***
Если Юнги думал, что это был совершенно адский месяц, то сейчас всё больше осознаёт, что, видимо, это всё была разминка перед самым главным гвоздём программы, потому что следующие две недели вытекают во что-то перманентно невыносимое, что заставляет глаз нервно дёргаться, а желание жить стремительно снизиться к нулю. — Я по тебе очень скучал, но тебя слишком много, выйди, пожалуйста, на хуй, тебя ждёт жена, — говорит он солнечным полднем на исходе третьей недели Намджуну и пытается закрыть дверь, но лучший друг быстро подставляет ногу, и миссия по сохранению спокойствия и внутреннего душевного равновесия благополучно проваливается. — Я не думаю, что твоя двухнедельная пластинка изменилась. Пока, Джун, — давит сильнее, но и лидер приваливается к двери с обратной стороны и всё же умудряется протиснуться в выдержанные в чёрном цвете покои. — И она не изменится до тех пор, пока ты не перестанешь отрицать очевидное. — Я не отрицаю, — рычит Юнги, падая в кресло. — Я просто убеждён, что это невозможно. — Возможно всё, — позитивно сообщает ему Намджун и садится в соседнее. — Абсолютно всё. Посмотри на меня, я же счастлив. — Ага, и ныкаешься со своей любовью по тёмным углам, как таракан от света, — фыркает боец, разливая вино по бокалам. — Я так не хочу и не буду. Не после того, что прочитал в архиве. — А, то есть, если бы ты мог любить Чимина в открытую, не опасаясь, что Кесес уберёт кого-то из вас в страхе за свою задницу и политическую деятельность, то не вёл бы себя как последняя сволочь? — удивлённо вопрошает Намджун, и у брюнета даже рук сейчас свободных нет, чтобы одна из них могла сойтись с лицом в неистовой любви. — Идиотский вопрос, — отвечает просто, косится как на дурачка. — Так да или нет? — допытывается мечник, едва не прыгая от нетерпения. Бутылка с громким стуком приземляется на стол, а сам Юнги разворачивается всем телом и выплёвывает едко: — Да. Да, да, да. Ты это хочешь услышать? Или тебе развёрнутый ответ нужен? Да, Намджун, если бы я мог открыто и искренне любить Чимина, то занимался бы этим прямо сейчас на своей кровати, а не… — обводит руками помещение. — Не делал вот это вот всё. Говорю же: я не отрицаю своих чувств и не бегу от них. Я боюсь последствий, а они обязательно будут, нравится мне это или нет. И у тебя будут, и это ты знаешь. Кесес нас за такое по головке не погладит: надо же, набрал себе свиту одного пола, дабы избежать связей, но из всей толпы размалёванных баб они почему-то предпочли общество друг друга! Какая ирония! — смеётся истерически, но резко обрывает сам себя. — Ты можешь мне сколько угодно говорить о том, что всё будет хорошо, и что радуга расцветёт над нашими головами, и птицы запоют баллады, и оргазм будет одновременным и ослепляющим в своей силе, но этого всего не будет. Не тогда, когда я являюсь тем, кем являюсь и не при таком политическом устройстве, Намджун. А теперь тебе действительно пора, — добавляет озлобленно, и лидер со вздохом встаёт и отправляется к выходу. Но в проёме останавливается, красноречиво поворачивается через плечо и произносит: — Ты как никто другой здесь боролся на Арене за право на жизнь, так почему же считаешь, что за собственную любовь нельзя также бороться? И закрывает дверь с той стороны, оставив друга в оцепенении пялиться вслед. Сидеть долго на месте не может. Измеряет шагами комнату, зарывается пальцами в волосы, а в голове — мысли, мысли, тысяча мыслей, что насилуют разум, хрипят предсмертно и молят о близости. Ни один бог ни одной религии даже и не догадывается о том, насколько ему тяжело засыпать и просыпаться с мыслью о том, как сильно хочется коснуться, и как душа не выдерживает этого пытливого взгляда с молчаливым укором. Эти глаза, они везде, даже тогда, когда Чимина нет рядом. Преследуют, манят, просят дать ему шанс, и Юнги уже по швам трещит от количества неразрешённых проблем. Забыться в вине не выходит, и Акио уже косится с неодобрением, но когда ему было не плевать на его мнение, правда. Потому что дел — слишком много, и он раз за разом перематывает в голове эти чёртовы строчки, что становятся его персональной молитвой, думает, анализирует. Разумеется, он не сказал юноше о том, что связь должна быть взаимной: хоть кто-то из них двоих должен верить в невозможность их отношений, хотя, Всевышний, о чём можно тут говорить, когда единственный, кто действительно считает