***
— Всё точно будет в порядке? — спрашивает в тысячный, кажется, раз, и Чимин, запрокинув голову, смеётся заливисто. — Гук, я проучился без тебя два месяца. Ты думаешь, я не приноровился отвечать на нападки? — И как ты это делаешь? — Чонгук, такой по-новому большой и даже устрашающе могучий, но по-старому — мягкий и заботливый, осторожно убирает назад прядь светлых отросших волос, склоняет голову немного, улыбается тепло и нежно, почти… по-отечески. — В карцер не попадал ни разу, — ухмыляется целитель, скрещивая руки на груди, а теперь настаёт очередь Гука смущённо фыркнуть. — И как тебе спится в тех роскошных красных покоях, большой крутой парень? — окидывает внимательно взглядом эти широкие плечи, рубашка на которых грозится, кажется, по шву разойтись. Что же он делал-то там такого, раз приехал таким быком? — Странно, — пожимает плечами огневик. — Одиноко, даже вот так. — Ты всегда можешь исправить эту ситуацию, — широко улыбается Чимин, обнимая за шею. — Правда? — негромко смеётся друг. — Придёшь ко мне спать, если мне будут сниться кошмары? — Я — нет, а вот Тэхён, скорее всего, не откажет, — забрасывает удочку и со вздохом чувствует, как напрягаются сильные плечи под пальцами. — Гук, вам нужно поговорить. — Нам с ним не о чем разговаривать, — как отрезает, а потом отстраняется, смотрит внимательно прямо в глаза и выплёвывает. — Я его презираю, Чиминни. Целитель сжимает руки покрепче, прижимается сильнее, а потом отпускает, смотрит внимательно и видит очередную ложь. Ладно, возможно, друг не врёт и действительно испытывает целый спектр негативных чувств, но будет слишком глупо говорить о его внутренних переживаниях столь однобоко, потому что Чонгуку больно. Чонгук страдает даже сейчас и страдал, наверняка, всё это время, проведённое вдали. Как и очевидно страдает Тэхён, чьё лицо застыло, стоило этим двоим столкнуться глазами в коридоре. Это выглядит странно: когда Чимин ворвался к огневику с утра, тот был, разумеется, чертовски рад его видеть, но была в чёрных глазах плохо скрыта некая болезненность, что исчезла, стоило им встретить иллюзиониста. Всё стало как будто хуже и лучше одновременно. — Гук, ему не плевать, — говорит блондин негромко, смотрит внимательно на это заострившееся от боли лицо. Наверняка, они оба надеялись, что за эти два месяца смогут собрать себя по кусочкам, но всё снова рассыпалось в прах, стоило им вновь увидеть друг друга, а Чимин, будучи чутким и сторонним наблюдателем с ворохом собственных проблем, страдает вместе с ними и отдельно в то же время. — Чиминни, оставим это. Я пока не готов, — Чонгук опускает глаза и волнистая, ныне каштановая чёлка падает на глаза. — Не могу, — почти шепчет. — А тебе давно пора на занятия. Передай Сокджину спасибо, что отменил тренировку и позволил нам увидеться. Это мне действительно было необходимо. Чимин кивает, вздохнув тяжело. Обнимает напоследок покрепче, и Чонгук устремляется в крыло… «шестёрки», развернувшись на каблуках, а целитель понимает, что теперь разговор действительно закончен, и уныло бредёт на занятия. …— Чё, остался один? — хмыкает Даллас, посредственный такой водный маг с острым, хитрым и неприятным лицом. Чимин его не раз клал на лопатки в тренировочном зале, игнорируя нервный тик на лице Валлена, но Даллас отличается завидным упорством. Со смертью Берта, что был главным заводилой, и чья свита трусливо попряталась по углам, он стал более наглым и напористым, выбрав главной целью издёвок юного целителя. Чимин не стал озвучивать Чонгуку своих проблем в полном масштабе, но, откровенно говоря, уже чертовски устал от постоянных нападок и шепотков за спиной. В отличие от друга, вокруг него, слава Всевышнему, не образовался круг поклонников и почитателей, что следят за каждым шагом, распространяя сплетни, кажется, до самых архивов, но нет-нет, да кто-нибудь из сослуживцев, тех, с кем он поддерживает не дружбу, но устойчивый мир, сообщит, что Даллас и его дружки снова порют какую-то чушь. Последняя сплетня стала жарким предметом для дискуссий прямо в аудиториях и была настолько банальна, что даже расстроила: мол, Смертоносный Юнги освободил юношу от занятий по физической подготовке, дабы нагрузить его другими упражнениями. Здесь Чимин сработал красиво: когда это прилетело ему в затылок прямо на уроке по человековедению, то целитель повернулся, смерил Далласа взглядом, полным сочувствия, и бросил с улыбкой: — Если бы, Даллас, если бы. Я с удовольствием занялся бы с ним теми самыми упражнениями, на которые ты так упорно намекаешь, как и добрая половина этого замка. Ты вообще его видел? — ухмыльнулся неприязненно, наслаждаясь смешением неприятеля, и отвернулся. И вот сейчас, Всевышний, снова. — Одиноко, наверное? — хмыкает Даллас, стоя напротив посреди коридора, мешая пройти, уперев руки в бока и гадко улыбаясь. — Дружок-то в отдельную комнату переехал. Кошмары не снятся? Одному спать удобно? Или ты к нему под бочок бегаешь? Чимин молча смотрит на него, как на слабого умом, но отмечает, что народ, что собирался