***
Он, кажется, сходит с ума, потому что у него нет других объективных причин для объяснения тому, как руки дрожать начинают, когда после вежливого «Входите», в дверях появляется он. Всё такой же гибкий и тонкий, как раньше, смотрит внимательно, тянет губы в улыбке вежливой, сцепил руки в замок, замирая посреди тёмно-красных покоев в ожидании какой-либо реакции. Но Гук молчит, лишь смотрит прямо и чувствуя, с какой силой сжимается челюсть: за эти два месяца он слишком многое повидал, чтобы оставаться столь же эмоциональным сейчас. Он видел кровь. Видел боль, боль простых, ни в чем не повинных людей, которых резали аки свиней другие люди, слышал вой матерей, когда они с Хосоком приносили найденные по лесам тела молодых юношей, фактически детей. Восстание — это страшно. А восстание, которое не бушует огнём, захватывая всё большие территории, а водой просачивается сначала в одну деревню, затем в другую, тот тип восстания, когда сын убивает отца за столом — это страшнее вдвойне. Чонгук как раз проткнул одного такого насквозь тёмной ночью в лесу, и тот, улыбаясь кровавой улыбкой, посмотрел на него, бросив лишь: «Я ни о чем не жалею». Хуже фанатиков нет ничего, решил он для себя в первую же неделю, когда ни толковых мыслей, ни мотивов, а просто бешеная вера. Поэтому, нет, этот Чонгук не дрогнет перед собственной болью. Не побелеет мелом, не начнёт заикаться или просить разговора. Этот Чонгук научился держать в узде свой чёртов язык, в боевых условиях быстро поняв, что он не уместен, научился давить свои чувства тоже, но, да, не без определённых погрешностей. Главная же стоит сейчас перед ним, смотрит этими глазами, в которых ничего не читается. И, чёрт его знает, о чём думает. Чимин говорит, что ему не плевать, и, наверное, знает, о чём говорит: если верить рассказам, Тэхён сломался сразу после того, как он покинул замок тогда, и перестал буйствовать лишь после неловкого столкновения, совершенно омерзительного. Успокоился. Малыш Гукки от таких вестей бы с ума сошёл, заел бы себя до боли в мозгу, а потом бы сдался — и пошёл выяснять отношения. Но Огненный Чонгук в такое не верит. Огненному Чонгуку, ему нужны доказательства, да и горд он слишком, чтобы проявить инициативу, ведь не он бросал, а его. Но, чем чёрт не шутит, если бы в тёмном взгляде напротив читалась хоть толика мыслей, возможно, он бы и… сдался. Сдался. Признал. Плечами пожал бы. Но не простил. Не подпустил бы ближе, не позволил змее второй раз сложиться тяжёлыми кольцами на голой груди. — Сердечно прошу прощения за беспокойство, господин Чонгук, — склонив голову в почтенном поклоне, произносит змея, большая, красивая, смертоносная. — Но я считаю, Вы должны знать. — Доброго дня, господин Тэхён, — чеканит Гук, ответным поклоном не удостоив. — Если Вы считаете, что сможете меня заинтересовать, то прошу. Надеюсь, я не буду жалеть о потраченном времени, — никакой реакции нет. Иллюзионист лишь улыбается шире. — Поверьте, не будете, ведь дело касается Вашего друга целителя, который, как я могу знать, Вам небезразличен, — звучит и правда двояко, но этот Чонгук больше не поддаётся на такие глупые провокации — не интересно. — Тогда не имею права прерывать Вас, — кивает. И Тэхён снова открывает рот. А когда закрывает, то пальцы уже охвачены искрами, а в покрасневших глазах — последняя форма бешенства, потому что… —…издёвки. Потому что… —…шутки о проституции. Потому что… —…нет никого, кто желал бы вмешаться и прекратить это всё. Два месяца не было, но теперь есть. И Чонгук вскакивает, ослеплённый всепоглощающей яростью, но замирает как вкопанный, когда в спину прилетает спокойное, даже насмешливое: — Разочаровываешь, Гукки. Где твоя приобретённая выдержка, которой бахвалился Хосок сегодня утром? — и, почти над самым ухом. — Всё такой же несдержанный. Ладно, эта провокация уже куда интереснее, а фамильярное обращение режет слух, бередит что-то в душе, отдаётся болью даже в кончиках пальцев. Чонгук цепенеет, чувствует, как это перекатившееся от нёба к языку Гукки, сказанное густым, томным голосом, пробуждает в нём то, что не должно совсем. Как ускоряется сердце в сбивчивом ритме и как потеют ладони. Как сильно хочется повернуться на пятках резко и заткнуть своим языком чужой рот поганый, чтобы до самой глотки, до рвотного позыва и со всей обидой и затхлой, скопившейся