обратное — это всё тот же Чимин, что кровит раной на сердце и даёт начало безумию. Но у Юнги есть и ещё одна проблема, а именно та часть текста о том, что целителей нельзя выпускать на Арену без боевых партнёров. Это значит, что кто-то нарушил закон, кто-то действительно юношу ненавидит, но за что? И сильнее страданий из-за невозможности права выбора лишь беспокойство о том, каков будет следующий шаг этой тёмной лошадки. Отступится ли, зная, что теперь Чимин под надёжной охраной? Действовать он не спешит: напоминание об этом будет куда весомее, если речь будет идти о покушении на ближнего к Кесесу человека, поэтому ждёт, ждёт терпеливо ещё один месяц, а уж на той, громом грядущей миссии, поможет блондину себя проявить. Ещё завтра опять ко Двору… И он в изнеможении размахивается и разбивает полупустую бутылку о стену. На грохот вбегает Акио, смотрит на дышащего в ярости господина, замершего посреди помещения, но не говорит ничего и тенью исчезает обратно, очевидно, за другими слугами с приказом убрать. А Юнги выходит из комнаты быстрыми широкими шагами, проходит коридор и вот уже без всякого стука врывается в фиолетовые покои с наглухо зашторенными окнами. — Проснись и пой, моя милая пташка, — ухмыляется нехорошо, подходя к огромной кровати, на которой в разных позах разбросаны три обнажённых тела спящих крепким сном молодых юношей и есть один голый Тэхён, что лежит поверх покрывала лицом в подушку. Проституты подскакивают сразу же, смотрят во все глаза и, испуганно пискнув, узнавая, поспешно подхватывают с пола вещи и устремляются к выходу, где уже стоит, привалившись к дверному косяку, Леа, с иронией глядя на всё это великолепие. Тэхён остаётся без движения, и лишь когда служанка выразительно отходит в сторону, пропуская уже полуодетых ребят, и закрывает за ними дверь, хрипит на грани связной речи: — Что ты за человек-то такой?.. — Какой? — услужливо спрашивает Юнги, с выражением лёгкой брезгливости присаживаясь на фиолетовое покрывало и подзывая Леа поближе кивком головы. — Ебать ты красавец, Тэ, — тянет саркастично. — Иди на хуй, — иллюзионист поднимает лохматую голову, демонстрируя слюну по подбородку, красные глаза и отёкшее то ли от перепоя, то ли ото сна лицо. — Чё тебе надо-то, Юнги? — Пока ты не станешь похож на нормального человека — совсем ничего, — хмыкает брюнет, и как только видит на лице товарища чувство отвращения, добавляет поспешно: — О, нет, ты не о том подумал. Я не Сокджин, я не буду читать тебе проповедей на тему того, как непотребно ты ведёшь себя даже для человека, которому падать уже совсем некуда. Даже наоборот, — и боец поднимает вверх указательный палец, привлекая внимание, но не переставая ухмыляться. — Знаешь, зачем я здесь? — Ну? — смотрит зверем Тэхён. — Чтобы упасть к тебе на самое дно, конечно же, — мурлычет котом и хлопает по голым ягодицам. — А теперь вставай, как солнышко по утрам, и топай в купальню. Я хочу спиться красиво и прилично, а не так, как это делаешь ты. …После того, как Тэхён выходит из купальни — чистый, снова красивый, но злой как чёрт — и падает на кресло перед камином, предварительно велев Леа подать на стол адское варево по рецепту её бабули и «чего-нибудь пожрать», Юнги чувствует себя донельзя удовлетворённым перспективой впадения на вечер в абсолютный и беспробудный алкоголизм. Настолько беспробудный, что отменяет тренировку с Чимином (и ещё б его век не видеть, если честно) через вошедшего вслед за брюнеткой Акио и отпускает того по своим делам. Как только Леа, расставив по столу всё необходимое, исчезает в боковой двери, Тэхён открывает рот, наконец, до этого, видимо, приходя в сознание. — Почему ты выбрал именно меня в собутыльники? — Когда-то я задавал тебе подобный вопрос, — ухмыляется боец, разливая бурду по стопкам. — Потому что ты лежал в кровати с абсолютным злом, пьянь ты моя ненаглядная. — Один - один, — ухмыляется иллюзионист и опрокидывает в себя алкоголь. Морщится немного, а потом вздыхает блаженно. — Нет ничего лучше, чем после ночи хорошего группового секса напиться в дрова прямо с утра. — Технически, сейчас уже обед, — хмыкает боец, отпивая немного: для задуманного ему нужно быть хоть немного трезвее, а это пойло после трёх-четырёх стопок с ног сшибает не хуже его кистеней. Но Тэхёна это, очевидно, не смущает, потому что он, даже не закусывая, наливает себе вторую стопку и