идти на обед, приостанавливается, предвкушая интересное зрелище. Понимает, насколько сильно его уже это достало, закипать начинает — потому что Даллас словно залез в его голову, бьёт по живому прямо сейчас. Потому что юноша действительно чертовски скучает. — Даллас, детка, — тянет, чувствуя, как лицо цепенеет от гнева, холодного, расчётливого, страшного. — Я никогда не буду один. Ты ведь не забыл о моих образах, тех самых, что исправно надирают тебе задницу на тренировках? — Кстати, о них! — маг вскидывает палец вверх, делая вид, словно слова целителя натолкнули его на чертовски важную мысль. — Как именно ты себе подбирал тех, кто прикроет твою задницу в случае чего? Через постель? И каково тебе быть элитной шлюхой? Кто из них всех трахается лучше всего, м? — и Чимин, все свидетели, действительно не хочет провоцировать драку, но образ Чонгука возникает рядом сам собой, скалится злобно. — О, значит, всё же этот? Странно! Я слышал, что Иллюзорный Тэхён очень падок до таких сладких задниц как у тебя! — и вскрикивает, потому что прямо перед носом у него пролетает огненный шар, но, не достигая стены, рассыпается на тысячу искр — не бледно-зелёный, а настоящий, вынуждающий повернуть голову и увидеть не полупрозрачного, а вполне себе живого Чонгука из плоти и крови. Друг… взбешён. Чимин легко распознаёт это по жилке на загорелой шее, по красным глазам, по сжатой линии губ. Взбешён так, что это грозится обернуться проблемой, и народ вокруг ахает, шокированный, а до ушей доносится изумленный шёпот «Его же только что не было здесь!». И правда: кого-кого, а огневика бы Чимин сразу заметил, но возникшую тяжёлую тишину разбавляет тихий довольный смех, и около Гука, словно по волшебству — стоит только моргнуть, возникает до ужаса довольный Тэхён. — Хорошо быть иллюзионистом, — тянет насмешливо, но целитель отмечает, что тот стоит от его лучшего друга, сложившего руки на груди и глядящего волком, на расстоянии вытянутой руки. — Можно внушить всем, что тебя здесь нет! …В покоях Сокджина… шумно. И людно. Чимин сидит на излюбленном месте, злится, но молча, чувствуя себя крупно нашкодившим ребёнком, которого отчитывают все и сразу на семейном собрании. Злится, потому что в сложившейся ситуации нет его вины абсолютно, и считает, что сейчас выслушивает всё это совершенно напрасно. — «Приноровился отвечать на нападки!» — рявкает Чонгук, полыхая красными от ярости глазами, и сейчас целитель жалеет, что под боком нет ведра воды, дабы остудить чей-то пыл. Огневик измеряет шагами комнату в бешенстве, а потом останавливается резко и утыкается глазами в Сокджина. — Ты бы слышал, что ему говорила эта мразь! Он сравнивал его с землёй, прилюдно шлюхой назвал! — Чиминни, почему ты не сказал мне ни слова?! — почти визжит Сокджин, багровея от гнева, и только приличия не позволяют блондину закатить глаза. Но Тэхён эти приличия в аду видел, поэтому позволяет себе эту подобную роскошь, да ещё столь красноречиво, что очевидно за них обоих выражает своё негодование. — Как вы там вообще оказались?! — восклицает юноша, переводя взгляд с мага на иллюзиониста и обратно. — Какого чёрта?! — Дорогуша, ничто в этом замке… — начинает свою привычную песню Тэхён, взмахнув нагружённым перстнями пальцем, но закончить ему не даёт злобный рык огневика, что на бывшего наставника даже не смотрит, впиваясь в лучшего друга злыми глазами. — Господин Тэхён, — и все присутствующие, включая вышеупомянутого господина, вздрагивают при столь официальном обращении. — Пришёл в мои покои и сообщил, что у тебя проблемы, в которые не нужно будет вмешиваться до определённого момента, и я пошёл с ним, потому что это же ты. Так и оказались. — Чиминни, пожалуйста, если над тобой будут издеваться, дай знать кому-то из нас! — квохчет наседкой наставник, сжимая его в тисках как ребёнка, честное слово. — Ты не в том положении, чтобы попадать в неприятности, а мы сможем тебя защитить! — Не надо меня защищать! — восклицает юноша, вырываясь из кольца рук. — Всевышний, ребята, я взрослый мальчик! У меня есть образы, которые не дадут меня в обиду! В конце концов, у меня есть… — и кусает себя за язык, обрывая свою небольшую пламенную речь. — Есть кто? — удивлённо спрашивает Чонгук, остывая мгновенно. — Да, Чиминни, — хитро щурится иллюзионист, растягивая губы в улыбке. — Кто? — Так, мальчики, — Сокджин, хлопнув в ладоши, поднимает своё тело с дивана. — Я думаю, Чимин понял, как все мы разгневаны и переживаем. — Я не переживаю, мне плевать, — вставляет своё веское слово Тэхён, удостоившись мрачного взгляда своего бывшего любовника, но успешно его игнорируя, а Чимин снова давит в себе желание закатить глаза к самому потолку. — А убогих мы не слушаем и слушать не будем, верно, Чиминни? — приветливо говорит Чонгук, и неясно, о ком сейчас речь: о Далласе или о чертыхнувшемся иллюзионисте. — Просто береги себя, ладно? — присаживается на корточки у самого дивана, смотрит ласково, руки на бёдра кладёт. — Не стесняйся обратиться за помощью. Ты не боец, ты целитель, и сама