***
Чонгук просыпается в абсолютной ночной мгле. Просыпается резко, выныривает из сна, не понимая сначала, где находится, а потом слышит мерное дыхание рядом и чувствует небывалую мягкость перин, совершенно отличную от того шаткого табурета, на котором он, как помнит, отключился. Понимание приходит быстро: Тэхён, пробормотав нечто несвязное во сне, переворачивается на бок и закидывает на ученика идеально гладкую ногу, а затем — и руку, прижимается нежно, чмокает губами и затихает. Как ребёнок, право слово, и Гук, предварительно запалив свечу на тумбочке, поддаётся порыву, убирает с чужих глаз темно-каштановую прядку, открывая обзор на открытое и спокойное лицо. Смотрит, наблюдает, как беспокойные тени танцуют по смуглой коже, а пушистые ресницы отбрасывают на скулы длинные, недвижимые. Красивый. Хотя Чонгук это при первой же встрече понял: но сколь красив, столь же и невыносим. Однако сидеть сейчас вот так и наблюдать за спящим наставником, почему-то доставляет чисто эстетическое удовольствие. Тэхён, он как те статуи: красив, строен, совершенен внешне, без всякого изъяна. Бессознательно Чонгук трогает шрам на собственной щеке, оставленный доброй материнской рукой, окидывает взглядом собственные, исполосованные белыми линиями. Шрамов было много с самого детства — он был беспокойным ребёнком, а после попадания в северный корпус прибавилось ещё. Чимин в лесу собирал его по частям, а нынешние тренировки тоже частенько остаются отметинами на смуглой коже. Спасибо Сокджину и его силам, что, как ни странно, ничего не осталось после того, как огневик поджёг себя заживо с неделю назад. Чонгук вообще до встречи с наставником не обращал внимания на собственную внешность — шрамы и шрамы, чёрт бы с ними, но здесь сыграло два фактора: первый — когда перед твоими глазами ходит человек, будто сошедший с картины талантливого художника, ты волей-неволей, да начнёшь думать и о себе в ключе «он такой, а вот я нет». Чонгук всё чаще ловит себя за критическим осмотром собственного лица в отражении: разрез глаз не такой, а нос кривоват. А у Тэхёна он ровный, аристократичный. Как он вообще сумел пройти через все лишения и остаться таким… идеальным? Чонгук не удерживается и проводит пальцем по чужой щеке осторожно, восхищается мягкостью кожи, понимает, что не знает ни капли о прошлом иллюзиониста, кроме, разве что, той крупицы, которую рассказал Чимину Хьюз. Как там? Мальчик-солнышко, который стал монстром? Но ведь Тэхён является чем угодно: придурком, инфантом, капризным козлом, эгоцентриком, но никак не тем, как его назвал слуга Сокджина. Или?.. Фактор второй: взгляд. Да, взгляд. Тэхён часто окидывает его недвусмысленным взором — Чонгук не придурок и понимает, что наставник его периодически хочет до зубного скрежета, но ответных эмоций не чувствует и мстит, пуская едкие шуточки и играя на публику. Опять же — инфант, но не монстр. Во время одного вот такого обмена взглядами, когда Чонгук сидит на полу зала и дышит тяжело, а Тэхён без единой царапины стоит над ним в излюбленной позе — скрестив руки, наставник говорит неожиданно и прямо: «Ты очень красивый». Вот так вот просто, а огневик отводит глаза почему-то, неожиданно смутившись такого комплимента, а после этого ещё дольше гипнотизирует себя в отражении. Пару раз ловит себя на дурацкой мысли, что ему нравится нравиться Тэхёну, но списывает её на юность: что-то вроде того, почему он занимается сексом со своим лучшим другом — сбросить напряжение. И Тэхёну нравиться хочет, потому что это внимание льстит. Чимин тоже неоднократно говорит ему о том, как красив его друг, но это не то. Комплименты Чимина — это как материнская похвала: для друга он всегда будет тем самым-самым, самым