***
Голова… болит. Болит от мыслей, кажется, что не перестают покидать чёртову голову и не дают ей перерыва на отдых. Хоть к Сокджину иди на поклон, но покидать собственную постель не хочется совсем, а видеть это хитрое лицо, что говорит «Я всё-всё знаю» — и подавно. Юнги со стоном растягивается на кровати, силится вздремнуть до обеда, но не может. Перед глазами: целый калейдоскоп из образов, главный герой которых неизменно один, и его уже проклинать хочется. Вместе с этим мозг подкидывает всё больше и больше блядских картинок: вот Чимин вытягивается на траве со стоном, откидывая светловолосую голову и блаженно зажмурившись, а кадык на его горле шевелится так соблазнительно; вот он смотрит на него большими-большими глазами, когда образы отказываются двигаться; вот его скулы краснеют, когда всё тот же чёртов Сокджин говорит о том, что он, Юнги, голосовал за вступление юноши в их ряды. В общем, в мыслях — чистый, ничем не разбавленный Чимин. Юнги прикрывает глаза, вздыхает снова. Пытается отвлечь себя, но не знает даже толком, на что. Посему встаёт, зовёт Акио и велит отдать распоряжение насчёт экипажа. — Куда едем, господин? — спрашивает бывший информатор, склонив голову. — Куда еду я и еду ко двору. Ты остаёшься. Найди Чимина в учебном крыле и сообщи, что наша с ним тренировка переносится на вечер. — Разве Вы не останетесь во Дворце на пару-тройку дней, как того требует этикет? — удивлённо распахивает Акио глаза. Юнги смотрит в окно в задумчивости, слегка прогнувшись в спине. После чего переводит глаза на слугу, а потом пожимает плечами: — В рот я его ебал. И в этом весь он, от самых низов, когда он был известен свету как Мин Юнги, до той верхушки, путь на которую выложил трупами. Иногда он задумывается: что думают о нём былые друзья его семьи, что отвернулись, когда единственный сын в династии Мин разорил их до основания просто тем, что оказался иным? Приходили ли посмотреть на бои, каждый раз ожидая, что вот-вот его голова полетит куда-то в трибуны трофеем, но неизменно испытывая чувство горького разочарования? Они выжидали, рисовали его смерть в своей голове, вздыхая томно об эгоистичном мальчишке, что очернил приличную семью просто тем, что пошёл добровольно и сдался, но раз за разом он не только выживал, но и расправлялся с очередным оппонентом, заставляя других, более простых людей, выть от восторга. Чудовища. Неадекватные звери, что жаждут крови и мяса, легко управляемые, но в большой своей массе — сильное тупорылое стадо. И вишни на торте — это те самые аристократы, что всеми силами пытаются держать своё лицо, не видя ничего дальше собственных носов, считающие себя кукловодами, отказываясь принимать тот незатейливый факт, что кто-то в их среде может мыслить иначе. Просто устать от вечной фальши и игры вокруг. Разница между ним и этими вот — лишь в том, что они мрут мухами, а Юнги всё ещё здесь. В том, как усердно они лижут задницы, пока он молча становится тем, кем, будучи просто сыном семьи Мин, никогда бы не стал. Возможно, он поступил нечестно по отношению к родителям, но между смертью и разорением выбрал меньшее зло. Наверное, отец бы и решил иначе, но это был не тот случай, когда ему было дозволено выбирать. Это было первым самостоятельным решением его сына: раскрыться, прийти добровольно, очернить имя. Акио говорил, что его лицо было выжжено на семейном портрете, но ему не жаль. Всё это было чертовски давно, а он чувствовал себя слишком усталым для того, чтобы и дальше влачить ненавистное существование пороха, что может некстати рвануть. Слишком уверенным в своей правоте, чтобы чувствовать укол сожаления. — Экипаж подан, господин, — шелестит Акио от двери, и Юнги, обувшись в любимые сапоги выше колена, накидывает чёрный бархатный капюшон себе на лицо. В коридоре встречает сначала двух стражей, что для простой формальности, а на самой лестнице — Чимина, вздрогнувшего при виде столь непривычного глазу облачения. Около него останавливается, потому что по-другому не