злостью. И поворачивается, но только лишь через плечо, бросает усмешку в сторону своего бывшего наставника и кидает негромко, с издёвкой: — Не помню, чтобы мы с Вами переходили на «ты», — и реакцией служит лишь вскинутая тёмная бровь и кривая ухмылка. — Вы хотите что-то мне предложить? И, да, с выдержкой всё действительно плохо, когда в коридоре он прорывается сквозь иллюзию огненным пламенем прямо в этого обсоска, поспешно одёргивая себя в последний момент: трупы здесь не нужны. А в покоях Сокджина колет, колет больнее, не понимая, чего хочет добиться, но зная только одно. Он терпел, когда Даллас унижал Чимина. Было сложно, до сжатых в кулаки рук, но он держался, даже анализировал всю ситуацию в поисках решения этой проблемы. Он не хотел вмешиваться, не хотел, чтобы у друга были счёты с кем-либо, но тело действует само, когда гнида говорит о Тэхёне. И это ужасно. Соломенные чучела вспыхивают одно ярче прежнего, но он понимает, что всё это — совершенно не то. По неподвижным мишеням и ребёнок попадёт с лёгкостью. И, нет, совсем не думает о пережитках прошлого и о том, как интересно было тренироваться с иллюзиями. …– Ты страдаешь, — серьёзное лицо, россыпь кровоподтёков по шее, ничем не скрытых, почему-то не исцелённых. Чонгук смотрит на дорогое сердцу лицо, а потом переводит взгляд за окно, силясь проанализировать свои эмоции и даже достигая в этом определённого успеха. Чимин стоит, и огонь в камине напротив бросает на миловидное лицо десятки колеблющихся теней, очень схожих с теми, что терзают разум и сердце его лучшего друга. Стоит и не говорит ничего об этих отметинах, но Чонгук и не спрашивает — не потому, что не интересно, а потому что блондин сам расскажет, когда будет готов. Он не может его ни в чём обвинять, ибо сам тщательно скрывал — и скрывает, но тщетно — свою очевидную привязанность к обладателю одной квадратной улыбки. Он не знает, почему не мог рассказать. То, что, оказывается, не связывало их с Тэхёном, казалось тайной, разделённой на двоих, чем-то интимным, хрупким и терпким на вкус, нестабильным и оттого завлекающим в пучину ещё больше. Невозможно прекрасным. — Возможно, — наконец, изрекает маг, и пускает вялый огонь между пальцев, отрешённо чувствуя, как противится его энергия, но, подчиняясь воле хозяина, ранит нещадно, но медленно. Чимин вздыхает, садится на кровати рядом, смотрит на сильные, испещрённые венами руки лучшего друга, а потом протягивает ладони и начинает лечить. Каждый волдырь, каждый почерневший участок кожи, ничего не уходит от внимания бледно-зелёной энергии, что покалывает легко, распространяет лёгкость по телу. — Не делай так, пожалуйста, — осторожно берёт его ладони в свои, заглядывает прямо в глаза. — Не нужно. Если надо, то давай просто поговорим об этом. Ты же знаешь, что я тебя не оставлю. Чонгук прикрывает глаза. Сколько раз за эти два месяца он вызывал образ Чимина перед своим внутренним взором, когда не знал, как поступить? Когда смотрел в наполненные слезами глаза женщин, что спрашивали его: «Живой?», и каждая — о своём сыне, брате, муже. Когда объяснял осиротевшим детям, что, нет, мама с папой не вернутся больше. Когда подбирал изувеченные трупы младенцев, выброшенные на дороге, чувствуя, как трясётся от боли и ужаса всё тело. Когда лежал ночами в ветхой избушке, которую выделили им с Хосоком, смотрел в тёмный потолок пустыми глазами и слышал ласковые слова своего наставника. — Ты можешь плакать, — говорил ему молотоносец с мягкостью в голосе. — Видеть такое первый раз — тяжело. Тебя никто не осудит. Я тоже плакал. Потом сможешь. Чонгук не заплакал ни разу, но исправно лелеял образ лучшего друга с этой мягкой улыбкой, и будто бы слышал рядом вкрадчивый голос, что шептал: «Ты справишься с этим». Чонгук справился, но где-то сломался и сросся неправильно. Возможно, ещё до своего отъезда, когда оторвал фиолетовый перстень от сердца, потому что если о Чимине он думал, то Тэхён ему снился, и это было ужасно, поскольку всеми силами он надеялся, что время, проведённое от иллюзиониста вдали, пойдёт ему во благо, заставит собрать себя хоть немного, но нет. Это было всё так же болезненно, как и сначала, но только когда острая боль переросла в нечто тянущее и перманентное, то пришла обида. Пришло… презрение. А боготворить и презирать одновременно, это очень