быстрым, самым сильным, самым привлекательным, опять же, но с тем посылом, что «ты очень красивый, поэтому точно один не останешься». Когда такое ему говорит Тэхён, Чонгук теряется, потому что подтекст кардинально другой: ты очень красивый, и я обратил на тебя внимание. Смущается, тушуется, на мгновение выпадает из пространства, а потом иллюзионист произносит очередную гадость и всё возвращается на круги своя, и вот он снова хочет выдрать ему всю шевелюру по волоску и отвесить пару тумаков. И сейчас Тэхён очень красивый: снова шевелится во сне, кладёт голову на чонгуково предплечье, а тот почему-то приобнимает в ответ. Потому что когда тот молчит, он даже нравится как человек, да. — У тебя встал? — не открывая глаз, гаденько хихикает, и, чертыхнувшись, Чонгук отпихивает уже смеющегося в голос наставника со злобным «Кретина кусок». Проржавшись от души, Тэхён открывает один тёмный глаз и становится похож на милого сонного эльфа, такого, знаете, который сначала кажется ужасным милашкой, а потом ворует младенцев. — Брось, Гукки! Ты молод и свеж, организм требует своё, а тут под боком такой великолепный я, у тебя не мог не встать! Дай проверю! — прыгает кошкой, силится сдёрнуть с ученика тонкое шёлковое покрывало, а Чонгук почему-то смеётся в ответ и брыкается, сопротивляясь. Потому что да, встал, но вовсе не из-за того, что этот дебил такой привлекательный, а потому что тело иногда живёт отдельной жизнью. — Да дай! — смеётся и наваливается сверху. — Ты зарываешься! — предупреждает огневик, едва не падая с кровати, упираясь рукой в прикроватный столик и чуть ли не роняя канделябр. — Тэхён, мать твою, мы сейчас тут всё спалим к чёртовой бабушке! — поворачивает голову и, блять, он слишком близко. Слишком слишком, настолько, что Чонгук чувствует чужое дыхание на лице, а в тёмных глазах видит собственное испуганное отражение. — Слезь с меня! — Но ты ведь остановишь пожар, если мы загоримся? — ухмыляется широко, и, кажется, в этой фразе есть какой-то непонятный огневику подтекст. А Тэхён прижимается сильнее, заставив ученика почувствовать собственную физическую особенность, какая присуща всем представителям мужского пола по пробуждении. И потирается о чужое бедро. Чонгук пищит испуганно, с пальцев срываются искры, а красивое лицо наклоняется ближе, сокращая расстояние до миллиметров. — Ты такой красивый, малыш Гукки, — шепчет, а в глазах — огонь горит, дышать невозможно. — Очень красивый, — и проводит пальцем, в кои-то веки без перстней, по его щеке. — Сколь красивый, столь и тупой, — вздыхает обречённо, закатив глаза, а потом снова втягивая ученика в этот зрительный бой. И целует в краешек губ. Это уже слишком, и Чонгук отпихивает иллюзиониста одним ощутимым пинком — шутки в сторону. Вскакивает с кровати, чувствуя себя загнанным оленем, спешно хватает стопку своих вещей и прямо в нижнем белье топает на выход. — Ты куда? — прилетает в спину ленивое. — Пошёл к чёрту, — выплёвывает брюнет, не оборачиваясь, и выходит в тёмный коридор, грохнув дверью (и запоздало подумав о других членах «пятёрки», которых мог бы потревожить этот шум). Злобно проходит мимо уже, кажется, ничему не удивляющейся стражи в своё крыло, доходит до их с Чиминни комнаты и врывается в тёмное помещение, тяжело дыша. Швыряет форму на пустую кровать друга, зажигает свечу взмахом руки и уныло садится на собственное ложе. Опускает глаза на стоящую торчком в силу определённых причин ткань, стонет сквозь зубы, а потом откидывается на подушки и запускает руку под шнуровку, закрывая глаза и почему-то вспоминая ощущение прикосновения чужого члена к своему бедру.***
