Из художников в короли

      Фобосу часто снились сны, в которых он не сбежал на Землю, а стал правителем Меридиана. Он не мог сказать, что эти сны ему не нравились, хотя местами и напрягали. Видно, за время жизни на Земле он порядком размяк, и теперь непоколебимый двойник, отдающий приказы, его пугает. Он слишком жесток и почти безумен. Он жаждет власти то ли над этим миром, то ли над всеми. Последнее кажется особенно бредовым.       И не то чтобы Фобос отказывался или не хотел. Власть ему нравилась, а порой даже пьянила, пусть в этом мире её было чудовищно мало. Но чего-то в себе (может, безумного блеска в глазах) он видеть не желал.       Князь из Меридиана смотрит на земного подростка, словно из зеркала. Хмурит брови, презрительно кривит губы. Они не похожи, хоть и являют собой одно целое, и оба это понимают, пусть и без удовольствия.       После таких снов Фобос всегда с трудом просыпается. Они тяжёлые и слишком уж реальные. Пусть он видел их несчетное количество раз, приходилось тратить несколько минут, чтобы все расставить по местам, приводя мысли в порядок, после чего он мог жить дальше спокойно, но лишь до следующего такого сна.       Эти сны начались вскоре после того, как они с Элион сбежали на Землю и начали жить сами. Фобос приложил все усилия, чтобы участие в их жизнях опекунов свелось к минимуму. Мирадель с мужем принц не переносил на дух и потребовал их скорейшего отъезда. С Галгейтой было сложнее. Старая няня находила способы уговорить и смягчить своего молодого повелителя. Она же дала понять, что как бы он ни старался, но с маленькой Элион ближайшее время самому ему не управиться.       Свидетелем первого такого сна так же стала Галгейта. Тогда, плохо понимая, что происходит, он кричал спросонья, стараясь прийти в себя. В ту самую ночь, когда няне удалось сдержать порыв немедленно подойти и обнять испуганного ребёнка, началось его к ней относительное, но всё-таки доверие. Фобос ценил ненавязчивость и не терпел лишних к себе прикосновений. Галгейта смирилась с его правилами и поняла, что делать, чтобы подопечный принимал помощь.       Раньше ей не приходилось задумываться о старшем принце. Когда она попала в замок, Фобосу было около шести лет, и слишком близко к наследнику чужачку не подпускали. К тому же уже тогда вокруг него вились учёные старцы-учителя, магические эксперименты пугали и заставляли держаться подальше. Ребёнком князь не казался до тех пор, пока не оказался на Земле.       Здесь он тоже храбрился. Делал важный вид, но становилось понятно, что Фобос не столь всемогущ и беспощаден, как сам бы того хотел. Галгейте хватило ума скрыть своё знание, а также отдалиться, предоставляя ему возможность решать. Как только принц осмотрелся достаточно, чтобы пойти в школу и определить младшую сестру в детский сад, она начала всё чаще уходить, возвращаясь лишь чтобы помочь с хозяйством: приготовить еду, постирать одежду и привести дом в порядок, постепенно сокращая и это присутствие. Фобос справлялся сам.       За пять лет жизни на Земле князь так и не смирился с тем, что утро — это самое монотонное и вместе с тем непредсказуемое время дня. Утром ему было необходимо собрать сестру сначала в детский сад, а после и в школу, не забыть накормить её, отвести к месту заключения и определиться со своими планами на день.       По канонам этого мира в силу своего возраста он был обязан ходить в школу. Официально он им следовал, правда, не всегда столь усердно, как хотел показать. Особенно в начале жизни в изгнании.       Школьная программа была преимущественно скучной и неинтересной, его домашние учителя на Меридиане справлялись со своей задачей гораздо лучше. Но главной проблемой было не это, а количество людей вокруг. Нелюдимого, выросшего в дворцовом одиночестве принца толпа заставляла чувствовать себя не в своей тарелке.       Хоть какое-то удовольствие, а вместе с тем и смирение пришло только спустя три года. До этого Фобос предпочитал подменять себя иллюзией, а порой забывал и об этом, находя себе занятие поинтереснее. Чаще всего отыскивал спокойное местечко, где практиковался в магии или читал. Хотя иногда князю нравилось бесцельно ходить по городу, смотреть на чужой мир и его жителей. В какой-то момент он поймал себя на том, что начал останавливаться, чтобы сделать пару набросков.       