сложно, особенно, когда ночами он просто стоит и улыбается молча, реалистичный и будто бы настоящий, а потом Чонгук снова открывал глаза и шёл убивать и подбирать трупы. И снова смотрел в потолок без тени какой-либо мысли, чтобы потом снова закрыть глаза и увидеть улыбку Тэхёна. Это даже невозможно описать. Чонгук бы назвал тоской, но это было бы неправильным определением. По Чимину он, да, тосковал. Думал о том, как бы тот поступил в той или иной ситуации, что бы сказал, размышлял, что целитель бы точно смог вылечить души отчаявшихся одним только словом. Ему не хватало поддержки, кого-то родного рядом на этой арене контраста и массовых боли и страха. Но то, что он испытывал к Тэхёну в те дни, наверное, больше похоже на зависимость без возможности достать ещё. И когда столкнулся с ним в коридоре, то дозу свою получил и сломался ещё больше, умирая морально и не принимая собственных чувств. Это когда рассудок говорит: «Забудь, он не заслужил», а сердце рыдает слезами кровавыми и просит вернуть; когда гордость раздувает ноздри в гневе, а то детское, что осталось внутри, просит защиты и хочет прижаться тесно-тесно и рассказать о тех муках и страхах, что настигли у Западного моря. И всё вместе лишает разума, топит в адской комбинации чувств, и, наверное, здесь только время поможет, если не справилось расстояние. — Я пока не готов, — выходит хрипло и боязно, но Чимин понимает. Просто обнимает со вздохом и прижимается, и Чонгук чувствует себя почти прежним, когда сидит вот так, в полумраке и в абсолютной тишине, нарушаемой лишь треском брёвен в камине, с головой лучшего друга на своём плече. А потом поворачивает голову, снова встречается с этими глазами и видит: в Чиминни тоже что-то поменялось, но он не может понять, что. — У меня бой в конце недели, — говорит спокойно и уверенно. — Придёшь? — Разумеется, — улыбается Гук, и прижимается щекой к светлой макушке. — Знаешь, я рад. — Чему? — Что ты теперь с Юнги, — и чувствует, как юноша вздрагивает. — Я рад, что он не отвернулся от тебя в нужный момент и стал твоим партнёром по бою. — А, да, — смеётся негромко. — Он крут. Очень крут, Гук. — Тебе не пора спать? — спохватывается неожиданно. — У тебя же завтра всё по распорядку. — Нет, завтра я не тренируюсь и не иду на занятия. Сокджин вызвал портного для бала-маскарада. Он совсем помешался на этом, хотя никто нас даже не пригласил ещё. Хочет, чтобы всё было в лучшем виде. А ещё после боя мы все собираемся и едем ко двору, дабы нас представили Совету. Сокджин должен будет собрать нас у себя в покоях для того, чтобы подготовить к тому, чего ожидать. — А потом — очередная самоубийственная миссия, я помню, — треплет светловолосый затылок и неожиданно зевает, прикрыв кулаком рот. Чимин вздрагивает, бормочет: «Ты, наверное, устал, мне надо идти», и порывается встать, но огневик нежно перехватывает чужое запястье, смотрит в глаза. — Останься со мной? Чимин смотрит, не мигая, стоит у кровати, мнётся немного, а потом вздыхает тяжело и мотает головой: — Я думаю, меня не так поймут, — и показывает на свою шею красноречиво. Чонгук смотрит вопросительно, выжидающе всё же: интересно, на самом деле, до чёртиков, и сколько бы он ни думал о том, как плохо вторгаться в чужое личное пространство, ничего не может с собой поделать. Целитель вздыхает снова, а потом, глядя на полыхающие брёвна… удивляет. — Я… кажется, мы с Юнги вместе, — огневик чувствует, как вытягивается его лицо. — И, кажется, он очень ревнив. Я поговорю с ним об этом и… Но Гук перебивает, начинает смеяться заливисто, откинув голову назад и до выступивших на глазах слёз. — Позови меня, когда будешь говорить ему что-то вроде: «Родной, мы с тобой, конечно, вместе, но иногда я буду спать с Чонгуком в одной кроватке, ибо порой мне так одиноко!», — и смеётся громче, когда Чимин сам начинает ржать и отвешивает несильного тумака в плечо. — Знаешь, что он тебе на это скажет? «Оставайся в моей кроватке, раз тебе так одиноко», вот точно. Я уже неплохо в нём разобрался, поэтому уж если ты подписался на отношения с ним, — фыркает. — Не будь самоубийцей и не нарушай условий. Но я рад, — снова сплетает их пальцы, притянув друга поближе, и улыбается. — Очень рад за тебя, Чиминни. Юнги, он хороший человек, несмотря ни на что. И он может тебя защитить. — Я и сам могу себя