может. Сдвигает капюшон на затылок, обнажая лицо, смотрит внимательно, после чего говорит: — Наша тренировка переносится на вечер, Чимин. Часов на семь. Будь, пожалуйста, вовремя. — Ты в архив при Дворце? — его голос дрожит от волнения, и правильно он делает, что боится. Юнги, знаете ли, он не придурок, а нужно быть оным, чтоб не понять, как отчаянно юнец что-то пытался скрыть, рассказывая о Юисе. Что-то важное, возможно, нет, скорее всего — некий ключевой фактор, умение апеллировать которым разрешит все их проблемы. Или же наоборот — усугубит. — Да, — кивает, и видит, как белеет это лицо. Сейчас, кажется, от переживаний чувств лишится, и Юнги хочется протянуть руку, коснуться красивого (а Чимин, бесспорно, красив) лица самыми кончиками пальцев, но… «Ты в него влюбишься. Сейчас, когда он так рядом — точно влюбишься», — говорит Намджун в его голове с этой дебильной отеческой улыбкой, и это в очередной раз душит порыв, заставляя опустить капюшон-таки ниже и начать спуск по лестнице. — Удачи! — кричит Чимин уже откуда-то сверху. Юнги не отвечает. Но, пользуясь тем, что никто не увидит за плотным занавесом чёрной бархатной ткани, улыбается почему-то. …Люди смотрят восхищённо, тыкают пальцами, перешёптываются. Узнают этот чёрный с серебром экипаж серого кардинала «пятёрки», что тягает пара вороных жеребцов. И Юнги в раздражении задёргивает шторку, откидываясь на чёрный бархат подушек. В Руале он выучил каждый булыжник, случайно попавший под колесо, каждый величественный дом с архитектурной лепниной, каждую статую, и смотреть ему на это совершенно не интересно. Он любит свой родной город, конечно, но не тогда, когда он распалён жарким полуденным солнцем и душен из-за скопища мельтешащего народа. Юнги предпочитает тёмный, опасный Руаль с его неизменной ночной прохладой, когда солнце садится, уступая место луне, а улицы пустеют, и лишь тёмные личности выходят под серебряный холодный свет, дабы творить свои дела. Из имперского корпуса, что находится на самой окраине, к Дворцу ехать около часа, если без происшествий, и обычно Юнги предпочитает вздремнуть во тьме экипажа, но сейчас слишком взволнован, и, несмотря на ранний подъём, спать не хочет совсем. Карета дрожит, когда они выезжают на очередную мостовую, с каменных плит переходя на трясучий булыжник. Дрожит так же, как и его собственные руки, так же, как и его разум сейчас, охваченный тем самым предчувствием, что обычно настигает людей, что стоят на пороге какого-то важного открытия. Вряд ли то, что ему предстоит узнать, будет действительно ценно для простого народа, но если брать в расчёт его маленький, нестабильный в последнее время внутренний мир, то он уверен: тот перевернётся с ног на голову в тот момент, когда он дочитает последний свиток в архиве. Мысли снова возвращаются к Чимину. Он допустил оплошность тогда, когда случайно назвал его ласковым идиотским прозвищем, данным Сокджином, и это был тот самый момент исключения, когда слово вырвалось вперёд мозга без всякого анализа. Он отметил смущение, он не дурак, видит, что нравится, нравится с самого начала, с самой встречи в госпитальном крыле, если не на Арене, а по мере их недолгого, но тесного времяпрепровождения, начинает нравиться ещё больше. И он был бы глупцом, если бы отрицал очевидное — Чимин… привлекает. Привлекает своей неискушённостью и простодушием с нормальными ценностями обычного человека, которых вертящийся всю жизнь в высшем обществе Юнги банально не знает. Нет, он читал о таком, разумеется, и даже будучи наследником огромного состояния Мин, жил в двойственной муке: больше всего на свете ему хотелось быть вот таким вот, как юный целитель, открытым и честным человеком, который просто защищает тех, к кому искренне привязан. Но тот «малыш Юн-Юн», как называла его ласково мама, был обязан вести определённую, не позорную и бесконечную тонкую линию светского поведения, что подразумевала собой вечные интриги и тщательно скрытое презрение ко всем окружающим. Нынешний, уже не Юн-Юн, но