тоже осушает её в мгновение ока. — У тебя, я смотрю, всё совсем плохо, Тэ, — констатирует, даже удивляясь немного. Тэхён улыбается уже несколько хмельно, разводит руками. — Вот так вот бывает, дорогой моему сердцу Юнги. Иногда жизнь не оставляет иного выбора, кроме как беспробудно бухать, — и боец с лёгкой руки наливает ему ещё. …— Да потому что пиздец всё! — восклицает Тэхён спустя час и ещё три стопки, роняя подбородок на руки и вздыхая. — Всё пиздец, Юнги. В упомянутом пока только две порции адской бурды, а разум блекнет, но всё ещё при владельце, поэтому актёрской игры вполне себе хватает: — Что стряслось? — Ты понимаешь, что… — иллюзионист вздыхает тяжело. — Твоя Соичи… — Не моя, — отрезает боец холодно. — Ей это скажи, — мрачно бросает Тэхён и явно собирает себя в кучу, ибо признание из себя буквально выдавливает. — Она мне угрожала. — В смысле? — хмурится Юнги предсказуемо, и иллюзионист снова разводит руками. — В прямом. Она пришла ко мне и прямым текстом сказала, что если я не прекращу связь с Гукки, то об этом узнают все высшие инстанции и всякие там Дюпуи и иже с ними. — Кстати, Дюпуи спрашивал о тебе недавно, — осторожно говорит брюнет. — Мне насрать, — отмахивается Тэхён и вздыхает, откинувшись на спинку кресла. — Юнги, знал бы ты, как это дерьмово. Я столько ему наговорил, чтоб оттолкнуть от себя, и боги лишь знают, как разрывается моё сердце, особенно сейчас, когда его нет рядом. Я думал, так будет легче и лучше, что я смогу пережить это, но нет, всё только хуже, знаешь? — и утирает слезу поспешно рукавом, а Юнги делает вид, что не заметил. — Я пробую шлюх, разных, всяких, пью алкоголь, но ничего не помогает, понимаешь? И если бы я только мог отмотать время назад, я бы плюнул в рожу этой шлюхе, и взял бы весь удар на себя. Если бы я только мог… — добавляет устало. — Если бы… Я бы боролся за свою любовь, я бы выстрадал её, но сохранил, а сейчас уже поздно, — и смотрит в окно. — Слишком поздно. Но подожди! — резко поворачивается к бойцу и тот вздрагивает от неожиданности. — Это всё выглядит так, будто ты пришёл послушать о моих проблемах, чтоб забыть свои собственные. Это действительно так? Юнги медлит. Окидывает фиолетовые хоромы долгим взглядом, взвешивает все за и против, а потом вспоминает, что он, чёрт побери, не бежит никогда и медленно тянет: — Не исключено, — потому что они с Тэхёном в одной лодке сейчас, и перед ним — два наглядных примера того, что может быть, если всё же бороться в лице Намджуна с Сокджином, или же сдаться и сожалеть — прямо по курсу, в кресле напротив. — И, знаешь, мой ум терзает вопрос, на который сможешь верно ответить только ты один. — Выкладывай, — взмахнув рукой, невнятно молвит иллюзионист. — Да или нет? — ухмыльнувшись криво, интересуется Юнги. — Ты сейчас смеёшься надо мной, что ли? Что за вопрос такой? — кривится. — Давай, Тэ. Я не могу открыть тебе всех карт сейчас, но ты, что, зря славишься своей интуицией? — Как ты можешь видеть, она сильно подводит меня в последнее время, — тянет задумчиво. — Но, хрен с тобой, пусть будет да. Только потом обязательно скажи, на что именно повлиял мой ответ. — О, непременно, — улыбается Юнги. …Из покоев иллюзиониста выходит поздно вечером и почти трезвым, в лучших традициях оставляя того спать на столе, и в коридоре встречает Леа, что скорее с низин, чем с высоты своего роста смотрит большими голубыми глазами: — Я впервые за этот месяц рада, что господин Тэхён выпил, — ухмыляется девушка. — Наверное, только Вы и можете его держать в узде. — Не исключено, — хмель развязывает ему язык, конечно, но не настолько, поэтому боец неспеша идёт в сторону своей комнаты. Но в спину прилетает вымученный вздох, который, в принципе, к нему не обращался: — И когда же это всё уже кончится?.. — О, не переживай, — широко улыбается он служанке, обернувшись. — Исцелится через неделю, — и без лишних слов отправляется к себе, дабы лечь спать, ибо утром вставать снова ни свет ни заря и ехать, ехать на заседание чёртового Совета, будь он проклят, и терпеть эти набившие оскомину рожи.***