защитить! — восклицает. — Валлен уже не знает, кого со мной ставить в спарринги — я надираю задницы всем! — Умница, — улыбается шире, сверкнув зубами. — Я горжусь тобой. И обнимает крепко напоследок, а потом отстраняется, позволив Чимину помахать рукой и выйти за дверь. И выдыхает прерывисто, позволяя себе больше не сдерживать края той кровоточащей раны в груди, даже не так: глубоко вырезанной на сердце надписи «Тэхён», что начинает сочиться обильнее. Огневик действительно рад за лучшего друга, понимая, что именно такого склада человек ему и подходит, но это не мешает сознанию рваться наружу и шептать громко: «А я? Когда же и я смогу быть счастливым?». Никогда, очевидно, отвечает Чонгук сам себе, снова переводит потухший взгляд на собственную кисть. Энергия кричит внутри, но предсказуемо подчиняется. Руку жжёт немилостиво, но ему плевать. Ведь сердцу куда больнее.***
Нечто острое втыкается прямо в кожу на рёбрах, и Чимин ойкает громко, а после зычного: «Терпеть во имя красоты!», брошенного Сокджином, уныло вздыхает и рук уже, кажется, вовсе не чувствует. Нельзя подвергать людей таким пыткам рано с утра вместо тренировки, абсолютно нельзя. Особенно, если у людей до позднего вечера был секс, а потом непростой разговор с лучшим другом, но кого это интересует? Точно не Сокджина, очевидно. — Ноги чуть шире, — бросает портниха, и голос её звучит невнятно из-за булавок во рту; Чимин выполняет просьбу, возводя глаза к потолку, стоя на табурете в позе звезды и позволяя людям мельтешить вокруг. — Господин Сокджин, Вы выбрали? — Да! — и целитель подходит к ним и протягивает один из многочисленных рисунков. — Только здесь рукава чуточку шире, и штаны посвободнее на бёдрах. Не хочу, чтобы мой малыш выглядел, как проститутка. — А расцветка какая? — задаёт вопрос вторая портниха, отвлекаясь от чиминовых рук. Джин смотрит подопечному прямо в лицо, но явно не с тем выражением, которое подразумевает: «Какую бы тебе хотелось?». О, нет, так смотрят обычно на тех, против кого задумали гадость и не знают, как лучше исполнить, и поэтому юноша содрогается было, но возглас первой портной заставляет вновь замереть неподвижно. — Камзол будет белым, — тянет наставник, прижимая к губам тонкий длинный палец. — Да, определённо. Белоснежным. Сапоги тоже будут белыми, а вот пояс, штаны и маска будут другого цвета, — ухмыляется шире и очень нехорошо. — Какого? — робко спрашивает Чимин, уже готовясь ко всему. — Чёрными, я угадал? — раздаётся сзади насмешливый голос, заставляющий Чимина вздрогнуть, еле сдержать дурацкую улыбку и повернуться, чтобы увидеть Юнги, что стоит в дверях сокджиновых покоев, привалившись к дверному косяку и вскинув бровь иронично. — Как ты угадал?! — возмущается Сокджин, всплеснув руками. — У тебя всегда были очень тупые шутки, — пожимает плечами брюнет, впрочем, не сводя плотоядного взгляда с молодого юноши на табурете. Только сейчас до Чимина доходит, что стоит он только в одних лёгких тёмных штанах, под которыми нет ничего. А потом боец переводит глаза на замерших то ли в испуге, то ли в благоговении портних, улыбается краем губ и кивает в знак приветствия. — И шутка о том, что у Чимина два наставника, Сокджин, бьёт все рекорды, — делает ударение на слове наставник особенно чётко, и следы поцелуев на шее блондина, кажется, начинают гореть. — Кстати, Чимин. Наша полуденная тренировка всё ещё в силе. Не опаздывай, пожалуйста, — и выходит, плотно затворив за собой дверь. Сокджин смотрит прямо на него и играет бровями молча, а юноша лишь пожимает плечами, делая вид, что не понимает намёков совсем. …А уже через пару часов, отмучившись и всё ещё ощущая на коже больные уколы, идёт в зал, переодевшись в светлые тренировочные вещи — то единственное, что у него осталось, и в чём он вынужден ходить сейчас, ибо кампусная форма была разорвана на лоскуты во время… Кровь затапливает скулы, на губах играет дурацкая улыбка, а грудь сжимает чувством тепла. И, бегло спустившись по ступенькам, он попадает в уже хорошо знакомый зал из чёрного мрамора. Он растерян: чёрт знает, что происходит между ними двумя, потому что накануне они об этом не говорили, занятые ленивыми поцелуями после страстного секса, и Юнги ставил всё больше отметин по шее, помечая, делая своим и вылизывал взмокшую от напряжения и нервов кожу, изучая тело юноши пристально и