Юнги, не обязан никому и ничем, но скотские рожи пусть и изменились внешне, но по мышлению те же остались. А Чимин… он другой. Он больше похож на Намджуна, который пусть и рос без малого пять лет непосредственно при Кесесе, но остался естественным, добрым человеком, что когда-то добровольно оставил мать и промышлял тем, что, будучи зелёным юнцом, помогал людям находить утерянное благодаря своему дару. Чимин, он такой же открытый и добрый, но неискушённый этими светскими раутами, и никогда ими не прельстится в силу отзывчивого, но твёрдого характера. Он попадает в категорию тех людей, которых называют «чистые душой», и это… Сводит с ума, лишает рассудка, и с каждым днём он всё больше осознаёт, что тонет в этой не трясине — воздушном мягком облаке, что обволакивает нежно и почему-то вселяет веру в то, что всё получится и всегда будет хорошо. Но здесь он, давайте признаем, откровенно боится. Боится последствий, боится сложного выбора, и ему так хорошо жилось в своём безопасном коконе все эти годы, что сейчас выбираться из него очень сложно. И стоит ли игра этих свеч? Юнги, он не умеет любить. Не умеет даже привязанность выразить толком, страшится того, что может случиться с ним, спусти он себя с поводка. Неизвестность… пугает. Но спасибо на том, что хоть себе может признаться в этой привязанности. — Господин Юнги, приехали! — раздаётся спереди, и он со вздохом открывает дверцу, выходит на палящее солнце, предварительно надвинув капюшон чуть ли не на самый подбородок. — Расседлай лошадей и покорми, — бросает, не оборачиваясь, кучеру. — Я надолго. — Слушаюсь, господин! — и он слышит, как за спиной трогается экипаж, и как отдаляется стук копыт по светло-розовому камню двора, на фоне которого он сейчас выглядит мрачным пятном. Замок Императора с этим его обилием башен, лепнины и кричащей вычурности, выглядит куда более внушительно родного сердцу корпуса, сложенный из всё того же розового камня и намного превосходящий размерами корпусный, но Юнги является здесь столь частым гостем, что может ориентироваться с закрытыми глазами. Минуя огромный роскошный фонтан с золотой статуей Кесеса, что выше человека в добрых три раза, и привычно закатывая глаза на подобный крик в сторону собственного величия, он быстрым шагом пересекает большой внутренний двор, где выстроился не один десяток роскошных экипажей. Через недолгое время, когда лошади будут поставлены в добротные денники, собственный будет смотреться здесь так же мрачно и несуразно, как и его владелец — на фоне всего этого позитивного розового говна. При входе, у самых высоких двойных дверей (опять же — золотых…), две секиры скрещиваются с лязгом перед самым его носом. — Кто таков? — сурово спрашивает детина в железе. — Серьёзно? — Юнги скидывает с головы капюшон и смотрит с иронией в чёрных глазах. — Император отсутствует и аудиенций не проводит, — говорит этот дебил, а на лице второго читается попытка подумать, и это должно быть похвально, наверное. — И выглядишь ты непристойно для посещения Дворца. — Серьёзно? — почти шипит Юнги, но спасение приходит в лице открывшейся изнутри двери и являющегося глазам постоянного члена Совета и мастера над монетой — виконта Дюпуи, рослого, но приятного глазу светловолосого мужчину в белых шелках с золотым тиснением. — Что здесь происходит? — откидывая назад упавший на лоб золотой локон, интересуется виконт, удивлённо оглядывая две секиры перед самым его носом и упираясь в злого Юнги прямо напротив. — Пытается проникнуть во Дворец, господин виконт! — явно желая выслужиться, начинает лебезить страж. — Не пускаем! И тут Дюпуи, согнувшись пополам, начинает громко смеяться, а вместе с ним — и толпа его лакеев за спиной. На тупорылом лице детины проскальзывает удивление, он крутит головой туда-сюда, не понимая, что происходит, но явно отмечая, как иронично вскидывает бровь незнакомец в чёрных одеждах. — Он сказал, что я непристойно выгляжу для посещения, — едко выплёвывает Юнги, впрочем, возвращая на лицо