Леа последнее время такая скучная, если честно. Ходит, смотрит сурово и лишь просит прекратить этот ужас, ведь не помогает совсем, очевидно же. Но Тэхён не слушает: он лучше знает, что ему на пользу идёт, а что — нет, хоть и на задворках сознания не может не согласиться — чёрта с два помогает, но остановиться не может. Он честно пытается вспомнить, сколько она уже следует за ним по пятам с кислой миной и осуждающим взглядом, но не выходит, как и становится сложно с подсчётом тех заседаний Совета, что он пропустил. Но наверняка Юнги выдумает что-то существенное, и ему все поверят, ведь это же он. Из жизни замка иллюзионист выпадает, словно дешёвый камень из перстня, и пару раз даже думает о том, что возвращаться не хочет. Его, отчаявшегося в своём существовании, всё устраивает. Пару раз он даже отвешивает шутливый поклон Соичи в коридорах и наслаждается реакцией: госпожа помощник распорядителя смотрит в упор, не понимая, то ли просто вернулся к прежнему образу жизни, то ли действительно сломался так, что не починить, но если он даст ей прямой ответ на её немые вопросы, то это будет слишком легко, верно? Так же, интересно, легко, как Чонгук покинул его покои, оставив кольцо… когда? Он не помнит. Жизнь Тэхёна сейчас — это непрекращающаяся волна похоти, табака, алкоголя. Он втоптан лицом в грязь, он унижен, проиграл и по-своему пытается исцелиться, зная точно, что лекарство здесь только одно, и именно оно не даёт спать по ночам. Он снится. Глаза, губы, лицо, милая широкая улыбка с двумя передними зубами, что чуть больше других, чёрные волосы, большие руки. Он снится так чётко и явственно, что кажется, будто вот он, прямо перед ним, на самом деле, и открывая утром глаза, Тэхён воет в подушку, если один, жалеет о том, что помимо животных, не может наложить иллюзию на себя самого. А если и нет, то забывается в поцелуях и ласках, но воображение исправно подсовывает одного человека на месте этих мальчиков: блондина, шатена, рыжего. Но не брюнета. Брюнеты — это слишком больно, ведь когда берёшь сзади и не видишь лица, можно в пьяном угаре подумать, что это Чонгук. Его маленький Гукки. Тэхён идёт по коридору, шумит, распевает песни во всю глотку, а такие же пьяные мальчики — сегодня по одному, справа и слева под руками, хихикают, смотрят игриво, в ожидании, и Леа мрачной тучей позади всей процессии, и он увлечён настолько, что почти было пропускает мальчишку в ярко-красном жилете: симпатичного, хрупкого, светленького с рыжиной юношу с большими глазами. Но не пропускает и останавливается, глядя на это лицо с мягкими чертами: — Смотрите, новые люди! Ты тут откуда такой сладкий взялся? Присоединиться не хочешь? Юноша теряется явственно, переводит глаза с одного на другого, а Леа шипит сзади предостерегающее «Господин!», но Тэхён уже давно на хую вертел её ханжество. — Не стесняйся! — голосит, и мальчишки хихикают снова. — Меня на всех хватит! — и видит, что блондин с явным облегчением переводит глаза на кого-то ещё за его спиной. — Господин! — голосит Леа задушенно, и что-то в её голосе заставляет его оторвать взор от милого личика и повернуться. Первое, во что утыкается взгляд — это сапоги, тёмно-красные, почти винные, кожаные и дорогие, и по мере того, как поднимает глаза, отмечает чёрные узкие брюки, тёмно-красный ремень, и большие ладони с длинными пальцами, широкую, мускулистую грудь и распахнутый на ней столь же винный, или же — если угодно — цвета засохшей крови бархатный дорожный плащ, что небрежно наброшен поверх широченных, раскачанных плеч. И чувствует ком в горле, и как улыбка наравне с кровью сползает с лица, когда дело доходит до изучения чужого, потому что… Он похудел. Ушла эта мальчишеская мягкость, пришли привлекательные островатые скулы, а волосы, что несколько выгорели где-то у берегов Западного моря в тёмно-тёмно каштановый, вьются, но чёлка, столь же волнистая, привычно падает на всё те же, неизменно чёрные глаза, что когда-то, видимо, уже два месяца назад, презрительным своим прищуром остановили его мир, а сейчас вот, кажется, им же пустили в движение вновь. — Гукки, — срывается с губ это безмолвное, но так прекрасно читаемое, а прищур становится злее — не простил. Не простил, всё ещё ненавидит, но, боги, лишь только один его вид заставляет сердце стучать, а душу… Исцелиться мгновенно. — Господин, Ваши новые покои готовы, — щебечет блондин откуда-то сзади, и Чонгук кивает медленно, но смотрит на Тэхёна в упор, а потом переводит столь же медленный взгляд на сжавшихся от подобного немого штурма проститутов. — Здравствуйте, господин Тэхён, — отзывается медленно, заставляет вздрогнуть крупно. — Иду, Калеб. И проходит мимо, не сказав больше ни слова.