плотно, не обделяя вниманием ни один сантиметр. А после смотрел ленивым котом, лёжа рядом и улыбаясь кривой ухмылкой, и от этого Чимин почти разучился дышать и умер бы обязательно, не напомни боец о том, что завтра на раннее утро Сокджин позвал портного, а дело это кропотливое и долгое, и лучше бы выспаться. Чимин с ним был абсолютно согласен (не то что бы у него был большой опыт в этом деле), посему честно попытался встать сначала, но брюнет в самый последний момент ухватил за запястье и дёрнул на себя, опрокидывая назад. Снова поцеловал, проводя рукой по голой спине, опуская ладонь на поясницу, а потом рассмеялся в губы негромко и спросил о том, как Чимин собрался идти по коридору раздетым. Ну, или краткая история о том, как юноша перебежками перемещался по тёмным коридорам в длинном плаще в пол до своей комнаты, где залатал стратегически важные зоны, накинул тренировочные вещи и отправился к Чонгуку. Где обнаружил друга, смотрящего в одну точку с огоньком в руках, что сжигал грубоватую кожу на пальцах. А сейчас Чимин мнётся неловко, подавляя в себе желание с визгом броситься прямо брюнету на шею, потому что… потому что он действительно не знает, что между ними происходит. В своих чувствах он уверен абсолютно, но не ручается в ответе на них — всё ещё, потому что утруждать себя прояснениями ситуации брюнет не стал от слова совсем. И ныне смотрит выжидающе, будто просчитывая, как Чимин поступит теперь, улыбается криво, впивается изучающе, склонив к плечу голову, явно оставаясь довольным видом. А потом руку протягивает ладонью вверх приглашающе, и бросает хриплое, тихое, но разве что не набатом бьёт по ушам: — Эй, — и, ласково. — Иди сюда. И Чимин идёт. Парит над полом в эти крепкие руки, позволяя провести носом по скуле, сжав в объятиях предварительно, крепких и нежных. — Ты как себя чувствуешь? — спрашивает брюнет, проводя пальцем по его губам и внимательно заглядывая в глаза. — Нигде не болит, где не нужно? — Счастливым, — улыбается целитель, тая в этих руках, обтянутых в чёрное. — И, нет, нигде не болит, — и тянется к чужим тонким губам, оставляя на них отпечаток нежного поцелуя. Юнги снова рычит тихо, и это отдаётся сладкой истомой в паху, а потом углубляет поцелуй и скользит руками под ткань тренировочной светлой рубахи и бормочет невнятно, отстранившись на жалкий миллиметр. — Меня бесит твоя одежда. — Почему? — ухмыляясь, также негромко интересуется Чимин, обхватывая тонкую шею. — Мне кажется, чёрный тебе больше пойдёт, — добивает, оттягивает нижнюю губу юноши, проводит языком, снова целует жарко, а руки опускаются на зону паха, несильно сжимая. Чимин скулит в поцелуй побитым щенком, чувствуя, как кровь мгновенно отливает от головы в куда более интересные места, трётся об эту ладонь через ткань, и это настолько прекрасное чувство, что, может быть, ну её, эту тренировку вообще? Юнги, очевидно, тоже так думает, потому что, получив отклик на свою ласку, поцелуй углубляет, скользя пальцами к чужому ремню, ослабляя, а потом вовсе выдирая из шлёвок, скользит под плотную ткань, сжимая полувозбуждённый орган, проводя по стволу большим пальцем с силой. Юноша стонет негромко, толкаясь навстречу. Чувствует себя куда более уверенным: теперь он знает, что его как минимум хотят, и, если быть откровенным, совсем не против таких поворотов событий. Поэтому тянется своей рукой, пальцами другой не забыв зарыться в чёрные густые волосы, с удовлетворением отмечает чужое возбуждение сквозь тонкую ткань таких же широких, как и у него, штанов, только из шёлка, а потом усиливает давление на затылок, показывая, что нужно ниже, на пол, и Юнги — хвала Всевышнему! — слушается. Раскладывает его под собой на прохладном полу, не забывая слегка прикусить шею несильно, и рывком стягивает всю нижнюю часть одежды, открывая себе доступ. Чимин лапает откровенно, прислушивается к тихим порыкиваниям, сминает в пальцах чёрную ткань, прогнувшись в спине и позволяя покрывать поцелуями шею и ключицы. Юнги не медлит сегодня — ни капли вопроса в чёрных глазах — и вновь перехватывает контроль над ситуацией, расставив ноги по бокам от юноши, языком выписывая вензеля где-то на шее. Заставляет Чимина раствориться в ощущениях, ухнуть в эту пропасть, прикрыв глаза, и расплавиться полностью, и потому прикосновение, грубоватое, жёсткое, но такое