маску спокойствия, и виконт со свитой заходятся в новом, куда более сильном приступе смеха. — Дорогой мой, — утирая слёзы, блондин панибратски кладёт на плечо стражнику ладонь в белой перчатке. — Этот человек может входить сюда хоть в панталонах и будешь ты обязан его пропустить, после поцеловав землю, по которой он прошёл, благодаря мир за то, что он вообще родился на свет, — снова смеётся заливисто. — Юнги, Всевышнего ради, приношу извинения. Этого олуха поставили сюда на прошлой неделе. — Юнги?! — секиры мгновенно расходятся, пропуская, а говорливый детина становится белее мела. — Господин Смертоносный Юнги?! — Он самый, — Дюпуи снова начинает гоготать. — В последнее время — столь редкий гость в этих стенах, увы. Ты останешься? Может, пропустим по стаканчику? — Лерой, ты прекрасно знаешь, что мой ответ на это твоё предложение будет неизменным, — и, вздохнув, брюнет поворачивается к стражнику, что, кажется, находится на грани обморока. — Ничего. Ты хорошо выполняешь свою работу, — и отходит в сторону, выпуская толпу на широкое крыльцо под навесом. — Я как тебя увидел, передумал уезжать! — восклицает Дюпуи. — Скучаю по тебе неописуемо! Ты уже три заседания Совета пропустил! — И ни о чем не жалею, — пожимает Юнги плечами, наблюдая, как виконт взмахом руки отсылает своё дорого разодетое окружение подальше. — Как там мой Тэ? — негромко интересуется мастер над монетой, когда его свита останавливается у фонтана в ожидании. — Он был так мрачен, когда приезжал сюда последний раз, не отходил от Сокджина ни на шаг и даже не ответил на мой флирт! Почему все подстилки Тэхёна, да и он сам, полагают столь искренне, что Юнги интересно всё это знать? — Юнги, он кого-то нашёл?! — Дюпуи от этой мысли покрывается красными пятнами и нервно оттягивает ворот рубашки. — Нашёл?! — Нет, — ровно врёт боец. — А теперь, с твоего позволения. Я не просто в гости заехал. — Ну, да, конечно, — виконт дует пухлые губы, однако выглядит при этом донельзя довольным, явно поведясь на ложь. — Ты никогда не заезжаешь просто в гости. А хоть бы раз!.. — Хорошего дня, — обрывает брюнет и проходит в распахнутую дверь. — Злюка! — беззлобно кричит Дюпуи ему вслед, но Юнги лишь отмахивается мысленно, быстрым шагом направляясь в огромный, выдержанный в золоте холл и с лёгкой дрожью омерзения проходя мимо огромного полотна на стене из жёлтого камня, на котором изображён герб Империи. Золотой лавровый лист, знаменующий Императора, на котором восседают пять воронов: жёлтый, чёрный, белый, синий и фиолетовый, на вкус Юнги, выглядит отвратительно. Но Кесес находит эту свою идею слишком великолепной, чтоб он мог открыто выразить своё мнение, и сейчас лишь ловит себя на мысли, что был бы не против совсем, чтобы со временем зелёный ворон был втиснут рядом с чёрным. Это могло бы стать небольшим спасением этого дебильного герба в его глазах и… «Блять!» — и Юнги вздрагивает, обрывая поток собственных мыслей, и проходит в холл с очередным фонтаном, вода которого бьёт почти под самый потолок. Очередная золотая статуя уже более сложна и масштабна: сам Кесес стоит, сложив руки на скипетре, а за его спиной, лицом ко входу, стоят: Намджун, глядя вбок и удерживая в руках тонкую катану; смеющийся Хосок с молотом, закинутым на плечи; мягко улыбающийся Сокджин с вороном, восседающим на руке; Тэхён, игриво прикусывающий тонкий нож в форме пера… и он сам, смотрящий мрачно на любого вошедшего, с цепями, что намотаны на обе руки, и большими шарами у самых сапог. В общем, все вошедшие сразу смекают, как сильно Император привязан к пяти своим цепным псам. — Господин Юнги! — слуги обступают резко и сразу. — Всевышний, какими судьбами?! Вам подготовить Ваши покои?! Вы голодны?! — Стоп, — брюнет поднимает руку в красноречивом жесте, и возгласы стихают мгновенно. — Нет, не голоден. Нет, не нужно ничего подготавливать, я не останусь и скоро уеду. — Как Вам угодно, — те склоняют головы в синхронности и расходятся кто куда, мгновенно понимая, что не стоит трогать