агрессия противоречит твоей натуре. Мы сейчас здесь кричали не из-за того, что считаем тебя слабым, а потому что любим тебя. Я люблю тебя и никому не позволю тебя обижать, даже если это будет стоить мне жизни, — говорит добро, и Чимин смотрит поверх его головы на Тэхёна, чьё лицо застывает маской равнодушия, и после этого он, не попрощавшись, выходит за дверь. — Гук, — говорит Сокджин негромко после того, как хлопок дерева о косяк утих в ушах. — Зачем? Чонгук смотрит на свои руки, сцепленные крепко с руками лучшего друга, медлит с ответом, слегка наклонив голову вбок. Сам же блондин упирается взглядом в посветлевшую макушку и давит в себе это желание ободряюще коснуться чужих волос. — Если тот факт, что я могу жить дальше, бьёт по его воспалённому эго, то это не мои проблемы, — наконец, изрекает маг, после чего пожимает плечами, разрывает тактильный контакт и поднимается на ноги, не глядя ни на кого. — Мне нужно идти. Хочу немного потренироваться, — и, помедлив, тоже покидает покои. — Идиоты! — воет Сокджин, снова падая на диван. — Какие же идиоты! — Каждого из них можно понять, — шелестит юноша, грустно глядя на дверь. — Они оба правы и неправы одновременно. — К черту, — чертыхается наставник, а потом вздыхает тяжело. — Я осведомил Юнги о том, что у нас тут разборки. Он не был против перенести вашу тренировку на поздний вечер. А пока, не хочешь отвлечься от всего этого дерьма и немного помочь мне? Чимин отвлечься хочет очень, поэтому кивает согласно, тем более, что помочь нужно с поисками дорогих платиновых запонок. — До меня тут слушок дошёл, что Император через три недели устраивает бал-маскарад, — распинается наставник, разгребая кучу баночек на трюмо. — Приглашений пока всё ещё нет, они должны будут прийти на днях, но Дюпуи сказал, что приглашены все члены «золотой шестёрки» и мой любимый, — неожиданно разворачивается к Чимину, хватает за щёки и начинает ласково трепать: — Обожаемый, ласковый, милый… — Джи-и-ин… — тянет уныло, ибо кожа начинает болеть, но не может перестать улыбаться, чувствуя это тепло в груди, столь всепоглощающее, что даже переживания по поводу Юнги отходят на второй план. Рядом с наставником тепло и уютно, всегда хочется улыбаться. — Ре-бё-нок, — по слогам заканчивает лекарь и чмокает в нос. — Что-нибудь красивое мы тебе точно за три недели сошьём, займёмся этим завтра же, а пока… — уголки пухлых губ тянутся вниз. — А пока Хьюз по моему поручению уехал ко двору, а запонок, которые мне подарила графиня Эльтэн, я найти не могу. А они мне совершенно необходимы! — и, не найдя ничего в ящичках, мелко и смешно перебегает из спальной зоны в гостевую, где стоит небольшой резной комод, и начинает рыться уже в нём. — Слушай, ты можешь посмотреть в гардеробе? Мало ли, право, вдруг зацепились за что. Ты их точно не перепутаешь ни с одними другими: они белые, как снег, и усыпаны прозрачными камнями. — Да, разумеется, — отвечает мягко Чиминни, подходя к огромному платяному шкафу из белого дерева, и раскрывает дверцы, столь широкие, что абсолютно закрывают обзор на добрую половину покоев с его ракурса. Поиски идут… медленно. Сокджин ругается, проклиная себя всеми последними словами, изучает ящик за ящиком, а Чимин осторожно перебирает однотонные вещи, невольно задыхаясь, восторгается стилем и качеством, и проходит какое-то время (и проходит достаточно много, если верить солнцу, что начинает клониться к горизонту, озаряя комнату красно-золотым светом), когда понимает — очевидно, и здесь пропажи ему не сыскать. И хочет уже было закрыть дверцы, когда дверь распахивается настежь, и голос Намджуна, злой и громкий, затапливает всё помещение. Такой лидер… непривычен, и Чимин замирает в испуге. — Ты представляешь?! — орёт мечник, очевидно, Сокджину, ведь Чимина тот не видит, как и юноша, собственно, обладателя голоса. — Я снова пытался, Всевышний знает, как я пытался! Я пришёл к нему, он даже пустил меня, и снова начал говорить ему «Юнги, не будь идиотом, Чимин сможет стать для тебя лучшей опорой!», — обернувшись, блондин встречается с испуганным взглядом наставника, и понимает, что разговор для его ушей явно не предназначается. Старший целитель хочет открыть рот, что-то сказать, но лидер продолжает в запале. — Подожди, не перебивай меня! Знаешь, что он сказал мне?! Он сказал: «Если ему нужно большое и светлое чувство, пусть идёт к своему Чонгуку». Так и сказал, Джин! — Что? — шипит, чувствуя, как в душе поднимается приступ злости, Чимин, делает шаг назад и видит Намджуна. Намджун тоже его замечает, и мягкое лицо вытягивается в удивлении и даже, кажется, белеет. — Что?! — голос его наставника звучит куда более эмоционально: Сокджин с грохотом задвигает ящик, едва не прищемляя себе палец. — Что сказала эта собака сутулая?! Чимин… в бешенстве. Пожалуй, это становится последней каплей в сегодняшнем дне, и без того полном идиотов и возмутительных фраз, лишённых какой-либо твёрдой почвы. У Чимина зубы сводит от гнева, и хочется впечатать кулак в чью-нибудь челюсть. Желательно бледную. Желательно