восхитительное, члена о член, когда боец сжимает их вместе пальцами одной руки, перехватывает дыхание и оказывается совершенно внезапным. Чимин ахает тихо, распахивает глаза широко, невидяще и толкается вперёд, всем телом ощущая этот элемент скольжения двух тонких слоёв кожи друг об друга и чужую руку одновременно. Не то что бы у него никогда не было такого опыта, но здесь всё ощущается острее, интимнее, наверное, опять же, потому что… Юнги. Юнги, который сейчас смотрит в глаза преданно, не прекращая резких движений рукой вниз и вверх с последующим усилением давления на чувствительные головки, проводит большим пальцем, размазывая смазку — и снова вниз резко по стволам. Чимин дышит тяжело, будто бежал без передышки часа три, тянется к чужой голове, обхватывает ладонями бережно и целует неглубоко и неспешно, вкладывая всю свою нежность, потому что очаг страсти, он там, внизу, и этот контраст заставляет плавиться прямо на этом полу. Надолго теперь не хватает Юнги: в определённый момент движения рукой становятся требовательнее, грубее, и рык в губы — прямо на грани слышимости — сотрясает чужую грудную клетку, приводит в трепет, и целитель чувствует горячие капли на своём животе. Но и так просто в покое его не оставляют: лишь на секунду высвободив руку, Юнги прижимается теснее, впивается в губы глубоким поцелуем, а ощущение его пальцев на члене — оно всё же ни с чем не сравнимо, и когда судорога проходит по телу от самых кончиков пальцев на ногах, удовольствием сосредоточившись на особо чувствительном к стимуляциям месте, Чимин стонет тихо и будто неловко, прогибается в пояснице и изливается в чужую ладонь, чувствуя губами чужую улыбку. …— У нас бой, — силясь отдышаться, произносит Юнги, лёжа на полу рядом, сжав пальцы Чимина в своих собственных и уперевшись ошалелым взглядом в потолок. — Совсем скоро. — Ага, — не спорит блондин, пялясь туда же и также силясь восстановить дыхание. — Возможно, мы даже умрём. — Это вряд ли, конечно, — пальцы сжимаются чуть сильнее, а потом расслабляются. — Но тот факт, что мы не упражняемся, немного бьёт по совести. — Секс — тоже упражнение, — хмыкает Чимин и наслаждается звуками негромкого грудного смеха. — Юнги… — начинает неуверенно, и, видимо, что-то в его голосе заставляет бойца насторожиться, приподняться на локте и заглянуть ему в лицо. — Что… ты чувствуешь ко мне? — почти неслышным шёпотом, чувствуя себя на тонком лезвии босыми ногами, боится услышать что-то наподобие «Просто влечение», потому что такого точно не вынесет: сердце разносит рёбра в щепки сейчас, громыхая от волнения гонгом в ушах, пока брюнет просто смотрит изучающе, и взгляд этот… пугает. Не говорит ни о чем хорошем. Но красивое лицо светлеет неожиданно, демонстрирует широкую улыбку дёснами. — Я влюблён в тебя, — отвечает просто и снова смеётся, увидев на чужом лице отпечаток удивления от подобного прямого ответа. — Не ожидал? Я же говорил: я никогда не бегу.***
— Дамы и господа! Добро пожаловать на еженедельное состязание Арены Руаля! Вы здесь впервые? Не знаете правил? Всё очень легко — их не существует! — Когда-нибудь я точно убью его с особой жестокостью, — мрачно бросает Юнги, скидывая с плеч чёрный плащ, который Чимин ему-таки вернул, и передавая его в руки Акио. — Кто бы знал, как он мне уже надоел за столько лет с этой шарманкой. — Это его работа, — пожимает плечами Чимин, улыбнувшись криво. Хочется подойти, прикоснуться, но вокруг слишком много людей, что не сводят глаз. — А против кого мы бьёмся вообще? — нервозность бойца уверенности не внушает, как и мрачный вид Сокджина несколькими минутами ранее, что сжимал его предплечья и не уставал лишь повторять: «Делай так, как скажет тебе Юнги, понял?! Понял меня?!». — Увидишь, — брюнет разминает шею с особой решимостью, игнорируя испуганные взгляды других в спину. — Сегодня с утра Император лично выслал для нас отдельный запрос, внося корректировки в список, но по какой причине — ещё предстоит выяснить, — кидает хмурый взгляд из-под чёлки. — Пожалуйста, Чимин, стой в стороне, хорошо? Просто стой и не двигайся без нужды. Не делай ничего. Даже не выходи в середину Арены перед отсчётом. Понял меня? Слейся со стеной, я не знаю. — Понял, — и ладони потеют от липкого страха. Потому что Юнги действительно нервничает, и это… страшно. По-настоящему в ужас приводит. — И