молодого господина, а сам он ныряет в боковую неприметную дверь, где попадает в светлый коридор и начинает быстрый спуск по широкой белой лестнице. Соблюдать правила приличия и обходить каждого члена Совета он, понятное дело, не собирается, так здесь можно и на неделю зависнуть, а у него уже скоро тренировка, на которую он не желает опаздывать. «А почему?», — хитро спрашивает сознание, и у него почему-то голос Намджуна. Воображение вырисовывает перед глазами это доброе лицо с понимающей улыбкой. — «Боишься провести с Чиминни слишком мало времени?» Сапог скользит, и брюнет хватается за перила, не желая собрать носом ступени. Останавливается, приводя чувства в порядок, а потом вздыхает тяжело и продолжает спускаться. Кажется, он в полном дерьме. …В архив, что становится наградой за длинную лестницу, его предсказуемо пускают не только без всяких проблем, но и с поклоном до самого пола. Юнги входит, абсолютно не впечатляясь масштабами и роскошью местного помещения для хранения различных хроник и прочего не интересующего его сейчас дерьма, отмечая лишь, что оно куда больше корпусного. Новый архивариус за огромным белым столом наклоняет голову почтительно, после чего интересуется, что понадобилось столь высокопочтительной особе в их скромном архиве. Да уж. Каким-каким, а скромным зал с этими кипенно-белыми стеллажами назвать точно нельзя. — Мне нужно всё, подчеркиваю, всё, что связано с необычными целителями. В легендах их называют «силуэтными», — и барабанит пальцами по столу в нетерпении. Архивариус подскакивает как ужаленный, бормочет «Я провожу Вас лично, господин Юнги» и торопливо идёт куда-то вглубь, на ходу отдавая крикливые поручения о том, чтобы необходимые данные были найдены ещё до того, как они подойдут к стеллажу. Так, в принципе, и происходит. Когда они подходят в нужную секцию, у одного из высоких столов выстраиваются люди в белых мантиях и, повесив носы, сообщают, что записей не так много. Настолько «не так», что осилить их можно за час — и кивают на четыре свитка, аккуратно разложенных на горизонтальной поверхности. — Неужели больше ничего нет?! — гремит архивариус, но помощники лишь качают головой понуро. — Приносим извинения, господин Юнги. Это всё, чем мы располагаем. — Лучше что-то, чем совсем ничего, — негромко бросает, садится на мягкий стул и кивает медленно. — Благодарю Вас. Будьте добры, оставьте меня. — Разумеется-разумеется, господин! — и он мгновенно остаётся один. Первый свиток с общим описанием целителей и перечнем известных народу способностей и их примерным описанием отбрасывает почти сразу, пробежавшись глазами до строк «Целитель силуэтный — ничего не известно». Второй повествует о том, как редко подобного рода энергетики рождаются на свет, и является отрывком из какого-то сочинения очередного старца с воспалённым умом, и также быстро отправляется к первому. В третьем находит то, что знал и без этого: что образы настроены на защиту их господина и только прыткий разум может заставить их перейти в атаку, ибо с ними нужно вести конструктивный диалог, убеждать в том, что атака с целью защиты жизненно необходима. А четвёртый… а четвёртый, исписанный мелким убористым почерком, и который, видимо, получил жизнь не так давно, вызывает ком в горле. О силуэтных целителях известно немного. Ярким примером служит легенда об Образном Юисе и его боевом партнёре Сионе, которая, как дошло до нас, была бойцом и безупречно владела двуручным мечом. Соединитель Кесес, первый этого имени, образовал вокруг себя круг из приближённых к нему энергетиков: Павуса, Юиса и этой самой Сионы. Сиона и Юис, по-видимому, были связаны Клятвой Дуэта, поскольку легенда гласит, что Сиона «плача, убила Юиса, после чего погибла сама от той же сквозной раны в груди, что нанесла ему: её близнец пронзил и её грудь, и скончались они, держась за руки». Юис был силуэтным целителем, чьими образами был он сам, Сиона и Павус, которые защищали своего хозяина, но в нужный момент предали его и не тронули