ту, под которой можно увидеть чёрный воротник очередных дорогих тряпок. — Сука! — хрипит, давится яростью — и, чуть не снося не успевшего отпрыгнуть Намджуна, вылетает за дверь, уже настрадавшуюся сегодня от любовных переживаний. — Вот сейчас, Джин, — тянет лидер негромко, мгновенно остывая от подобной вспышки обычно миролюбивого юноши и прислушиваясь к быстрым тяжёлым шагам в коридоре. — Либо похороны, либо свадьба. — Столько событий, а я потерял любимые запонки, — поджав губы, мрачно шутит целитель. …Дверь трещит, очевидно, не рассчитанная на столь яростное вторжение в личное пространство одного ублюдка, но ему, знаете ли, откровенно насрать. Он терпит уже два чёртовых месяца, прощупывает почву осторожно, почти невесомо, чувствует отклик, но не желает давить, и вообще проявляет себя как человека рассудительного, сдержанного до чёртиков, того, кто принимает в расчёт чужие чувства и переживания, особенно после того, что рассказал ему Сокджин. И к чему это всё? — пролетает в светловолосой голове стремительное, пока Чимин разъярённым животным мчится к нужным дверям. Ради того, чтобы по итогу его послали к Чонгуку за простым человеческим чувством?! Юнги зол, это видно — очевидно, ещё не успевает взять себя в руки после разговора с Намджуном, и разворачивается быстро, демонстрируя мрачный взгляд чёрных глаз и широко раздутые в бешенстве ноздри. Но Чимину плевать, ясно? Ему сейчас всё равно на то, что чувства ледяной принцессы местного формата были оскорблены и задеты, потому что он устал. Его эмоционально выпотрошили за этот отрезок времени, он передумал слишком о многом, взвесил все нюансы тысячу раз и понял, что готов всё равно. Готов защитить, готов подчиниться обязательствам и подстроиться под ситуацию, под тысячи оных. И теперь терпение лопается, сыпется по полу жалкими бусинами. — Это мне одному, что ли, нужно?! — кричит прямо с порога, не заботясь уже ни о приличиях, ни о том, что их может кто-то услышать, но дверь, закрываясь, всё же громыхает за его спиной, пущенная в недолгий путь по дуге после этого выпада. Ноздри бойца раздуваются шире, губы превращаются в бескровную нить, но он сохраняет молчание, очевидно, в ожидании продолжения, и, кто бы знал, насколько зря он сейчас находит в себе эти крупицы терпения, поскольку юношу откровенно несёт. — Я устал, ясно?! Устал быть терпеливым, послушным Чимином, кротким Чимином, который даёт форы, понял?! — Какие нахуй форы? — не выдерживает, отзывается змеиным шипением, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек. — Форы тебе, чтобы ты снова успел убежать от меня! — выплёвывает своё едкое слово целитель, смотрит, не мигая, чувствует, как трясёт всего от той злости и непонимания, что зрели внутри и наконец-то находят выход. И видит, что попадает: лицо бойца перекашивается гримасой ярости, когда он открывает свой чёртов рот. — Я ни от кого никогда не бегу, ясно?! — всё так же опасно, негромко, и всё те же руки полыхают вспышкой энергии, когда Юнги делает пару шагов, сокращая дистанцию, и, очевидно, желая впечатать кулак в чужое лицо. — Конечно, бежишь, — ухмыляется едко Чимин, и ноги сами несут ближе, потому что брюнет здесь не один, кто может махать кулаками. — Именно этим ты и занимаешься последние два месяца. Потому что я не знаю, ясно?! — и собственный голос срывается в новый крик, которым он почти давится, на самых пределах связок. — Не знаю, как охарактеризовать по-другому то, чем ты занимаешься последнее время! — Ты был тем, кто поцеловал первым! — орёт в свою очередь Юнги. — А ты, сука, был тем, кто этот поцелуй продолжил, — и неожиданно ярость сходит на нет, оставляя после себя только слабость и горькое послевкусие унижения. — Зачем, Юнги? — шепчет почти и видит, что именно этот шёпот распаляет собеседника ещё больше прежнего. — Зачем ты это сделал? Зачем позволил мне думать, что шанс есть, зачем дал надежду, а потом её забрал, если тебе всё равно?! — новым криком, но без тени гнева, лишь полный отчаяния. — Это убийственно, Юнги! Это бесчеловечно! — Да?! — восклицает боец, трясясь от ярости всем телом. — Если ты думаешь, что ты здесь один, кто страдает, то спешу разочаровать: нихуя это не так, ясно?! В отличие от тебя, — брюнет подходит ещё ближе, тыкает пальцем в грудь больно. — У меня есть мозг и я им пользуюсь. Что ты от меня хочешь? Долго и счастливо?! У нас не будет долго и счастливо, так не бывает, не здесь и не с такими, как мы! Тебе легко говорить, — неожиданно понижает голос до самой грани слышимости, а на лице — боль абсолютная, столь сильная, что глаза прикрывает. — Ты не знаешь о том, что может сотворить Кесес, если узнает. Зачем начинать то, что будет обречено на провал? Посмотри на Тэхёна: он думал, что он и всесилие — это синонимы, и проиграл, а теперь пожирает себя изнутри этим чувством! — смотрит прямо и резко, цепляется с силой в чужие предплечья будто бы в панике, и шепчет, яростно, страстно. — И мне плевать на себя, но ты даже в расчёт не берёшь, что Император может тебя убрать столь