Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      Чонгук никогда не был известен как трус, однако сейчас, стоя перед дверьми тренировочного зала, откровенно пасует. Не знает, как вести себя сейчас, тянется к ручке и отдёргивает кисть, будто та раскалена до предела. У него есть ещё несколько минут на то, чтобы собраться с духом (Леа оставляет его перед очередным коридором, сославшись на уборку в покоях и сервировку стола), но он не может выскрести в себе ни грамма смелости, как бы абсурдно то ни звучало: он убивал людей, и не раз, Всевышний, он лишил жизни собственную мать, и теперь боится сделать очередной шаг в неизвестность, которая является неизменным его спутником на протяжении последних нескольких лет. Мысленно устремляется к больничному крылу, туда, где восковой статуей всё ещё лежит Чимин. Лучший друг бы точно помог разобраться ему в собственном противоречивом эмоциональном клубке, что стоит в горле и исчезать почему-то отказывается.       Просыпаться одному в комнате зябко, сейчас она как будто лишена того чувства уюта, спокойствия, защищённости и уверенности в завтрашнем дне, что была вместе с целителем, и даже тогда, просто лёжа с другом в одной постели, переплетаясь с ним всеми конечностями и чувствуя, как в спину дышит тандем из смерти и страха, он почему-то был абсолютно спокоен. Чимин, он как якорь, спокойный, статичный, абсолютно гармоничный Чонгуку, как фундамент всех устоев, который кое-кто позволяет себе бессовестно рушить. Тэхён, он страшен в своей непредсказуемости и этой беспочвенной глупости. Никогда не понять, о чём думает, не предугадать того, что сделает, и это откровенно пугает и — чёрт с ним! — тянет к нему. Он никогда не чувствует себя в безопасности рядом с собственным наставником (Всевышний, иллюзионист вообще стоит на первом месте в его личном списке людей, что хотят его покалечить) и удивляется тому, как неожиданно успокаивается в тех крепких объятиях на Арене, и как засыпает мгновенно в ту первую ночь, проведённую в чужой постели. Тэхён как стихия, разрушающая до основания и при этом манящая своей силой. Переворачивает мир с ног на голову, когда делает действительно правильные вещи, и, нет, не надо спрашивать, Чонгук и сам не знает, почему после победы, окрылённый, поворачивается именно к лоджии с широкой улыбкой: смотри, вот он я, живой. Не знает также, почему чувствует себя таким счастливым, когда слышит разносящийся по всему Стадиону ликующий крик «Это мой мальчик!».       Его.       Он ненавидит таких людей, наверное. Той категории, которая приватизирует, метку ставит. Не хочет привязываться, но всё равно почему-то приходит сегодня после того, как позорно ночью сбегает. Интимное воспоминание, маленькая тайна, которую знают лишь он да комнаты стены, заставляет щёки залиться густым румянцем, а руки — дрожать. Чонгук не знает, что с ним происходит, такого раньше с ним не водилось: он всегда предпочитал просчитывать каждую мелочь, а Тэхён врывается в жизнь хаосом, разрушающим мироощущение — то прёт на него агрессивным быком, то отстраняется за стеной подобно отливу. И он не знает, почему это дурацкое, колоколами звучащее «мой мальчик» заставляет улыбаться глупо и почему-то чуточку трепетать. Если бы Чимин был рядом, он объяснил бы непременно. Но лучший друг здесь и одновременно очень далеко, и, что самое страшное, Гук не знает, расскажет ли Чимину о том, что с ним происходит, когда тот очнётся: все эти переживания кажутся настолько интимными и личными, что оторви от себя — душу вынешь. Тэхён кажется настолько личным, только его, что хочется забиться в угол, выставив напротив себя стену огня и вопить: «Не трогай, уйди к чёртовой матери». И, одновременно: «Останься, пожалуйста, так долго, как сможешь».       Он никогда никому этого не скажет, но никто до него не называл его этим сладким интригующим «Гукки», которое перекатывается по связкам пошло и нежно одновременно, а вкупе с ухмылкой и прищуром чужих глаз почти что лишает рассудка. Он не раз ловит себя на мысли о том, что не прочь услышать, как это звучит в несколько… более приватной обстановке, но запинается о собственный разум, задвигает ящичек с надписью «Тэхён» куда-то в самую глубину сознания. Это можно было бы назвать всего лишь эмоциональным всплеском, всего лишь желанием, если бы не дурацкая необходимость обладать и быть рядом. И далеко одновременно, потому что не хочет как все те, что проходят через его постель табунами (он знает, он видел трёх на этой неделе, как на подбор почему-то высоких и тёмненьких). Потому что это блядский Тэхён, который прижимает к себе, а потом жалит в сердце так больно, что всё возвращается на круги своя. Ну, почти. Чонгук не знает, как можно и желать, и презирать за поступки, за образ мышления и жизни. За что тогда здесь держаться? За что хотеть?       Чонгук мнётся, как девственница перед брачным ложем, вздыхает, пытается взять себя в руки. Подумать он может и позже, в более спокойной обстановке; например, рядом с койкой Чиминни: там времени хоть задницей жуй, и будет, чем отвлечься от мучительного ожидания. Хотя, с другой стороны, едва ли это та самая тема, которую огневик бы предпочёл мусолить в своей голове, но она всплывает снова и снова, мешает жить по-человечески.       