начнём же наш первый бой! — выкрикивает бессменный ведущий. — На Арену приглашается Чимин, ученик Цветущего Сокджина, а также его знаменитый боевой партнёр, которого вы все знаете как Смертоносного Юнги! Решётка поднимается с лязгом, а брюнет хмурится всё больше, после чего бросает отрывисто: «Иди за мной, а там отбегай к противоположной стене» и быстрыми шагами выходит на пыль под палящее солнце и рёв толпы, что всё никак не может привыкнуть к тому, что серый кардинал ныне «золотой шестёрки» стал столь публичной личностью. Чимин устремляется следом, демонстрируя себя трибунам, а потом отходит в тень, к самой элитной лоджии, отметив про себя, что у прутьев собрались все. Бледный Сокджин замер между сосредоточенным Намджуном и Чонгуком, чьи губы сжались в упрямую линию. Хосок стоит рядом с Тэхёном, и вид второго особенно не внушает уверенности. Сосредоточенный и внимательный иллюзионист — это что-то из ряда вон, и это осознание прошивает, провоцируя дрожь по телу. Чимин доходит до стены, останавливается и оборачивается быстро, отмечая то, какой одинокой и маленькой кажется фигура его боевого партнёра, нет, его пары в масштабах Арены. — И сегодня, дамы и господа, нас ждёт что-то действительно удивительное! — гремит над пространством. — Я бы назвал это боем века! Сегодня изменится история: где это видано, чтобы в схватке сошлись сразу два главных палача нашей славной Империи?! Встречаем: Титан! — по трибунам проносится такой неистовый рёв, что уши закладывает, и что-то в Чимине в этот момент ломается и сыплется жалкими остатками. Возможно, сознание. Возможно, уверенность в завтрашнем дне. Возможно, тяга к жизни, в конце концов. Потому что то, что появляется с другой стороны Арены, целиком оправдывает своё знаменитое прозвище, будучи, без преувеличения, выше Юнги раза в два в высоту, и три — вширь, и засунуто в жёсткий кожаный доспех. Титан идёт широкими неспешными шагами, и, кажется, под каждым земля содрогается; идёт, ухмыляясь недобро, и его широкое квадратное лицо выглядит сколь тупым, столь и опасным. Чимина начинает нервно потряхивать, когда он понимает, каким хрупким и немощным выглядит Юнги на фоне этой горы мышц, которая, в свою очередь, выглядит крайне самоуверенной. Блондин цепляется пальцами за свой собственный жалкий кожаный жилет, чувствуя весь ужас ситуации и абсолютно не понимая, с какой целью Кесес сделал то, что сделал, но собственных мыслей абсолютно не слышно в поднявшемся гвалте. Потому что со всех сторон громогласное: — Ти-тан! Ти-тан! Ти-тан! — Юн-ги! Юн-ги! Юн-ги! — Сегодня у Империи останется только один знаменитый своей мощью палач! — ну, хоть кто-то получает удовлетворение от ситуации, и Чимин непременно посмотрел бы сурово на блядского ведущего, если бы не чёртов липкий страх, что не даёт оторвать взволнованного взгляда от Юнги. — Кто же из них двоих?! Кто же?! Три! — Юнги резко отпрыгивает назад на добрый десяток метров, а голени искрятся чёрным. — Два! — и мгновенно в руках материализуются две цепи с настолько огромными чёрными шарами, что вот-вот, кажется, закроют небосвод, а потом взорвутся от наполняющей их энергии. Титан же улыбается широко, закинув на плечо гигантский двуручный меч. — Посмотрите, наши бойцы сегодня планируют играть в полную силу! — Юнги не сводит глаз с оппонента, а шары раскручиваются высоко над их головами с глухим низким гулом, едва-едва не цепляя трибуны, и этот свист давит на уши, заставляет сглотнуть нервно. — Хоть бы нам с вами, друзья, в живых остаться! Один! И всё происходит очень быстро. Потому что Титан, несмотря на свои габариты, двигается с невероятной скоростью, с лёгкостью обходя ударную волну от приземлившегося с грохотом первого шара Юнги, что рассекает землю легко, словно пальцы — тонкую гренку за завтраком. Песок и порыв ветра ослепляют мгновенно, вынуждая сощуриться и закрыть лицо рукой с трепыхающимся рукавом, тщетно пытаясь разобрать, что происходит, но пыль стоит такая, что видимости — абсолютный ноль. Земля вновь содрогается болью, грохот закладывает уши, а ударная волна сбивает с ног, больно впечатывая в каменную стену до мушек в глазах — очевидно, второй шар приземлился где-то неподалёку. Чимин наглотался пыли, загибается в кашле, чувствуя себя глупым и слабым, но чертовски послушным, и, когда выпрямляется, с ужасом