изощрённо, чтоб мне уроком впредь было! Так что, знаешь… — прерывается, выдыхает рвано, после чего сглатывает нервно и шепчет почти с истерикой в голосе, заставив целителя буквально прирасти к полу ногами. — Засунь себе в задницу наши чувства, Чиминни, — жмурится, силясь сдержать рвущееся наружу что-то страшное, и блондин чувствует дрожь этих пальцев, столь обжигающих, что кажется, будто прямо на коже. Но протягивает руку, касается нежно мягкой прохладной щеки, заставляет распахнуться в изумлении эти чёрные омуты и спрашивает, не чувствуя к этому человеку сейчас ничего, кроме острой болезненной нежности: — Наши?.. И, наверное, кто-то, кто сверху, решил — пусть, к чёрту их, награждая за долгие одинокие годы, лишённые чего-то действительно тёплого. Каждому, абсолютно любому человеку нужен другой человек, думается Чимину в тот самый момент, когда его ладонь всё ещё прижимается к этому лицу, а глаза напротив въедаются в его собственные, и это будто немой диалог, острая борьба разума с телом, в которой первый, очевидно проигрывает. Юнги будто молит всем видом «Скажи мне, пожалуйста, «нет» — изо всех сил, душу выворачивая в одном взгляде прямо сейчас, что отчаянно кричит за этими омутами, разрываясь на части. А Чимин… Чимин уже решил для себя, тогда, давно, на Арене: кто он такой, чтобы ему отказать? Юнги целует. Целует неглубоко, нежно, робко, медленно; словно пианист, не уверенный в собственных умениях, пробует его губы на вкус, заставляя Чимина содрогнуться в сладкой истоме. Ловит губами судорожный выдох прямо, касается его щеки почти невесомо, и это тысяча искр с кровью по венам, это просто взрыв в самом сознании для одного Чимина. Безнадёжно влюблённого Чиминни, что так стремительно рухнул в бездну под названием «Мин Юнги» без права на спасение. Чиминни, что жмётся теснее, но так же нерешительно, будто спрашивая разрешения, немного сходит с ума, когда большие ладони с тонкими пальцами обнимают, притягивая, за спину, никуда не деваются. И только, кажется, вызывающее трепет по всему телу прикосновение чужого языка к его собственному возвращает к жизни, заставляет сердце кровь качать по всему телу с утроенной скоростью. Чимин, он зависим кажется, как от наркотика, и совершенно потерян в своих ощущениях. И поцелуй этот тянется патокой, неспешный и чувственный. Юнги никуда не спешит, лишь оттягивает его нижнюю губу зубами, столь же нежно, будто целитель из хрусталя сделан. А потом отстраняется, и, Всевышний, краснеет немного, а блондин, кажется, забывает, как дышать вовсе. А потом смотрит глаза в глаза, и видит, как тёмные омуты, тронутые тонким льдом страха, сквозят насквозь чувством, но неуверенностью, будто бы… Будто бы их обладатель не знает, как предложить, а в глазах — тлеющие угольки чего-то абсолютно конкретного, и тогда Чимин, кажется, собственноручно заколачивает последний гвоздь на крышке гроба, в котором покоится его рассудок, что пал смертью храбрых ещё тогда, кажется, когда юноша был спасён на Арене. Потому что смотрит с этой поволокой стыда — ему действительно очень неловко за то, что он сейчас сделает, наклоняет голову немного вниз, чтоб из-под ресниц и зелёным, приоткрывает припухшие влажные губы, не разрывая зрительного контакта, чувствуя, как сердце заходится в страхе и предвкушении. А потом медленно, очень медленно наклоняет голову, открывая обзор на шею, касается пальцами губ, после чего опускает кисть ниже, расстёгивает первую пуговицу форменного камзола и тянет, негромко, протяжно: — Ю-юнги?.. И эти демоны в чёрных глазах служат лучшей наградой, и на мгновение целитель даже теряется, глядя на то, как увеличиваются зрачки, а из расширившихся ноздрей вырывается воздух. И эта пауза, длиною в пару быстрых сердечных ударов, она как обратный отсчёт, после которого брюнет впивается новым поцелуем — властно и без всяких прелюдий, заставляет под напором назад отступить, прижимает к стене, выбивает из груди судорожный вздох и не даёт даже вдохнуть толком, затыкая своим языком. Его руки, они повсюду, одновременно возрождают и калечат, быстро, умело начинают расстёгивать оставшиеся пуговицы, а потом он отстраняется, но несильно, чтоб одно дыхание на двоих, и сгребает в кулаки ткань на груди. И Чимин, не ожидающий ничего подобного, ахает под аккомпанемент града различных застёжек и пуговиц, что рассыпаются по полу, унося с собой разум и стойкость. — Жалко? — мурлычет в губы большим опасным котом с этой ухмылкой кривой. — Немного, — бормочет блондин, понимая, как грубо вытряхивают его из остатков одежды, и как досыпается то самое, что ещё цеплялось за жалкие остатки от ниток. — А должно быть плевать, — и боец, кажется, действительно обезумев, с силой прихватывает волосы на затылке, вжимает голой спиной в стену усиленно, а грудью — в собственную, облачённую в тонкую чёрную рубашку, вынуждает откинуть голову набок, обнажить шею, сдаться и подчиниться. Чимин и не против совсем, трясётся всем телом то ли в сладостном предвкушении, то ли в липком страхе перед неизвестностью, но лишь стонет