Есть только три простых истины, в которых он уверен так же, как и в том, что его зовут Чонгук. Первая: он иллюзиониста хочет, но как — пока не очень ясно. Вторая: он Тэхёна не переносит. Третья: очень хочет этот последний минус перевести в плюс, но не может, потому что три хороших поступка перечёркивает одно колкое слово, едко брошенная фраза, а таких его наставник может подобрать с горкой, почему-то зная, куда ударить, чтоб побольнее.       — И долго стоять будем? У тебя, вообще-то, тренировка идёт.       — Тренировка-то идёт, но учитель отсутствует, — огрызается Гукки, поворачиваясь к наставнику, что появляется за спиной, сжимая в зубах запалённый резко пахнущий табак, свёрнутый в тонкий лист бумаги. Чонгук теперь образован, из курса истории знает, что привычку курить в Империю принесли кочевники с Юга: из тех, что живут в шёлковых шатрах, но часто оседают на несколько десятков лет на чужих землях. Проблема заключается в том, что достать даже щепотку очень сложно и дорого, и только если у тебя есть связи с этими самыми племенами. Да и привычки такой ранее Гук у иллюзиониста не замечал.       — Ты мог бы начать разминаться, — цедит Тэхён, выпуская неприятно пахнущую сизую струйку прямо ему в лицо. Чонгук морщится — и хавает ради разнообразия. — Сделать пару сотен отжиманий, к примеру, или побегать по залу.       — Когда это ты давал мне время на разминку? — вскидывает смоляные брови огневик, даже получая какую-то долю извращённого удовольствия от того, как дёргается набрякшее веко напротив в явном раздражении. Тэхён зол, нет, он просто в бешенстве с этим бледным оттенком лица, лопнувшими капиллярами в белках глаз и мешками под глазами. Не спал? Чонгуку нравится мысль, что из-за него, позволяет себе посмаковать её в своей голове, а потом гонит прочь с мерзким уколом сожаления: не удел великих из-за простых смертных глаз не смыкать.       Наверняка вызвал к себе очередного мальчишку и ночь напролёт снимал напряжение — вот это кажется куда правдоподобнее, и Чонгук сжимает зубы, растягивает губы в фальшиво льстивой улыбке и отходит в сторону, поклонившись:       — После Вас, — и самого тошнит от этого несвойственного его натуре излишнего пафоса, глупой игры, но, как говорится, с кем поведёшься, а уроки Тэхёна он всегда впитывал с яростным рвением.       Тэхён снова затягивается, выпускает сизый дым изо рта, а потом неожиданно протягивает руку, касается его щеки, сжимает несильно. Длинные пальцы танцуют к подбородку, мягко обхватывают, приподнимают чонгуково лицо с выраженным на нём немым вопросом. Отбрасывает сигару на каменный пол дотлевать без его участия. Смотрит серьёзно и пристально с пару секунд, без всякой тени улыбки, и в этих глазах ученик замечает что-то странное, доселе невиданное, но такое знакомое: он сам видит это выражение в собственных, когда, в очередной раз не выдерживая груза своего прошлого, смотрит в отражение.       В глазах Тэхёна застывает бессилие.       — Гукки, — говорит тихо, и в узком сыром пространстве его голос отражается от стен, бьёт в уши, заставляет вздрогнуть от всей серьёзности ситуации. Чонгук выпрямляется, но убрать пальцы со своего лица не торопится. Не хочет, надо быть честным, даже больше: едва сдерживает себя, чтобы также коснуться чужого лица. — Гукки, почему ты такой? — и уголки губ иллюзиониста опускаются как-то печально, и ученик впервые видит его таким уязвимым, открытым.       Безмолвно просящим защиты.       — Какой? — хрипло спрашивает, а тени от факелов в полумраке танцуют на лице наставника, когда тот, вздохнув, хочет отстраниться подальше на шаг, убрать руку. Но Чонгук перехватывает чужую узкую кисть, прижимает к своей щеке в неясном порыве и повторяет вопрос. Ждёт удивления, злости, даже, возможно, удара, но маска Тэхёна неожиданно даёт трещину, и это лицо с большими-большими глазами, в которых плещется боль, и эти неожиданно задрожавшие губы не вызывают ничего, кроме щемящего и разрывающего одновременно чувства нежности где-то в груди.       — Такой глупый, Гукки… — шепчет почти неслышно, смотрит из обрамления пушистых ресниц и опухших век. — Такой идиот…       И Чонгук срывается, кажется, потому что впивается в этот рот грубо, напирает и впечатывает наставника спиной в холодную стену, проталкивает свой язык между этих чёртовых губ, не спрашивая разрешения — и чувствует жаркий ответ и цепкие пальцы на своей спине, так хорошо ощущаемые через тонкую ткань новой фиолетовой лёгкой рубашки.       Кажется, мир кренится куда-то не туда.       Или же?..       …— Я влез в списки, — говорит Тэхён, садясь на пол, а Чонгук пытается собрать себя по частям и сосредоточиться. Выходит не очень, но он правда старается: как здесь вообще можно быть предельно внимательным, когда эти полные губы, вкус которых он чувствует на своих собственных, сейчас такие припухшие и чувственные от его поцелуев? Но Тэхён абстрагируется, стоит им спуститься в тренировочный зал (останавливаясь на каждом витке лестницы, чтобы слиться в новом поцелуе), садится подальше и серьёзным становится. И всё равно не такой какой-то: глаза всё ещё сохраняют призрак потерянности.       — Зачем? — хрипловато интересуется Гук, садясь напротив, но в паре-тройке шагов.       — Почему твои обычно такие правильные вопросы исчезли и уступили место тупым? — кривится наставник и чешет затылок. — Чтобы узнать, кто твой соперник, идиот.       — Как ты это сделал? — удивляется огневик, цепляясь взглядом к красивому лицу без возможности оторваться. Кажется, он влип. Кажется, без возможности выбраться. Влип в грязную, мутную трясину под названием Иллюзорный Тэхён.       — Гукки, сколько раз повторять, — закатывает глаза. — В этом замке ничего не проходит мимо меня. Даже твой онанизм в комнате прошлой ночью. Когда ты кончал, ты выдохнул мое имя. Это очень мило, — невинно моргает, но Чонгук, кажется, действительно привыкает к таким приколам своего предмета обожания, потому что даже не думает о том, чтобы стыдиться. Наоборот, смотрит, провоцируя, скалясь довольно: пусть знает. Пусть всё знает.       — Возможно. Но вспоминать, как твой член упирался в моё бедро, было действительно сладко, — и это наконец-то даёт ему первое очко, меняя счёт примерно на тысячу к одному в пользу иллюзиониста, потому что тот — вау — теряет дар речи. Смотрит молча, приоткрыв рот, как будто хотел что-то сказать, но растерялся, и… краснеет. Краснеет!       — Твоим оппонентом будет весьма сильная девушка-боец. Мечник. Чонгук, соберись! — рявкает, придя в себя. — Если я говорю, что она сильная, значит, это ебаный монстр, ясно?! У неё двадцать побед! Чтоб ты понимал, у меня в своё время их была сорок одна. Осталось не так много времени, а Намджун чертовски занят сейчас, и сможет уделить нам время только завтра. Поэтому сегодня, — вскакивает на ноги. — Отрабатываем защиту. Я попробую создать кого-то по типу этой девчонки, но иллюзии на то и иллюзии, они всё же не могут воссоздать картинку реальности, — подходит близко, критично осматривает с ног до головы, явно прикидывая, кого бы такого придумать.       — Ага, — отвечает Чонгук, тупо улыбаясь и глядя в упор.       — Твою мать, — стонет Тэхён. — Если ты не прекратишь лыбиться, как кретин, я больше никогда тебя не поцелую, понял?       — Понял, но ты же врёшь, — разводит руками, ухмыляясь. Смотрит нахально, почувствовав прилив уверенности.       И иллюзионист с тихим выдохом подаётся вперёд, снова впиваясь в его губы.

***

      Перед завтраком Соичи снова собирает весь корпус на заднем дворе. Вид у неё даже не мрачный, но, скорее, убитый, голос бесцветный, а и без того не особо яркая внешность в буквальном смысле блекнет, когда тонкие бесцветные губы раскрываются, чтобы вещать ровным голосом с возвышения:       — Сегодня вечером будет порка.       — Неужто Смертоносного Юнги?! — ахают отовсюду, а Чонгук стоит изваянием, впитывает каждое слово. В голове всплывает равнодушное красивое лицо, выплёвывающее «Да вы, блять, издеваетесь?!» и полы чёрного плаща, взмывшие вверх, когда тот широким шагом покидал покои Сокджина.       Неужто действительно Юнги ждёт прилюдная экзекуция?       — Пороть будут человека, который нарушил одно из главных правил нашего заведения, ворвавшись на Арену во время поединка и убив одного из сражающихся, — подтверждает Соичи и замолкает, терпеливо выжидая, когда взорвавшаяся возгласами толпа наконец-то затихнет.       — Почему его просто выпорят?!       — За это, вообще-то, умерщвляют прямо на месте! — раздаётся откуда-то.       — Ты долбоёб?! — отвечают очередным воплем. — Ещё не родился человек, способный уничтожить того, кто вырезает армии в одиночестве!       — А почему его нельзя задавить массой?!       — Это самый сильный член «пятёрки», вы вообще соображаете?!       — Смертоносный Юнги приговорён к двадцати ударам плетью сегодня вечером, — громко извещает Соичи и толпа затихает мгновенно, поражённая. Чонгук и сам замирает, широко распахнув глаза и не веря услышанному.       А потом кто-то говорит в гробовой тишине: «Уж лучше бы просто убили» и ответом ему служит коллективное немое согласие.       …А на занятиях происходит это. Чонгук сидит в гордом одиночестве в ожидании преподавателя по человековедению, положив подбородок на сцепленные в замок руки, и пытается постичь дзен. Потому что в спину — взгляды разных характеров: от насмешливых до заинтересованных, а в уши — то, чего он, кажется, никак не ожидал.       — …прошлой ночью из крыла «золотой пятёрки»…       — …в одном нижнем белье…       — …да вы шутите?!       — …что его связывает с его наставником?       — …неужто роман?       — …да я б ему тоже вдул…       —…что? С кем-то из «пятёрки»? Вечно забирают себе самые лакомые кусочки!       Блядство. И Тэхён тоже блядский со своими ночными выходками — и не только ночными. Чонгук напрягается, считает секунды про себя, силится игнорировать, но это совершенно невозможно, доводит до крайней точки кипения, и когда шепотки становятся абсолютно невыносимыми, резко поворачивается к задним рядам, сверкая красными глазами, и разом зажигает все свечи в аудитории. Солдатня ахает и затихает: его неожиданные поклонники несут его славу вперёд, распространяют слухи о его величии и силе как заразную болезнь, множа своё количество так быстро, что Чонгук уже на третий день перестаёт распознавать лица.       