной опасности, но имела силы и смелость оставаться с ними один на один, лицом к лицу. Не втягивая в водоворот собственных больных страстей друзей, не делая себе послаблений и упрямо выживая. И именно это мимолетное желание, близкое скорее памяти тела, чем воспоминанию о потерявшей актуальность близости между ними, показалось ей последней каплей. Это был конец. Гермиона даже восхитилась бы, не будь так горько и мерзко. Восхитилась бы тем, насколько красиво была разрушена ее жизнь. Ей и самой приходилось ломать судьбы, но превзойти свою учительницу, как показывала практика, ей так и не удалось. Никто из тех, с кем приходилось справляться Гермионе, не принимал добровольно из ее рук орудия пыток. Падая вниз, переставая чувствовать не только борта лодки под ладонями, но и все тело, болезненную пульсацию в висках и свой вес, Гермиона немного успокоилась. Было абсурдно чувствовать себя в безопасности вблизи от сердца Азкабана, в сосредоточении его темной, древней магии, эпицентре сети заклинаний — не работы невыразимцев, а наследии первого хозяина, гибко изменяющегося по собственному разумению. Но близость энергии чудовищных масштабов, концентрированной и своевольной, способной распылить ее, как Адское пламя крошечную мушку, заставляла человеческие проблемы утрачивать всякий смысл, а важно было только это. Темнота, в которой она оказалась, остро пахла пихтой, цитрусами и тленом. Перед глазами плясали цветные пятна, и Гермиона без опаски закрыла глаза, привыкая к полумраку. Несколько осторожных шагов по каменному полу оказались абсолютно бесшумными, и женщина почти засомневалась, способна ли в принципе воспринимать звуки, но, сосредоточившись, вместо звона в ушах услышала негромкую возню. Очаг снова оказался у нее за спиной. У самого пола, в глубокой нише тлели, поминутно вспыхивая, угли, и маленькие коготки увитых тонкими узорами рогатых саламандр скребли по их хрупкой поверхности, стремясь устроиться поближе к обжигающему жару сердца древнего замка. Гермиона никогда не могла с уверенностью сказать, были ли маленькие обитатели совершенно не пригодного для жизни места, опасного в той степени, в какой может быть опасна чистая, своевольная и жестокая смерть, иллюзией или живыми существами. Была ли она сама живым существом, оказавшись здесь, куда ее однажды притянула, позвала признавшая в ней хозяйку магия тюрьмы. Но это место было единственным, где ей сейчас хотелось находиться, а небольшие зверьки с ладонь длиной — единственной приятной компанией. Присаживаясь около них и облизывая мгновенно пересохшие от жара губы, Гермиона не помнила не только о том, что рассказала ей Молли, но и в принципе о ее существовании. Скромный подарок той, которая была по-своему влюблена в замок. Одна из саламандр быстро переползла на предложенную ладонь, а запузырившаяся в нескольких местах кожа зажила еще до того, как женщина осознала, что заработала ожоги. Гермиона не удивилась. Здесь, внизу, она в принципе теряла способность удивляться или бояться, а возвращаясь к повседневной жизни, принимала происходящее как должное, сохраняя ощущение покоя и цельности. Ей ни разу не пришло в голову предать доверие странной магии и заняться исследованиями, не подумалось, что правильнее будет держаться подальше. Это было похоже на обретение родной души, и женщина не хотела терять один из немногих приятных аспектов жизни, темных, как ночь страсти в жарко натопленной спальне без единой искры света. Гермиона поила рогатых созданий кровью из предплечья, глубоко и безболезненно рассеченного в какой-то упущенный из внимания момент, и смотрела на тлеющие угли. Яркие вспышки проникали будто бы прямо в мозг, воспламеняя синапсы, сжигая нервы, испепеляя кости и плоть, с шипением испаряя кровь. Гермиона была пуста — ни единой мысли. Только легкая пульсация в рассеченной руке, сухое прикосновение прохладного брюшка, острые коготки, упоительный запах пихты, проникающий, казалось, даже сквозь поры, горький свежий вкус на языке. Засыпая, она не чувствовала себя живой. И это было прекрасно.* * *
Как и всегда, Гермиона проснулась в своем кабинете. Каменный пол под ней был горячим, но стал остывать сразу же, как только она подняла голову. Тишина, полумрак. Тяжесть на сердце заставила нахмуриться, и только спустя долгую минуту неторопливой инспекции ощущений и памяти Гермиона поняла ее причину. Джой. Она поднялась, опираясь на трость, неторопливо расправила мантию. От прежнего сумбура не осталось и следа, но ни жесткой готовности принимать неприятные решения, ни ярости, которая тоже могла бы помочь, Гермиона в себе не наблюдала. Зато она была спокойна. На предплечье розовел след от зажившего пореза, за окном ветер бросал на голый каменистый берег высокие волны, которые рассыпались крупными брызгами, тонкими змеями скрывались под темными от влаги валунами и возвращались в море, захватывая по дороге песчинки и водоросли. Наверное, нужно было что-то делать. Или оставить все как есть. Разговор с Джой не мог ничего изменить, разве что сломать еще одну судьбу. Разумеется, Гермиона не станет держать все в тайне, но для начала ей стоит определиться со своей позицией в этих обстоятельствах. Раз уж приходиться бороться со смятением — то только в одиночку. Все это задело ее гораздо меньше, чем должно было, — даже учитывая недавний срыв. Эти метания были ничем по сравнению с тем фактом, что все пока оставались живы — и она сама, и Джой, и Молли. А ведь Гермиона считала себя человеком действия. Была ли ее нерешительность очередным проявлением Стокгольмского синдрома, заработанного в юности и возведенного в ранг образа жизни за последующие годы, или она, наоборот, была готова отпустить эту ситуацию, как и собиралась перед роковым визитом к Молли? Гермиона не могла разобрать. Ее жизнь в очередной раз летела к чертям, и на этот раз вместо решительных действий, которые, как показывала практика, могли только усложнить ее положение, Гермиона решила заняться работой. Решила твердо и основательно, так что сообщение от Джой, в котором та интересовалась, все ли в порядке, не повергло ее в нервную дрожь и не заставило в истерике срывать с руки браслет-коммуникатор. Она даже в нейтральном тоне ответила, что все в норме. И отправилась в Министерство.