протяжно, когда чужие зубы сначала осторожно прихватывают нежный участок кожи, после чего их сменяют нежные жестковатые губы и втягивают с силой, и он всё же прикусывает, и Чимин скулит жалко, чувствуя, как упирается в штаны собственный член, сейчас ставший столь чувствительным, что ткань боль причиняет. Юнги же чувствует будто, целует глубоко, и тело прошивает сладкой истомой, когда боец ослабляет хватку ремня, раздевает до самого конца, после чего начинает покрывать поцелуями каждый сантиметр дрожащего от напряжения тела, где-то несильно впиваясь зубами, а Чимин чувствует себя глупой, абсолютно глупой и немощной куклой, и только и может, что постанывать тихо, да цепляться за… всё. Плечи, обтянутые шелковой тканью, руки, холодные, с этими длинными пальцами, подушечки которых прикусывает, когда Юнги в очередном приступе нежности касается губ. Бьётся рыбой на суше, и когда рука брюнета таки накрывает вставший член, снова хнычет и качает бёдрами призывно, прижимаясь так плотно, что едва ли не виснет на бойце всем своим весом, обхватывает руками за шею и хрипло стонет в чужие губы, прикрыв глаза. Движения руки Юнги, они быстрые, рваные, ритмичные, смазкой по пальцам и в предвкушении скорой разрядки, и в какой-то момент Чимин находит себя прогнувшимся в спине и с прижатой затылком к стене головой — открытым, доступным, порочным и стонущим. — Подожди, — хрипит Юнги, и снова целует в шею, долго, но нежно, собирает языком капли выступившего пота. И убирает руку, заставляет потерявшего разум Чимина толкнуться в воздух сначала, а потом заскулить тихо, сжимая кольцо рук плотнее, но — Всевышний! — брюнет осторожно высвобождается, делая два шага назад, а юноша, полностью голый, съезжает по стене прямо на пол, силясь сморгнуть чёрные точки перед глазами. Передумал? Не хочет? — Но Юнги не даёт жизни зарождающейся панике, мгновенно оказываясь рядом, присаживаясь на колени напротив и, шипя через поцелуй, поспешно выдирает из шлёвок ремень. И Чимин цепляется. Обвивает руками, ногами, прижимается тесно-тесно, чтоб чувствовал, как сердце колотится, чтоб больше не думал пугать так, и, видимо, его паника столь очевидна, что Юнги смеётся негромко, целует в уголок рта и поясняет: — Я за маслом. Оно у меня стоит на столе, за которым я обычно обедаю, — и демонстрирует тонкую изящную склянку, не прекращая смеяться. — Я никогда не бегу, забыл? — Ещё ты говорил, что между нами никогда ничего не будет, — найдя в себе смелости отзеркалить ухмылку, сообщает Чимин. — Но смотри, как не по нотам выходит. И Юнги снова рычит. Затыкает очередным грубым поцелуем, явно злясь на столь очевидный подкол, притягивает к себе резким, властным движением, тем, что возражений не терпит. Но Чимин и не думает сопротивляться: наоборот, он, одурманенный этой яркой вспышкой агрессии, припадает к чужой груди, упирается ладонями в плечи, расставив ноги широко и похотливо отклячивая пятую точку. Рука Юнги цепляется за его поясницу, давит, заставляя прогнуться, а сам Чимин покрывается крупной испариной, но считает себя в праве вцепиться пальцами в чужую выпуклость сквозь ткань и с удовлетворением обнаружить, что там колом стоит, и рваный выдох служит ему лучшей наградой, как и хорошо смазанные пальцы другой руки, что проникают внутрь, тщательно разминая уже привыкшие к подобному узкие мышцы и мягкие, податливые стенки внутри. И Чимин, тихо заскулив, насаживается, требуя больше, грубее, и лезет шаловливыми руками под ткань чёрных штанов, сжимает в пальцах чужой член, освобождает, начинает резкие движения рукой наверх и вниз, массируя головку большим и чувствуя каждым участком тела вибрацию низкого гортанного стона. Он смешивается с его собственным, контрастно высоким и сладким, когда чужие длинные пальцы находят нужный угол, выбивают искры сначала одним скользящим движением, а потом, обретя уверенность — резким и грубым; губы горят от укусов, и целитель едва держится, чтоб не потонуть в этих ощущениях, настолько это сейчас всё чувствуется гармонично и правильно. Не потонуть, но продолжать свои грубые движения рукой, что совсем-совсем на грани между болью и наслаждением, создавая удивительный эмоциональный взрыв. Но теряется в ощущении терпкой смазки на своей ладони, приваливается к чужой груди, чувствуя голым животом давление собственного возбуждения, и резкая смена положения чужих рук, как и неожиданное ощущение пустоты заставляют будто на мгновение потеряться в пространстве. А Юнги впивается в его талию до синяков, кусает как-то особенно сильно за нижнюю губу, до солёного вкуса во рту, и это захватывает. Захватывает, заставляет отвлечься, снова захныкать от чистого удовольствия — и поперхнуться куда более громким криком, когда его резко насаживают на себя, с болью, но, боги, с такой концентрацией силы, доминирования и того чувствительного баланса, что плевать абсолютно. Чимин распахивает глаза, не видит вокруг ничего, кроме этого бледного лица, и понимает, что действительно будет лелеять в памяти образ Смертоносного Юнги, обычно такого