Никто, мать вашу, не будет распространять сплетни — только через его труп, а, как показывает практика, чтобы лишить его жизни, нужно хорошенько постараться. И шепотки стихают до минимума, но не замолкают совсем: он знает, что как только покинет помещение, они разразятся в сто крат громче. Весь час слушает преподавателя и его комментарии о сосудах и венах внутри, делает пометки на пергаменте, а как только выходит — его предсказуемо обступает толпа, задающая идиотское: «Это правда?!», и он снова не знает, что отвечать. И, что самое мерзкое, на следующее, практическое занятие по боевой магии приходит Тэхён (естественно, без всякой формы, зато в излюбленном плаще, но мэтр Сервантес лишь закатывает глаза и не произносит ровным счётом ничего). А потом иллюзионист открывает свой чёртов рот, и Чонгук понимает, что в этом замке действительно ничто не проходит мимо его наставника, потому что…       — Мэтр Сервантес! — раздаётся басовитое, лениво тянущее гласные, из строя через пять человек от Чонгука. — А можно меня сегодня поставить в спарринг с моим малышом Гукки? — и отряд разражается возгласами, десятки заинтересованных взглядов иголками впиваются в огневика, который смотрит прямо перед собой с постным лицом, проклиная наставника всеми последними словами. Всевышний, покажите ему ту женщину, из которой пару десятков лет назад вылезла эта гнида, у Чонгука есть к ней пара вопросов.       — Мне кажется, — мэтр Сервантес, приятный молодой мужчина с копной чёрных волос, золотистым загаром и хитрым прищуром карих глаз, ухмыляется весело. — Что твой малыш Гукки, — передразнивает, а Чонгук не может сдержать победного фырканья, которое преподаватель, естественно, слышит и быстро подмигивает ученику. — От тебя уже устал. Вон, смотри, какой бледный.       — Ясен хрен, что бледный, — гогочет рядом стоящий с Чонгуком огромный детина. — Подставлять жопу ночами способствует страшному недосыпу!       И происходит что-то, что Гук может характеризовать как «что-то интересное» (фразочка, конечно, совсем не из его лексикона, видимо, такая дичь передаётся через слюну, но он не уверен). Потому что сегодня эта фраза — это, наверное, пик. Потому что несколько подзаебало.       И если уткнувшийся детине под подбородок посох он ещё может понять, то небольшой, с указательный палец, острый ажурный нож, похожий по форме на перо, зависший в миллиметре от глаза солдафона — это сюрприз.       — Тэхён, Чонгук! — Сервантес мгновенно становится строгим. — Убрать оружие!       — Нельзя убрать то, чего нет, — тянет бас, и неожиданно перо исчезает: огневик просто моргает, и как будто и не было ничего.       Очередная иллюзия, ясно.       Медленно рассеивает собственный посох, распадающийся жгучими искрами, не сводит покрасневших глаз с испуганного сослуживца, скалится в неприятной усмешке.       — А ты, Берт, в следующий раз будешь умнее и подумаешь перед тем, как открывать свой поганый рот, — устало говорит преподаватель. — Разбиваемся на обычные свои пары. Чонгук и Тэхён сегодня тренируются вместе.       Строй рассыпается, Тэхён оказывается напротив, кажется, в сотую долю секунды. Смотрит выжидающе, склонив голову, и Гук, тяжело вздохнув, следует за наставником к дальней стене.       — И нахуя? — шипит, испепеляюще глядя на обтянутую в фиолетовую ткань спину.       — Что? — невинно спрашивает иллюзионист, поигрывая искрами на пальцах. — Я не могу потренироваться со своим любимым и единственным птенчиком, раз уж заглянул?       — Нахуя ты заглянул? — зло спрашивает брюнет.       Тэхён останавливается, поворачивается к нему, смотрит этим своим нечитаемым взглядом.       А потом маска снова даёт трещину, а глаза — грустные-грустные, а голос тихий:       — Потому что сегодня не могу быть один.       И вот хрен пойми, что это значит.

***

      После урока физической подготовки (на котором Тэхён уже, слава Всевышнему, отсутствовал) Чонгук вместе с остальными членами отряда возвращается на задний двор. Точнее, пытается: толпы энергетиков быстро спускаются со всех лестниц с каким-то голодным выражением на лицах, что не может не быть доказательством прискорбного факта: им интересно, что останется от самого знаменитого члена «пятёрки» после пытки.       — Как-то в прошлом году я трахнул одну девчонку… — тянет Берт неподалёку, ни к кому, в сущности, не обращаясь.       — Да кто тебе согласится добровольно дать? — хохочет кто-то.       — А кто сказал, что она была согласна? — скалится этот козёл. — В общем, трахнул я её, а она возьми и залети. Поняли, что что-то не так, когда живот появился. Её к Сокджину, мол, так и так, посмотри, Всевышнего ради, кто обрюхатил. А он возьми и укажи на меня, — морщится. — Короче, меня тогда десять раз высекли. Я на восьмом ударе уже рыдал как девчонка. А тут — двадцать.       — Я его видел, — громко дополняет кто-то. — На расстоянии вытянутой руки от него стоял. Он как девчонка, чуть крупнее, может быть. От него мокрого места не останется!       — Как может не остаться мокрого места от энергетика, который обычно его не оставляет от огромных отрядов? — раздаётся скептический выкрик.       — Ну, Ки, ты не путай физические данные и силу энергии, — с видом небывалого интеллектуала говорит Берт. — Он тощий и хрупкий. Такого точно не переживёт.       — Ага, настолько хрупкий, что скалы ногой двигает, когда они ему мешают, — Чонгук этого самого Ки не видит, но слышит прекрасно. — Спорим, он даже не пикнет?       — Спорим, как только его снимут, он просто отряхнёт штаны и пойдёт дальше решать государственные дела? — выкрикивает новый голос.       — Спорим, будет визжать как девчонка? — подкидывает идею ещё кто-то.       — И плакать!       — Да он сдохнет, клянусь своей покойной матушкой!       Чонгуку хочется уши заткнуть, дабы абстрагироваться от этого гвалта. А ещё лучше — выбить парочку челюстей за такие слова, потому что, ну, жалко. Юнги спас Чимина ценой собственного физического здоровья и чести, а эти псы помойные только и знают, что ставки делать и тявкать.       — А схуяли он вообще вклинился нашу принцессу спасать? — кричит Ки.       — Тише! — остужают его пыл откуда-то сзади. — Там Огненный Чонгук, это его подстилка!       — Как у подстилки может быть подстилка? — хохочет кто-то, и Чонгук сжимает зубы, сосредотачивается на том, чтобы просто идти вперёд.       Просто, блять, идти.       …Задний двор встречает огромным скопищем людей и вечерней прохладой. Эшафот кажется гнетуще-пугающим в лучах закатного солнца, а люди толкают и давят друг друга, дабы подобраться поближе к месту действия.       Чонгук растерянно оглядывает такое невыносимое количество солдафонов, прикидывая, куда бы ему встать, когда неожиданно кто-то тянет его за рукав, вынуждая обернуться. За спиной — Леа в своём фиолетовом платье, но без всякой искорки в голубых глазах.       — Идёмте, господин, — выпускает его руку и кивает куда-то вправо, где он видит выстроившуюся полукругом стражу, вид которой заставляет простых курсантов обходить участок стороной. Чонгук идёт за служанкой, и по мере движения отмечает уже знакомые и новые лица: Хьюза, облачённого в белое; обычно весёлую, но ныне — серьёзную намджунову Пегги в желтом лёгком платьице; незнакомую высокую и стройную девушку с длинными, стянутыми в тугой хвост тёмно-русыми волосами в ярко-синем камзоле мужского покроя и серьёзным лицом; и — вишенка на торте — высокий, стройный и визуально гибкий молодой парень с раскосыми чёрными глазами, белой кожей, что на фоне абсолютно чёрного облачения кажется мертвенной, и длинными волосами цвета первого снега. — Это Акио, — проследив за взглядом Чонгука, поясняет Леа негромко. — Слуга господина Юнги. Будьте с ним осторожны.       — Что ты имеешь в виду? — негромко спрашивает юноша, не сводя с загадочной личности глаз.       — Акио в прошлом — главный информатор одной из самых влиятельных семей Руаля. Он знает, как преподнести факты так, чтобы сделать определённого рода последствия необратимыми.       Чонгук вскидывает брови и не отвечает ничего — они подходят к расступившейся вмиг страже, и неожиданно напарывается взглядом на выжидательный — Тэхёна, что стоит поодаль, рядом с Намджуном. Игнорируя заинтересованные взгляды курсантов, идёт прямо к нему — ноги несут сами.       — Он будет в порядке?.. — «Выживет ли?», хочет спросить, но лидер читает между строк, внимательно изучая окружающую обстановку.       — В полном. Это же Юнги.       — Я слышу в твоём голосе осуждение, — ухмыльнувшись, говорит иллюзионист, хватая Чонгука за запястье и прямо вот так, прилюдно, прижимая к себе тесно. Огневик чувствует себя глупой куклой, но не против совсем.       «Как у подстилки может быть подстилка?»       — Не осуждение, — Намджун качает головой. Хосок и Джин, ведущие тихий разговор, подходят ближе, вслушиваются. — Я просто не понимаю его сейчас. Мы с Юнги всегда были довольно близки, и меня выбивает из колеи тот факт, что он мне ничего не объясняет.       — Возможно, потому что он сам ничего не понимает, — Сокджин кладёт руку на предплечье Искателя, и есть в этом жесте что-то такое, что заставляет Гука отвести глаза в приступе смущения. — Такое может быть.       — Не с ним, — хором говорят Хосок и Намджун, но продолжает рыжий в одиночестве: — Юнги из нас всех — самый логичный. Я до сих пор не могу взять в толк, почему он попросил перевести Чимина сюда. Что? — оглядывает хмуро остальных членов, что красноречиво косятся на Чонгука. — Этого факта, мне кажется, не понял только сам Чимин.       — Это правда, — кивает огневик. Он, конечно, не был стопроцентно уверен, как и не знает сейчас, почему, действительно, Юнги вмешался в бой его лучшего друга, но сделал это явно не просто так. Психологический портрет самого непредсказуемого члена элитной группы всё ещё не составлен, поэтому огневику не ясен мотив.       — Тем более, он скоро станет одним из нас, — кивая на Чонгука, говорит Сокджин, и брюнет слышит тихий рык своего наставника прямо над ухом. — Брось, Тэхён. Мы все поняли, зачем ты так активно продвигаешь своего ученика на Арену: для побед. Курсанты ему даже прозвище дали. Но Гук его действительно заслужил.       — Какое? — интересуется Хосок, вскинув бровь.       — Огненный Чонгук, — ухмыляется огневик, решив, что обдумает в одиночестве тот факт, что Тэхён принял решение держать его как можно ближе к себе. Или же это значит конец, и тренировок после его вступления в ряды элиты больше не будет?       — Тихо! — неожиданно восклицает Намджун, и все как один переводят взгляд на эшафот, где появляется Смертоносный Юнги всё в тех же чёрных ботфортах до колена и заправленных в них штанах в тон. Соичи, уже вышедшая на помост, толкает сухую речь о наказании: «Пусть всем вам будет уроком, никто не избежит возмездия». Чонгук морщится предсказуемо, вспоминая о количестве ударов, которые поразят эту белую худую спину с выступающими позвонками, которую так явно видно, когда энергетика закрепляют на чёртовых балках. Невольно кидает взгляд на Акио, но тот даже не смотрит, внимательно изучая собственные ногти, в отличие от служанки Хосока: та наблюдает с пристальным вниманием, тщательно контролируя каждую эмоцию.       — Служанку Хосока, ту, что в синем, зовут Хио, — шепчет Тэхён прямо на ухо, и Чонгуку бы смотреть на помост, но он не может думать ни о чём, кроме жаркого дыхания, обжигающего ушную раковину. — И она по уши влюблена в Юнги. Как и Соичи. Как и многие.       — Соичи? — так же тихо отвечает Гук, прижимаясь теснее к чужой груди якобы во внимании. — Серьёзно?       — Абсолютно, — смотрит внимательно на то, как палач разматывает плеть, но чувствует чужую ухмылку затылком. — Не переживай за него. Он сам сделал свой выбор. После такого количества ударов похромает, и всё.       — Тэхён, — хрипло шепчет. — У меня есть вопрос.       — Какой, Гукки? — чужие руки исподтишка проводят по рёбрам, и есть в этом что-то извращённое, но огневик уже не обращает внимания на подобные вещи. Подумаешь, избивают человека в фарш, а у них тут какие-то невнятные игрища, ага.       Самому от себя мерзко.       — А если бы на месте Чимина на Арене был я, ты бы вмешался? — поворачивает голову и видит удивлённое замешательство на красивом лице.       А потом Тэхён обнимает крепче.       — Сразу же.       И Чонгук откидывает голову на чужое плечо, отмечая пару заинтересованных взглядов из толпы — пусть катятся лесом. Его сердце, кажется, всё решило само и без его участия, и кто он таков, чтобы противиться зову души?       Палач размахивается.       Голос Соичи начинает отсчёт.       …Чонгук встречает его в пустом больничном крыле поздним вечером, сидящим, сгорбившись, в простых светлых штанах и босым, в одиночестве, на соседней от Чиминни койке, только без всякой ширмы, по-простому. Не удивляется почему-то, окидывает взглядом опухшее худое, но рельефное тело, исполосованное наспех обработанными рваными ранами, местами уже зашитыми. Вот оно что, запрет о магическом исцелении распространяется даже на членов «золотой пятёрки», значит.       Сейчас он почему-то не кажется угрожающим, но огневик отмечает вспыхнувшие гордостью и предупреждением чёрные глаза, когда Юнги поднимает тяжёлый взгляд от собственных тонких кистей. И Гуку хочется быть дружелюбным с этим человеком, который пожертвовал собственным здоровьем (а мог бы и жизнью, ведь кто знал, что он отделается лишь поркой?) ради спасения его лучшего друга. Поэтому он смотрит в ответ просто и прямо, а потом вздыхает, зарывается пальцами в затылок и говорит:       — Спасибо, — и это вместо тысячи слов. Смоляные тонкие брови энергетика вскидываются, показывая, что он ожидал, кажется, чего угодно: насмешек, издёвок, вопросов о самочувствии, но явно не благодарности, такой открытой и простой, от самого сердца.       — За что? — уточняет недоверчиво своими хрипловатыми интонациями, хмурится, немного надув губы в задумчивости.       — За Чимина, — поясняет Чонгук. — И за твою отвагу и мужество. Ты был очень крут сегодня, даже не вскрикнул ни разу. И сам ушёл в больничное крыло. Это было красиво. Со стороны показалось, как будто тебе вообще плевать, что под тобой кровавая лужа натекла.       — Мне действительно было плевать, — фыркает тот, а потом морщится и оглядывает больничные шаровары с некоторой брезгливостью. — Но мне не всё равно на то, что теперь мне придётся сидеть здесь какое-то время.       — Я уверен, Соичи поговнится всласть, а потом разрешит тебя исцелить, — неопределённо махнув рукой, говорит Чонгук, отмечая, что, хоть Юнги сейчас и открыт для общения, говорить с ним всё равно несколько тяжеловато. Тот будто каждый раз собирается с силами, чтобы ответить, хотя, кто знает, может так и есть. Чонгука никогда не били плетью двадцать раз, он не догадывается о болевом послевкусии, но предполагает, что больно, наверное, нестерпимо. Он бы там вообще коньки отбросил, наверное, а как эту экзекуцию выдержал Юнги — совершенно не ясно, но уважения определённо заслуживает. — Отдохнёшь заодно, — тихо смеётся. — Подумаешь о жизни.       — У меня нет времени на отдых, — серьёзно отвечает боец, и спускает босые ступни на холодный пол, шипит сквозь зубы от боли. — Слишком много важных дел, — Чонгук видит тонкую струйку крови, потёкшую из потревоженной раны. — Мне нужно в архив корпуса, — с пренебрежением оглядывает собственное тело и медленно тащится к выходу.       — Зачем? — кричит в спину Чонгук, и тот останавливается, оглянувшись через плечо.       — Я знаю, что там есть записи о таких состояниях, в каком пребывает твой друг. Нужно поднять их и посмотреть, потому что такими темпами он скоро умрёт от голодания.       Чонгук хочет задать правильный вопрос. Хочет спросить «Зачем тебе?», но прикусывает себя за язык, и как раз вовремя: Юнги, неожиданно выдохнув, опасно заваливается на бок, но Гук, сказав не очень хорошее слово, успевает подбежать и подхватить лёгкое обмякшее тело.       — На помощь! — вопит, и медсёстры с ахами и вздохами бегут в их сторону со своего поста.