Шёлковый потолок шатра колышется под давлением горячего ветра, он знает, щедро сдобренного пустынным песком, беспощадным, заметающим под собой всё живое. Пустынный бог в гневе, никого не щадит, требует новую жертву, а ведь старейшина уже зарезал лошадь на прошлой неделе. Пустынный бог, думает он, на самом деле очень жесток, гораздо больше, чем боги Воды и Земли, и намного яростнее: позавчера был погребальный ритуал семьи Фэн, чей шатёр утром нашли заметённым по самую макушку. Он помнит, что Ида Фэн как раз родила долгожданную малышку на прошлой неделе, и он уже достаточно взрослый, чтобы знать: старейшина напуган тем, что Пустынный бог забрал младенца. Забрал, потому что посчитал девочку избранной? Или же показал племени, насколько он разозлён? И если так, то почему? Он любит лежать вот так во время песчаных бурь, раскинув руки на своей соломенной циновке, и наблюдать за колебаниями бежевой ткани. Думает о далёких землях, в которых уже был и в которых ещё предстоит побывать, закрывает глаза, растворяясь в горячем воздухе, прислушивается к негромким голосам родителей и рёву ветра — все они находятся в шатре, отец запрещает его покидать в такое ненастье. Говорит о том, что старейшина решил двигаться на север, в Империю, негромко одёргивает Хаэ за то, что тот пытается стащить кусок хлеба, называет его бесстыжей собакой. — Тэ, ты не голоден? — спрашивает мама, и он отрицательно мотает головой. Хаэ подбегает к нему, шустро перебирая своими маленькими лапками, и ложится рядом, умильно тыкаясь прямо в лицо. Он сворачивается клубочком вокруг пса, который увязался за ним, кажется, на западе, в Рее, и стал самым-самым близким другом. Да, точно, в Рее: тогда ему ещё было шесть, он был совсем маленьким, и Хаэ тоже был маленьким и тощим, хотя за два года вырос разве что на две ладони. Хаэ, он как его хозяин: юркий, быстрый и неугомонный, с удовольствием бы сейчас выбежал на улицу, но нельзя. Все прячутся от гнева Пустынного бога по своим шатрам. «Дурацкий бог», — думает он, зарываясь носом в белую шерсть. — «Как можно поклоняться тому, что убивает?» — Тэхён, ты должен есть, иначе не вырастешь настоящим мужчиной, — говорит отец сурово, но мальчик поднимает тёмную голову, улыбается широкой квадратной улыбкой и отвечает: — Настоящего мужчину определяет не количество съеденной еды, а поступки, ты сам говорил, — и отец громко смеётся, говорит матери гордо: «Это мой сын». Мама улыбается в ответ мягко, садится на циновку рядом и ласково целует в лоб. Тэхён жмурится счастливо, обнимает её руками. Хаэ подскакивает и лезет между ними в объятия. — Обнимемся все? — предлагает Тэхён и тянет руку к отцу. Тот со смехом сгребает всю семью своими большими руками и заваливается набок: мама ругается, Тэхён громко смеётся, Хаэ восторженно визжит. Утром буря стихает, племя не досчитывается пары лошадей, но всё равно решает двинуться в путь. Мама складывает шатёр, Тэхён садится верхом на свою маленькую лошадку и сажает Хаэ перед собой: пёсик уже привык к такому способу перемещения и тут же сворачивается в маленький белый калачик, сверкая чёрными хитрыми глазками. — Ты очень любишь эту собаку, — замечает старейшина, подъезжая к нему: Тэхён снова поражается тому, как этот ссохшийся старец уверенно держится в седле. — Его зовут Хаэ, — кивает он и откидывает чёлку со лба. Племя трогается в путь, мужчины — впереди, и он чувствует гордость за то, что вот уже два месяца ему позволяют ехать вровень со всеми. Два месяца, как ему исполнилось восемь, и он становится настоящим мужчиной. Два месяца, как мама едет позади, и он чувствует её взгляд, полный гордости. — Он твой лучший друг? — улыбаясь, задаёт старейшина новый вопрос. — Самый-самый, — широко улыбается Тэхён в ответ. …Они решают задержаться в Империи на несколько лет, отстраивают маленькую деревеньку