Сиону, которая предала Империю и бежала. Это, к слову, требует отдельного изучения, ибо она была связана взаимной любовью со своим боевым партнёром, и когда Кесес решил их разлучить, здраво полагая, что чувства мешают политике, то попыталась его уничтожить, но, провалившись, сбежала. Но далеко не ушла, ибо Юис и Павус, по легенде, настигли её у Западного леса, где ныне стоит императорский корпус энергетиков. Конец, разумеется, печальный донельзя: образы Юиса, отчаянно преданного Сионе и любившего её, не тронули девушку, даже когда она уничтожила Павуса, а сама Сиона, здраво рассудив, что лучшего выхода всё равно не будет, убила его, поразив мечом насквозь, и благодаря Клятве Дуэта погибла сама. Красивая сказка, но она дала нашему Императору Кесесу, десятому этого имени, много поводов для размышлений. Во-первых, Клятва Дуэта между бойцом и целителем является строго под запретом, потому что если бойца можно заменить на другого бойца или боевого мага, то целителей слишком мало, и их жизнью нельзя рисковать. Даже на Арену Стадиона целителя запрещено выпускать без боевого партнёра. Во-вторых, Кесес, десятый этого имени, был остро заинтересован в том, чтобы окружить себя могучими верными людьми, но, во избежание повторения гнусной прошлой ошибки, набрал людей одного пола, дабы никому не нужная любовь случайно не перекрыла государственные приоритеты. Посему, выводов из этой старой истории можно сделать много: образы силуэтного целителя ни за что не будут атаковать человека, к которому тот располагает, очевидно, взаимной симпатией, потому что они никогда не пойдут против желаний своего господина, даже если они и порочны. Вывод второй: силуэтная магия очень могущественна, если знать, в каком русле её нужно использовать. И, наконец, Империя наша настолько сильна и велика, что даже подобные случаи не могут её сокрушить!» Юнги с летописцем совсем не согласен, ну вот ни разу. Откинувшись на высокую спинку, он смотрит невидящим взглядом в пергамент, и лично в его голове вывод из всего этого только один и звучит до банального просто. Пиздец.***
Чимин приходит в тренировочный зал ровно в семь. Помещение встречает его тёмными стенами, устланными факелами, всё тем же количеством учебного оружия и разного рода перекладин в углу, гробовым молчанием и абсолютной пустотой. Юноша сглатывает прерывисто концентрацию нервов в горле — получается плохо. Нет ничего хуже, чем, наверное, ожидать скорой расправы за то, что умолчал о главном, за то, что испытывает. А казнь будет, тяжёлая и мучительная, вязью яда по венам — возможно, его не добьют, но определённо оставят мучиться и жалко скулить на этом самом полу. Воображение рисует Юнги. Того самого Юнги, что посмотрит, холодно сверкнув глазами, и процедит «Пошёл вон», оттолкнёт, макнёт лицом в грязь и бросит Чимина в одиночестве разгребать ворох проблем вкупе с осознанием собственной скорой кончины — не так уж много и надо остальным энергетикам, чтобы прикончить беззащитного лекаря на поле боя. Лучше бы Юнги вернулся чуточку раньше, правда. Чтобы Чимин зашёл, получил своё сполна, и чтобы всё кончилось, толком не начавшись даже. Нет ничего хуже ожидания, когда страх липнет к спине влажной тренировочной рубашкой, а руки мелко-мелко дрожат в ожидании неминуемого итога. Если бы Чонгук был рядом, он бы приобнял за плечи, улыбнулся нежно и сказал «Мы прорвёмся, я обещаю». Но Чонгук далеко, а Чимин здесь, и он абсолютно один, чувствует себя нагим и беззащитным ужасно и едва ли не трясётся от скопления эмоций внутри. Чонгук далеко. Но так близко, если подумать: вот он, стоит, полупрозрачный, прямо напротив, выпущенный неосознанно, и крутит головой, как бы спрашивая «Что случилось, от кого мне нужно тебя защитить?». — От самого себя, — смеётся Чимин абсолютно невесело. На лице образа сквозит лёгкое недоумение, но он всем своим видом будто бы ждёт разъяснений ситуации. А Чимин смотрит. Смотрит на эти знакомые, совсем-совсем родные черты, мягкие, даже сейчас источающие заботу. — Ты