ледяного и подконтрольного разуму, но сейчас — с каплями пота на лбу, истерзанными губами, что пятном кровавым смотрятся в эту секунду, Юнги, что откидывает голову назад, обнажая каждую вену и острый кадык, и заваливается на пол спиной под аккомпанемент нового рыка, всё ещё прижимая Чимина к собственным бёдрам. Чимин, он, кстати, не против совсем: привыкает к ощущению члена внутри, хорошо знакомого, но, блять, это же Юнги. А потом плавно двигается, находя нужную точку, выдыхает плаксиво, и это просто срыв крыши, потому что брюнет тоже начинает скулить и срывается с цепи окончательно, начиная двигаться быстро, рвано и грубо. Это — один сплошной поток удовольствия. Это — синхронизация общего на двоих крика блаженства, и Чимин чувствует себя так хорошо, когда его резко подминают под себя, с грохотом упираются ладонью в пол прямо у виска, не выходят, разводят ноги чуть шире, и снова в буквальном смысле насилуют, но насилие это сладко в своём абсолютном безумии, и надолго блондина не хватает совсем: комбинация боли синяков по телу, боли на спине от трения о пол, той боли внизу, что смешивается с наслаждением — это и без того много. Боец проталкивает язык прямо в глотку, дыхания не хватает катастрофически и всё, хватает на что — так это на жалобное поскуливание и ответные толчки низом тела. И, да, он с громким стоном кончает. Кончает только от того, что брюнет останавливается на мгновение, отстраняется от его вспухших губ, ставших максимально чувствительными, и рычит тихо на ухо «Лежать и не рыпаться», после чего прикусывает раковину с силой, кажется оставляя след от зубов. Чимина так не трахал, никто и никогда. Для Чимина это слишком много, и это служит оправданием испачканной чужой чёрной рубашке, служит оправданием того, как он всё равно скрещивает ноги на чужой пояснице. А потом его сгребают в охапку. Несут и бросают на кровать наконец, головой к изножью, и этот контраст твёрдого с мягким настолько пьянит, как и пьянит чужая рука, вцепившаяся в перекладину из чёрного дерева прямо над его головой, как этот член, что снова проникает в него и начинает резкие, глубокие толчки без всякого иного тактильного контакта, и эти полыхающие чёрные глаза, что смотрят в его, не мигая. Чимин липкий, потный, грязный и чувствует себя порочной девицей, но ему нравится очень. Нравится кричать до сорванных связок, чувствуя себя переполненным этими ощущениями. Нравится то, как загорается чёрным кулак, что сминает простыни рядом с его головой, и как трещит жалко дерево. Нравится чувствовать себя столь возбуждающим, что человек, известный по всей стране жёстким контролем своей силы, теряет его. Его снова не хватает надолго — совсем как и бедной перегородки, что ломается с треском, но это не огорчает совсем, потому что вынуждает Юнги сместить руку на его снова возбуждённый половой орган. И он с громким стоном вновь приходит к финалу, прогнувшись в спине, не разрывая зрительного контакта, и сквозь белые всполохи перед глазами видит чужие, что смотрят на него как на самое дорогое на контрасте тому животному, что разрывает его тело изнутри в тот же момент. Чимин, поддавшись порыву, протягивает правую руку, не боясь, переплетая свои пальцы с чужими, что сейчас охвачены огнём, и чувствует себя абсолютно счастливым, когда они сжимают в ответ, и энергия послушно перетекает в истерзанное страстью тело, давая чуть больше сил. Он тянется свободной рукой, зарывается в мягкие густые чёрные волосы, тянет на себя, и Юнги, не сбиваясь с этого быстрого ритма, целует в ответ глубоко. И вздрагивает, когда тот резко поднимает голову, зверем ревёт это «Выйди на хуй отсюда!» — звук резко закрывшейся двери вызывает смех, все также смешанный с криками. Комбинация сложная, но увенчается успехом, потому что дрожь проходит по всему телу брюнета, и он, застонав хрипло, впивается в белую кожу шеи прямо там, где кадык, оставляя особенно красноречивую метку, и Чимин чувствует, как горячая струя выстреливает глубоко внутри. Ещё пара мгновений уходит на тишину, нарушаемую звуком дыхания двух загнанных страстью людей. А потом Юнги наклоняется, будто для поцелуя, и выдыхает прямо в распухшие полные губы: — И чтоб завтра твоя шея была такой же, как сейчас. И это добивает, потому что целитель не знает, чем руководствуется, когда с визгом восторга обхватывает за шею и снова целует.JIMIN. CHAPTER XVI: ADDICTION
16 августа 2018 г. в 19:00
— Ты мне не сказал! — врывается в комнату без всякого стука прямо с утра, визжит свиньёй, и, да, ему плевать на то, что этот гад, эта скотина, эта сволочь всё ещё спит, потому что Тэхён в ярости. В той самой её крайности, когда до истерики, когда до темноты в глазах и рыдания пытаются сотрясти грудь, потому что он понял. Всё, сука, понял. — Ты, блять, знал, что будет голосование, а я не приду! Ты, блять, специально спросил у меня «Да или нет», чтобы передать им мой ответ! Ты, блять, как вообще узнал, что будет требоваться единогласное согласие для того, чтоб его приняли в наши ряды, ты, сволочь?! Я тебе доверился!