на берегу реки. Дом у них небольшой, но просторный, из добротных брёвен, которые сын с отцом тащили на своих двоих из ближайшего леса. Тэхёну десять, и он сам ездит в ближайшую крупную деревню в трёх часах за провизией, сажая на козлы Хаэ рядом с собой, и все вокруг знают этого озорного мальчишку-кочевника, похожего на лиса, и его белого пёсика. Он не знает, как так происходит, но когда уж очень хочется, то часто дают сверх нормы, особенно женщины, и восклицают: «До чего тощий!». Тэхён не тощий: он ест вдоволь всё, что видит, просто бегает много, чем часто гневит старейшину: тот неоднократно говорит о поведении настоящего мужчины и даже высекает прутьями пару раз. Но за провизией посылает исправно, значит, не так уж и злится. В конце очередного пути он видит пустую деревню. Лошадка фыркает, Хаэ ставит ушки, прислушиваясь, а Тэхён не понимает, что происходит, просто катит телегу по широкой улице, подъезжает к дому одной из женщин, что давала ему молока, спрыгивает с козел, стучит. Стучит ещё и ещё, но не происходит ничего. Ставни соседней избёнки открываются и пожилой мужчина окидывает его неприязненным взглядом: — Чего тебе, кочевник? — Я ищу… — Тэхён запинается, так как даже не знает имени той, что продавала ему молоко. — Женщину. — Нет её, — грубо отвечает мужчина и уже собирается закрыть ставни, как Тэхён спрашивает «А когда вернётся?». — Никогда. — Как так? — захлопав глазами, спрашивает. Хаэ вертится на козлах, беспокойно скулит. — Вот так. Сын у неё энергетиком был, а она скрывала. Имперцы в корпус его забрали, а её повесили. Многих повесили, мальчик, и обещали вернуться. Сегодня тебе здесь нечего делать. Тэхён слышал об энергетиках — людях с необычными способностями, но никогда таковых не встречал. Кивает растерянно, садится в повозку, и уныло тащится по дороге обратно, думая, как преподнести правду старейшине. Задумывается крепко, и едва ли не пропускает мимо ушей девичий крик: Хаэ начинает истошно заливаться лаем, и он спрыгивает с козел и бежит на крик к деревьям, за которыми, он знает — всё та же река. Девушка, что продавала различные специи, кричит истошно, прижимает к себе лоскуты разорванной одежды, рыдает, просит не трогать, но мужчина в странных железных одеждах неумолим, хватает за руки, тянет её на себя. Он стоит в испуге с первых пару секунд, а потом Хаэ заходится новой порцией лая, привлекая внимание, и мужчина, не выпуская девицу из рук, поворачивает голову в его сторону. — Ты, блять, откуда тут взялся? — рычит, ударяет девушку по лицу, и та падает. Тэхён видит кровь на её лице, пугается ещё больше и готов уже дать стрекача, но она смотрит так несчастно, что он правда пытается. — Н-не… — прокашливается, смотрит прямо и говорит громко. — Не трогай её, ты! — А то что? — мужчина подходит к нему почти вплотную, тянет руки. Хаэ рычит, прижав уши к голове, с места не двигается. — Побьёшь меня? — ржёт аки конь, а Тэхён сжимает в кулачки руки. Он мужчина, отец учил его защищать слабых членов племени. Чем эта девушка, залитая кровью и слезами, отличается? — А хоть бы и так! — дерзит, и мужчина хватает его за грудки рубашки. Хаэ прыгает, вцепляется в железный рукав, но с визгом отлетает в ближайшие кусты милостью тяжёлого сапога, откуда уже не выходит. У Тэхёна перед глазами — рожа злющая, ухмыляющаяся, в душе — страх за лучшего друга, не обозначающего признаков жизни, в ушах — рыдания девушки у кромки воды. — И чё ты мне сделаешь? — ухмыляется мужчина, а потом наклоняет голову, задумывается. — А может, оставить её на десерт, а тебя сделать основным блюдом? — дёргает ткань на себя, и рубашка Тэхёна рвётся с треском, проходится пальцами по тщедушной груди и впалому животу. Страх и ярость затапливают