бы знал, как мне нужен сейчас. Я безумно скучаю и совершенно запутался. Образ вскидывает брови в осознании, а потом ухмыляется. Целителю эта усмешка не нравится абсолютно — где-то он подобное уже сто тысяч раз видел, кажется, во время очередной бесполезной тренировки, поэтому хмурится и садится прямо на пол, поджав под себя ноги. Образ гипнотизирует взглядом с пару мгновений, а потом будто бы сдаётся и садится рядом. — Кажется, я схожу по нему с ума, — говорит Чимин в пустоту и почти что чувствует себя сумасшедшим. — Но ещё больше давит на меня тот простой факт, что он никогда не испытает ко мне чего-то подобного в ответ. Я не понимаю, почему вы все так уверены в том, что это не так. И Чонгук, закинув голову, начинает смеяться. Смеётся со всей широтой души, утирает полупрозрачные слёзы с щёк, и снова смотрит, улыбается. А потом подмигивает, и Чимин вздыхает тяжело и хочет провалиться сквозь землю: сидит, не произнося более ни слова, и просто считает секунды. В голове — абсолютный ноль, в груди — томление ожидания. Можно и убежать, наверное, но это же Юнги. Он его из-под земли достанет, чтобы навешать пару тумаков. А потом зароет обратно. Когда Чонгук неожиданно резко поворачивает голову в сторону входа, то блондин сжимается внутренне, услышав грохот быстрых, злых шагов. Дыхание сбивается, сердце начинает стучать гонгом, так громко и всеобъемлюще, что уши закладывает. И когда на пороге возникает Юнги, взбешённый до ужаса, с обезображивающим его красивое лицо выражением абсолютной ярости, становится даже как-то… полегче. Потому что, ну вот. Потому что сейчас всё закончится. А пока что Чимин, трясясь от ужаса, подскакивает на ноги и даже подходит к наставнику, внутренне сжимаясь. Юнги стоит в проёме, дышит тяжело через ноздри, сжав губы в тонкую бескровную нить, и когда между ними остаётся два шага дистанции, чёрные глаза опаляет энергией, рот открывается и… — Дохуя же ты умолчал! — орёт, спуская себя с поводка, подходит, толкает в грудь сильно. Целитель делает шаг назад, смотрит побито, но не говорит ничего. — Я думал, блять, что ты так, какие-то нюансы, а ты, сука! — ещё один тычок. — Всё самое важное! — и ещё. — Всё то, что по существу, долбоёб! — Прости, — шелестом, писком жалким. — Нет, блять, не прощу нихуя! — рычит брюнет. — Это же нужно, блять, быть таким долбоёбом, чтобы влюбиться и проебать всё на свете! Ты, блять, издеваешься?! Ты, блять, понимаешь, насколько беспочвенна твоя эта уебанская! — снова тычок. — Дебильная! — и опять. — Влюблённость?! — уже грудная клетка болит, если честно. — И, что самое смешное, если бы я дал тебе хоть один повод, дебила кусок! Нет! Не давал! Так какого хрена?! «Видишь?» — спрашивает мысленно Чимин, в панике скосив глаза на Чонгука и чувствуя полнейшее отчаяние, но видит только хитрую улыбку в ответ.— «Почему ты улыбаешься?!» — но не получает в ответ ничего, кроме ещё более широкой ухмылки. — «Всевышний, да как заставить тебя поверить, я не понимаю?!» И замирает, игнорируя искажённое бешенством красивое лицо напротив. Потому что образ, что стоит в отдалении, стягивает губы в трубочку и посылает воздушный поцелуй. Подмигивает. «Ты рехнулся?!» — вопит Чимин едва ли не вслух. — «Он убьёт меня!» Чонгук складывает руки на груди, показывая этим, мол, что им всем уже нечего терять, а по-другому его не убедить. И юноша вновь смотрит на это красивое лицо, что чуть выше, стоит вплотную. Такое желанное. А терять-то действительно нечего, думает Чимин, неожиданно успокаиваясь абсолютно, абстрагируясь от всего происходящего и собственных эмоций. Боец пошлёт его к чёрту так и так, в любом случае, и почему бы и не урвать себе то самое, последнее, перед тем, как ему, например, сломают хребет? — Какого хрена?! — вновь выплёвывает брюнет язвительно, явно ожидая какого-то конструктивного ответа на этот вопрос довольно широкого спектра. Но вот только не будет ему ничего весомого, кажется, потому что… — Юнги, — шепчет Чимин, и брюнет уже хочет рявкнуть обозлённое «Что?!», даже рот открывает для этого, чем целитель и пользуется столь бесстыдным образом. И целует. Юнги, кажется, воздухом давится от неожиданности, распахивает глаза в изумлении широко-широко, даже отстраниться хочет, но он не даёт, прикрывает глаза, цепляясь за ткань бархатного чёрного плаща, прижимает к себе и без лишних разговоров углубляет поцелуй, вталкивая свой язык в чужой приоткрытый рот. Изучает, проводит осторожно самым кончиком по ряду ровных зубов, а потом касается чужого, нежно, почти невесомо. Боец стоит изваянием, и видеть выражение его лица целителю сейчас не хочется совсем. В голове сейчас восхитительно пусто, на душе, да, кошки скребут, но всё это меркнет, потому что в этот момент он чувствует чужое рваное дыхание, такое, какое бывает лишь при сильных, очень сильных и почти неконтролируемых эмоциях. «Видишь?» — снова обращается к образу. — «Сейчас мне прилетит в челюсть». Жмурится в ожидании удара, но не получает. И в следующую секунду почти мычит удивлённо, поскольку язык Юнги непредсказуемо сплетается с его, а сильные тонкие пальцы впиваются в предплечья сквозь грубую ткань тренировочной формы, прижимают к себе, не давая возможности отстраниться, и брюнет выдыхает носом прерывисто, а потом нежно подхватывает под затылок и перехватывает инициативу. Глубоко, чувственно, до дрожи в ногах — Чимина так головокружительно, наверное, никто прежде не целовал. Они прижимаются друг к другу столь тесно, что юноша чувствует, как тяжело и быстро грохочет сердце бойца, вторя его собственному пульсу. Пальцы одной руки ласково перебирают отросшие волосы на затылке, другой — плавно оглаживают спину сначала, проникают под рубаху, касаются, такие холодные, разгорячённой кожи, вызывая россыпь мурашек по телу. — Чиминни, — шепчет в губы на грани слышимости, тихим рокочущим стоном, и у юноши дух вышибает, настолько ему нравится, как сейчас вырывается это прозвище из этого чувственного рта. Но куда больше лишает воли этот чёртов горячий язык, что касается нижней пухлой губы, так нежно и бережно, а потом снова обхватывает обе, и шумный вдох служит самым лучшим аккомпанементом под это, а сам Чимин сейчас, кажется, умер и воскрес заново, зарывается пальцами в чужие чёрные волосы, такие неожиданно мягкие и густые, путается в них, льнёт как к самому важному, будто прося защитить. И Юнги прижимает к себе ещё ближе, теснее, абсолютно забыв о том, что, вообще-то, только что был зол как собака и крыл его последними словами. И взгляд этих глаз, одурманенных желанием и нежностью, навсегда останется в памяти целителя, как и этот стон, уже куда более громкий, сотрясающий душу. — Всевышний, Чиминни… — и это победа, считает Чимин. Потому что Юнги смотрит с пару секунд глаза в глаза, и в чёрных омутах мелькает безумие, и с новым несвязным стоном впивается уже совсем другим поцелуем: страстным, повествующим о тщательно скрываемых до этого момента эмоциях, абсолютно лишающим рассудка. И Чимин чувствует, как его откровенно ведёт, и ноги не слушаются, ослабевают. Везде, куда не коснись — Юнги, Юнги, Юнги, один только Юнги, чьё имя хочется шептать как молитву о спасении, ведь оно действительно принадлежит божеству, чей культ возглавляет один восемнадцатилетний, отчаянно потерянный целитель. Целитель, что сейчас чувствует себя маленькой точкой в пространстве такого всеобъемлющего человека как этот самый Юнги, чьи руки обхватывают его лицо, а язык хозяйничает в его рту так безапелляционно и так правильно, что Чимин чувствует, как готов жизнь положить на то, чтобы заниматься этим и ещё многими другими грязными вещами тогда, когда захочет. А хотеть он будет всегда, потому что, кажется, болен без шанса на выздоровление, и если до этого ещё сомневался, то сейчас осознал до конца. Потому что… Юнги. Юнги, который отстраняется, и в чьих глазах читается острая форма безумия, но он кладёт ладони на его грудь, делает шаг назад и говорит осипшим голосом, совсем-совсем тихо: — А теперь нам нужно учиться бороться с этим.