Фобос не мог сказать, что хорошо рисовал, но процесс ему нравился, тем более на Земле было множество потрясающих приспособлений, упрощающих задачу. Он рисовал, частенько лениво, вспоминая, как делал учебные картинки для справочников по ботанике и схемы создания шептунов на Меридиане. Других рисунков в те времена он не создавал. Пусть и любил рассматривать немногие хорошие, по его мнению, картины, в большинстве своём сохранившиеся в замке с давних времен и до начала правления его матери. От чего краски, когда теперь за кисть брался сам князь, а не придворный художник, ложились на холст неровно, тени были слишком длинные, а темы едва ли могли заинтересовать кого-то из придворных льстецов королевы Вейры.       На Земле большинство придерживалось такого же убогого вкуса, отчего он не относился всерьез к своему увлечению до тех пор, пока в школе не сменился учитель рисования. Странноватая даже по земным меркам, влюблённая в искусство молодая девушка заметила его работы. Наверное, с того момента начался его интерес к Земле, а вместе с тем — азарт в получении знаний.       Амарита не походила на тех, кого он знал раньше. Он бы посчитал ее уникальной, не напоминай она ему местами мать. Даже учитывая это, его к ней отношение можно было считать первой любовью: романтичная, идеализированная и почти платоническая, такой, какую любят описывать авторы земных романов.       Это могло бы быть красивым, если бы не преследующее его и убивающие всё «но». Амарита была чрезмерно ветрена, словно стремилась быть иллюстрацией к стереотипам о художниках. Это не могло не бить как по самолюбию, так и по чувствам прекрасного принца. Он презирал идеалы и каноны, но, как оказалось, всё равно к ним стремился.       Стремился к чему-то недостижимому и нежизнеспособному оттого, что искаженных идеалов быть не могло, а его привлекали формы, которые иначе плохо описывались.       Он увлёкся ей так, что сам порой удивлялся. Начал постоянно ходить в школу, постоянно рисовать — не со скуки или дабы занять руки, как это было раньше. Даже полюбил ту роковую случайность, что когда-то привела его на Землю!       Фобос дышал ей, её идеями и незнакомым миром, проводником в который стала Амарита, сама того не зная. Она смеялась, слушала джаз или блюз, на память знала всех известных и не очень художников. И всегда была словно немного пьяна, хоть ничего крепче чая принц в её руках не видел. Он считал, что причиной этого было её поразительное жизнелюбие и способность видеть мир лучше, чем он был на самом деле.       Принять это было сложно. Ещё сложнее было принять того человека, каким она видела и делала его самого. Фобос не считал себя таковым. Не умел жить, ни о чём не задумываясь и не строя хотя бы оборонительных планов. Амарита учила именно этому, смотря на небо, улыбаясь чему-то, только ей одной понятному, смеясь и танцуя на улицах, рисуя цветы, людей, церковные витражи и его. Заставляя меняться и чувствовать вину за то, кем он был раньше, кем бы мог стать, и за то, что отказывался делать.       Полгода спустя после их знакомства её сбила машина. Фобос оказался рядом. Вернее, сам чудом избежал аварии, засмотревшись на витрину магазина, думая, что ему необходимо купить домой и не подарить ли Амарите букет мелких желтых цветов, так заманчиво смотрящих на него с витрины соседнего магазина.       Он так и не решил, когда обернулся на шум и увидел происходящее. Не задумываясь, Фобос бросился к ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что её не спасти, и Амарита доживает свои последние минуты. Никакие чудеса земной медицины здесь не помогут.       Позже, когда Амариту хоронили, князь с удивлением для себя не раздражался причитаниям и слезам окружающих. Он спокойно и немного отстранено понимал конец жизненного периода и зачарованно смотрел на витражи, стены, впервые слушал орган и церковное пение.       Самым удивительным для Фобоса стал его интерес к Богоматери в центре. Он не верил в возможность самопожертвования во имя кого бы то ни было, как и в чудеса материнства. Всё, что он знал о христианской вере, казалось смешным и нелепым. История заставляла его частенько ухмыляться: люди, превозносившие смирение, несли другим огонь и меч и пользовались любыми средствами, чтобы доказать собственную правоту. До момента смерти Амариты он ничего, кроме этого и жажды власти священников, не видел. Но красота собора и музыки поразили князя Фобоса.       Он любил красоту, пусть и не в общепринятом понимании форм и размеров. С удивлением и непониманием самого себя князь начал рисовать то, о чём никогда не помышлял. Амарита, сама того не зная, определила целых две главы его жизни, и на какое-то время излечила от кошмаров.