мальчика, руки начинают дрожать, но глаза сухи, слава Богам, и он вцепляется в железную перчатку с шипением «Не трогай!», пинает кольчугу, но мужчина смеётся, стягивает с него штаны, лапает. И что-то в этот момент в голове Тэхёна щёлкает, и спокойствие накатывает на сознание речным приливом. Он поднимает голову, смотрит спокойно, и видит в глазах мужчины ни что иное, как страх. — Т-ты… — отпускает его запястья мгновенно, тянется к мечу на бедре, но кочевник успевает раньше. — Убейся, — шипит злобным голодным котом. — Чтоб ты, гнида, утоп! — и замирает, потому что лицо мужчины застывает, приобретает отсутствующее выражение. Он разворачивается на пятках. Идёт в воду, заходит по колени, грудь, с головой… И не выходит. Ни через минуту, ни через две, а Тэхён, придя в себя, переводит глаза на свои ладони, ощущая странное колющее чувство — и видит, как светятся они фиолетовым цветом. — Энергетик-кочевник, — шепчет девушка в ужасе, поднимается с земли и пятится назад. — Энергетик! — кричит, визжит, придерживая разорванное платье. — Энергетик убил стража Империи! — и, развернувшись, бежит в сторону деревни, оставляя мальчика ошалело смотреть ей вслед. Он хочет крикнуть «Я же помог тебе, дура!», но язык не слушается. В голове набатом бьётся «Сын у неё энергетиком был, а она скрывала, имперцы его в корпус забрали, а её повесили». Судорожно вдохнув, бежит к Хаэ и находит пса, уже стоящего на трёх лапах. Скулящего жалобно, но живого. — Слава Богам, — шепчет, подхватывая животное на руки, и мчится к повозке. Прыгает на козлы, стегает лошадь и мчит, мчит в сторону дома, трясясь как осиновый лист. «Сын у неё энергетиком был, а она скрывала. Его в корпус забрали, а её повесили». …Он влетает в родной дом, не выпуская Хаэ из рук. Кладёт собаку на её место — всё ту же циновку, из которой сам вырос. В голове — абсолютное отчаяние. Полная решимость и осознание: мужчину определяют поступки. Мама спрашивает, что случилось, он склоняет голову и говорит, что в деревне были найдены энергетики и его погнали взашей. Расстраивается, конечно, а руки у Тэхёна трясутся предательски, и он поспешно заводит их за спину. «Сын у неё энергетиком был, а она скрывала. Его в корпус забрали, а её повесили». …Они приходят через неделю, и он чувствует облегчение. Всю эту неделю он живёт в страхе, что не успеет, но когда по их поселению проносится возглас «Стражи Империи!», то понимает, по чью они душу. Удивлённые родители хотят было выйти на крыльцо, но он останавливает их уже почти на выходе. Не уверен, что выйдет, но попытается. Говорит сипло: «Подождите», они оборачиваются в удивлении, а он неожиданно чувствует то, что скрывается где-то глубоко внутри. Поднимает на них свои фиолетовые, он знает, он практиковался в роще у озера, глаза, и перед тем, как до них доходит, говорит отчётливо и негромко: — У вас никогда не было сына. В этом поселении вообще никогда не было Ким Тэхёна, — чувствует, как слёзы стекают по щекам, чувствует, как энергия прорывается и заполоняет собой всё пространство, вырывается через маленькие щели в стенах, распространяется по округе, а родители смотрят, смотрят прямо в глаза своими широко раскрытыми. Хаэ жалобно скулит в углу. Он не знает, как это работает, но чувствует — сейчас всё происходит так, как и должно, создаёт эту иллюзию старательно, кропотливо. — Не было никогда. Вы не знаете, кто это. И как только я выйду за эту дверь, вы начнёте жить с этим знанием. Он выходит на крыльцо, и до ушей доносится скрипучий голос старейшины, растерянно восклицающий: «…мальчик? Какой мальчик?». Спускается, едва волоча ноги от боли и накалившей усталости, выходит из-за домов, чтобы увидеть целый отряд. — Я здесь, — бросает хрипло. — И я готов.