— А я обманул твоё доверие, вогнал нож в спину, — хрипло тянет Юнги со сна. — Видишь, какой я плохой человек. Однако, смотрю, ты трезв и без шлюх? Всего-то нужно было Чонгуку вернуться, удивительно, что любовь с людьми делает.
— Как ты так легко развёл меня?! Как какого-нибудь чёртового дилетанта! В этом замке ничто не проходит мимо меня!
— А это прошло, — хмыкает Мин, садясь в постели. — Меньше пить нужно, тогда, быть может, будешь в курсе всех новостей.
Тэхён кипит водой в котле. Тэхён сжимает зубы, ибо крыть действительно нечем. Тэхёну кричать хочется, потому что то, что случилось — это один большой провал, и не так в его голове они должны были встретиться. Тэхён должен был быть таким из себя могущественным, хладнокровным принцем, возможно, и на коне даже, чтобы для большего эффекта. А не вот это вот всё, когда с мальчишками под боком, пьяным белым лицом и без всякой готовности. Понятное дело, великолепного продолжения после этого не было, а сам Тэхён уснул засветло, анализируя последние месяцы и признавая, наконец, в какое дерьмо он загнал себя сам. И если у того холодного принца были все шансы поговорить, объяснить, вернуть, то блядоватый пьянчуга все надежды благополучно похерил.
— Ненавижу, — выдыхает, успокаиваясь немного и понимая, что никто, собственно, не виноват, кроме него самого.
— Себя, надеюсь? — фыркает Юнги, и, не получив ответа, задаёт новый вопрос, издеваясь. — Выпьем за это?
— Катись к чертям, — мрачно изрекает Тэхён, разворачивается на каблуках и выходит за дверь с целью возродить свою жизнь из пепла.
Возрождение проваливается в самом начале, потому что в коридоре Чонгук, облачённый в тёмную рубашку с алого цвета жилетом, с этими его плечами, на которых ткань вот-вот затрещит. Проваливается, потому что на сильной мускулистой руке висит абсолютно счастливый Чимин, сейчас кажущийся таким хрупким и маленьким, смотрящий радостно в родное лицо. Проваливается, потому что Чонгук улыбается, глядя на друга, но улыбка сползает с этого прекрасного лица, стоит ему поднять взгляд. Чимин тоже оборачивается, соотносит нехитрые факты, смотрит на дверь за его спиной и мрачнеет. В голове Тэхёна назревают вопросы, и то, что он не знает ответов, его бесит до ужаса.
— Доброе утро, Тэхён, — машет рукой Чимин, но как-то неуверенно, переводит встревоженный взгляд с огневика на иллюзиониста.
И Тэхён бы это всё непременно заметил, если бы не смотрел, не мигая, в эти блядские чёрные омуты. Чонгук тоже не отрывает взгляда сначала, и неясно совсем, что отражено на этом лице — слишком хорошо себя контролирует, но один только вид, один только воздух, разделённый на них двоих, действует лучше любого болеутоляющего. У иллюзиониста ощущение, будто все эти два чёртовых месяца он находился на самом дне, под толщей воды, а теперь резко выплыл на поверхность и полной грудью вдохнул кислород. Это пьянит, это циклично убивает и возвращает к жизни обратно, отдаётся дрожью в руках и нервным смятением.
А потом он бросает уверенно:
— Доброе утро, господин Тэхён. Хорошо ли Вам спалось этой ночью? — и вроде бы банальное проявление вежливости, но он видит, почти чувствует злую издёвку в уголках этих губ. Или это кажется только? Ни черта не понять.
— Я спал слишком мало, чтобы ответить честно на этот вопрос, — улыбается кончиками губ, склоняет голову в шутливом поклоне. — Доброе утро. Хорошего дня.
Если ты проиграл, думает Тэхён, это нужно делать красиво и с гордо поднятой головой. Поэтому без всяких дальнейших прелюдий сбегает в собственные покои, где запирает дверь и выдыхает протяжно, привалившись к ней изнутри.
— Боги, за какие грехи вы послали мне это чудовище?