***

      Чонгук — идиот. Или безумец. Или храбрец. Вообще сам на себя не похож, он считает: слишком много безумств, слишком необдуманные действия, слишком неясные мысли. Он ещё не решил, но сознание терзает смутное сомнение, что, возможно, первые два составляющих его новой личности были привиты определённым человеком, которого без толики сумасшествия не понять ну вообще никак. Как говорится, хочешь победить врага, думай, как враг.       Только ещё есть одна хорошая фраза: держи друга близко, а врага — ещё ближе, и только сейчас, стоя в тёмном коридоре, Чонгук осознаёт, как же жизненно это высказывание. Правда, пытается проникнуть он в архив корпуса вовсе не из-за Тэхёна, а всё же Чимина, но, чёрт возьми, если бы кто-то ещё с пару месяцев назад сказал, что он вообще будет заниматься чем-то, что предусматривает взлом и проникновение, он бы у виска пальцем покрутил.       Но вот он здесь. Глубокой ночью, в подвальном помещении, совершенно один и без какого-либо плана.       А впереди — два стража, что лениво перебрасываются какими-то невнятными фразами, силясь не заснуть. Чонгук смотрит на эту неприметную дверь, которую они стерегут, и понимает, что о том, что она может быть закрыта, он как-то и не подумал.       «Идея — дерьмо, Чонгук», — проносится в голове, но он, будто ведомый чьей-то рукой, делает шаг вперёд — и тут же отступает во мрак, за какую-то статую, пропуская какую-то фигуру, что быстро проходит мимо, облачённая в мантию. Лицо скрывает полумрак, но походка знакомая. Чья?       — Доброй ночи, господа, — голосом мэтра Сервантеса говорит фигура, и Гук чувствует, как вытягивается его лицо в удивлении: что понадобилось преподавателю в архивах в такой поздний час? С ним-то всё ясно: он тут главный и вероломный нарушитель, и если поймают, то карцер примет в свои недра новое тело.       Но пока не поймали.       — Доброй ночи, господин Сервантес! — чеканят стражи, и один, тот, что справа, отстёгивает ключ от тяжёлого железного пояса, и открывает дверь.       — Благодарю, — мэтр кивает быстро и проходит внутрь, оставляя ключ снаружи. И Чонгук понимает, что это шанс обойтись малой кровью. Оглядывается в поисках чего-нибудь и видит ковёр у дальней стены.       И-де-аль-но.       Когда стража с руганью и воплями пробегает мимо с целью устранить внезапный пожар, Чонгук, уповая на то, что с мэтром не столкнётся, мышью бежит к покинутому мужчинами посту. Толкает дверь, забегает в спешке, прикрывает глаза, силясь отдышаться, а потом распахивает веки и…       И просто, ну, вау?       Потому что открывшееся взору пространство поражает воображение: огромный, утопающий в полумраке зал, полы которого покрыты хитроумной мозаикой, заставленный, на сколько хватает глазу, рядами стеллажей, уходящих верхними полками так далеко в тёмный свод потолка, что не разобрать, насколько они высоки. Стены, украшенные лепниной, росписи на светлом покрытии.       Чонгук стоит недолго, разинув рот от такой картины, а потом приходит в себя и понимает ещё несколько фактов.       Факт первый: импровизация и импульсивность — это не к нему, потому что идей, где искать записи об энергетическом истощении, разумеется, нет.       Факт второй: без факела или свечи в этом мраке никак не обойтись, но если он пустит хоть маленькую искорку, она наверняка будет замечена мэтром.       Факт третий: здесь стоит гробовая тишина, как будто и нет никого: ни звука шагов, ни шороха страниц, но он видел Сервантеса, который заходил внутрь, не мог же преподаватель испариться в воздухе?       Огневик идёт к ближайшему стеллажу, смотрит на нетронутые пылью полки. Видит уйму надписей на непонятных языках и идёт дальше, к иным полкам, напрягает глаза, наклоняется ближе, как будто слепец, к другим. Здесь, казалось бы, собрано всё: от малейших записей по поводу проведения занятий до каких-то важных документов прошлого, выглядящих настолько хрупкими, что рядом страшно даже дышать.       Он не знает, сколько проходит времени, когда он, облазив все доступные полки (табуреты и лестницы, находящиеся тут в больших количествах, он брать не рискнул, опасаясь лишнего шума) на первых двух ближайших стеллажах, переходит к третьему, усеянному какими-то непонятными бумажными коробами небольших размеров. Преимущественно, просто пронумерованными, а потом, пройдя пару шагов, видит ещё одну, совсем маленькую, всего с одним свитком, на которой каллиграфическим почерком выведено его собственное имя. Удивлённый, тянет на себя и вытаскивает пергамент. Разворачивает и вскидывает брови, увидя подробное описание внешности, место рождения (Восток, безымянная деревня) и возраст (16 на момент 104-го года Империи), краткую характеристику и биографию (второй ребёнок, старший брат продан в рабство до рождения упомянутого, мать — проститутка, убита — Чонгук), класс, цвет энергии, отличительные заслуги и странный на первый взгляд список. А потом доходит.

1. Ромир, боец, топор. 2. Сарада, боец, короткий меч. 3. Берт, боец, секира. 4. Ки, маг, земля.

      Это, мать его, те самые списки боёв. Чонгук видит как минимум два знакомых имени, вздрагивает, поспешно сворачивает свиток и задвигает короб обратно. Замечает следующий, с именем Чимина, но здесь он и без того всё знает. А потом напарывается взглядом на них. Кого с фамилией, кого нет, у кого свитков не так много, у кого-то видит ещё короб, стоящий вторым рядом.       Намджун.       Мин Юнги.       Хосок.       Сокджин.       Ким Тэхён.       Для Юнги вообще отведено три короба, и, ведомый любопытством, он разворачивает первый свиток в ряду ближайшего. И тихо радуется: именно тот, что нужен — с личной характеристикой.       Мин Юнги. Рост: 176 см. Волосы: чёрные. Глаза: чёрные. Цвет кожи: белый. Цвет энергии: чёрный. 22 года, на момент 104-года Империи. Место рождения: Руаль, семья Мин. Семья: В. Мин, потомственный аристократ, владелец золотодобывающего рудника, С. Мин, потомственная аристократка. Единственный ребёнок в семье. Статус семьи: живы, разорены, проживают в загородной резиденции Мин. Пробуждение силы: 16 лет. Класс: боец. Оружие: кистень. Слуга: Танака Акио. Срок службы: 3 года. Рост: 180 см. Волосы: белые (рожд. чёрные). Глаза: чёрные. Возраст: 20 лет на момент 104-го года Империи. Прошлый род деятельности: информатор семьи Мин. Место рождения: загородная резиденция Мин. Семья: Р. Танака, телохранитель В. Мин, А. Танака, кухарка семьи Мин. Статус семьи: Р. Танака — убит при покушении, А. Танака, жива. Проживает в загородной резиденции Мин.

1. Соиджиро, боец, двуручный меч. 2. Курт, маг, воздух. 3. Миссота, маг, земля. 4. Кристин, маг, огонь. 5. Ли, маг, вода. 6. Клод, боец, палаш. 7. Робб, боец, топор. 8. Хьюго, маг, воздух.

      Чонгук видит, что весь оставшийся пергамент занимает написанный убористым почерком список соперников Юнги на Арене, и, свернув, кладёт на место. Берёт третий из короба, но опять: имена, имена, цифры, последняя из которых оканчивается числом 68. Огневику становится дурно, он двигает короб и берёт третий, ещё мало заполненный. Разворачивает бумагу, но находит там лишь список государственных поручений, в основном — патруль границы и убийство шпионов.       Следующий под руку попадается, разумеется, он. Надпись «Ким Тэхён» как будто подмигивает задорно своими буквами, манит. У Тэхёна всего два ряда коробов «достижений». Чонгук углубляется в чтение с особым рвением.        Ким Тэхён. Рост: 179 см. Волосы: тёмно-русые. Глаза: карие. Цвет кожи: белый, смуглый. Цвет энергии: фиолетовый. 20 лет, на момент 104-года Империи. Место рождения: неизвестно, южное племя кочевников. Семья: Х. Ким, воин, торговец, М. Ким, воительница. Единственный ребёнок в семье. Статус семьи: живы, находятся под воздействием иллюзии, насильственно стёрта память о сыне им же. Местонахождение неизвестно. Пробуждение силы: 10 лет. Класс: маг (иллюзионист), оружие: метательные ножи. Проходил службу в Зале Таинств Империи — опыты над энергетиками с экстраординарными способностями. Слуга: Кирстенс Леа. Срок службы: 1.5 года. Рост: 164 см. Волосы: чёрные. Глаза: голубые. Возраст: 18 лет на момент 104-го года Империи. Прошлый род деятельности: разбойница. Место рождения: неизвестно. Семья: неизвестно. Статус семьи: неизвестно.

1. Кэтрин, маг, молнии. 2. Холли, маг, воздух. 3. Джордж, боец, одноручный меч и щит. 4. Виконт, боец, палаш. 5. Клаус, маг, огонь.

      Увлёкшись чтением, Чонгук тянется было к новому свитку, но неожиданно слышит за своей спиной лёгкое покашливание. Похолодев, поворачивается медленно и упирается взглядом в мэтра Сервантеса, что стоит с факелом в руках.       — Интересуешься наставником? — ухмыльнувшись, проявляет любопытство преподаватель. Чонгук медленно и молча кивает. — Отбой уже был, ты в курсе?       — Да, мэтр, — шелестит огневик, чувствуя, как потеют ладони.       — Верни на место, — неожиданно строго говорит Сервантес и дрожащими руками Гук выполняет приказ. — Чонгук, ты же знаешь, что я очень ценю тебя как ученика и уважаю как бойца, верно? Но, сам понимаешь, проникновение в архив корпуса жестоко карается нахождением в карцере — и это если повезёт. Чем ты думал? — голос преподавателя боевой магии звучит сочувствующе, и огневик виновато опускает голову.       — Мой лучший друг, Вы, наверное, слышали, мэтр, сейчас находится в тяжёлом состоянии в больничном крыле. У него энергетическое истощение и вот уже подходит к концу четвёртый день, что он не приходит в себя. Такими темпами он погибнет от истощения физического, — шепчет Чонгук. — А в поисках ответа я наткнулся на, — растерянно указывает на полку. — И не смог устоять.       — Что ж, — вздохнув, говорит Сервантес. — Без обид, Чонгук. Ты хотел спасти друга, но нарушил правила, — и резко кричит громко: — Стража! В архиве посторонний!