понимает, что, кажется, время для беспрекословного выполнения приказов кончилось. Ибо сквозь столп пыли он видит огромную тень. Приближающуюся. — Чимин, в сторону! — он даже не знает, как слышит крик Юнги в этом гвалте и треске земли, но присаживается на корточки и отпрыгивает вправо — ровно за секунду до того, как на его место опускается меч-гигант, снова сотрясая пространство и поднимая новую волну душащего песка. Юноша приземляется не очень удачно и вынужден ползком отступить в сейчас спасительную пыль, надеясь исчезнуть из зоны видимости здоровяка. Все инстинкты кричат о том, чтобы ослушаться брюнета и начать хаотично перемещаться в пространстве, дабы его местонахождение невозможно было предугадать (а ведь кого здесь сделали главной целью, уже и без слов ясно). Но здравый смысл перевешивает: не только одному Титану тогда будет сложно понять, где именно находится Чимин в данный момент. Но в любом случае, фактически нулевая видимость гиганту и не мешает особо, потому что целитель видит, как силуэт медленно разворачивается в его сторону снова и начинает движение. И, да, земля действительно сотрясается от каждого шага: блондин, упирающийся ладонями в грунт, это прекрасно чувствует. Быстрая юркая тень наносит по Титану сокрушительный удар откуда-то слева, со стороны стены, и гигант отправляется куда-то в середину Арены, с грохотом приземляясь за несколько метров до страшной расщелины, что оставил один из шаров того, кто приземляется рядом со своим боевым партнёром, и Чимин видит тонкие трещины от подобного действа, расползающиеся в разные стороны. Всевышний, эти двое сейчас всю Арену разгромят. Титан встаёт. Смеётся громко, прерывисто, наклоняет коротко стриженную голову к плечу. Чимин поднимается несмело, не сводя с противника глаз, но боковым зрением видит, что Юнги злится: ноздри раздуты, чёрные глаза молнии метают. А потом боец заносит кулак и ударяет по несчастной земле, что мгновенно сотрясается, идёт дыбом. Чимин теряет равновесие, но его ловят за запястье, прижимают к себе, и — мама! — отталкиваются от земли высоко. — Почему он охотится на меня? — пользуется моментом и шепчет, надеясь, что сквозь свист ветра его услышат. — Потому что нас, блядь, проверяют, — шипит Юнги зло, приземляется мягко с другой стороны Арены и отпускает целителя. Тот спотыкается и падает было с непривычки, но его быстро ловят и ставят в устойчивое вертикальное положение. — Сейчас, спорим, он нападёт на меня, чтобы проверить, что сделаешь ты? — чёрные глаза довольно окидывают изуродованное боевое поле, вздыбленное уродливыми пластами, а потом цепляются за фигуру противника, что медленно ведёт головой в поисках оппонентов. — А мне нужно что-то делать? — быстро шепчет Чимин, пока их не заметили. — Можешь, — кивает брюнет. — Они всё равно ничего не докажут. Отбегай! — рявкает резко, и целитель послушно бежит в сторону, замечает, что громила разворачивается медленно и атакует брюнета в лоб — контрастно на скорости, так, что слышно, как рассекает воздух чёртов двуручный меч. И снова сваливается как снег на голову это резкое ощущение спокойствия и контроля над ситуацией, будто холодный рассудок включается, и соперник даже движется медленнее. Чимин отмечает его траекторию движения, понимает, что от его прямого удара Титан увернуться может и не успеть, ошибочно сосредоточенный лишь на Юнги, чьи кулаки горят чёрным огнём в ожидании приближения. Которого не случается, конечно же, потому что между брюнетом и его оппонентом вырастает пусть и бледно-зелёная, но не менее травмоопасная стена огня, что расширяется излюбленным приёмом Чонгука, пытается захватить в кольцо. Здоровяк тормозит резко, отпрыгивает от стихии, но та устремляется следом, не давая возможности вновь перейти к наступлению, вынуждая к отходу всё дальше и дальше. Образ лучшего друга стоит по правую руку Чимина, одной рукой сжимая посох, а другую — выставив перед собой со слегка сжатыми напряжёнными пальцами. Смотрит внимательно, как и Чимин, и целитель пропускает тот момент, когда Юнги, перенеся вновь энергию в ноги, перепрыгивает через опасную преграду и на дикой скорости устремляется к всё еще отступающему Титану. Но тот замечает: делает ловкий для его габаритов прыжок в сторону, удивляя образ, оказывается фактически напротив брюнета, заносит меч. Чимин рассчитывает быстро, видит, что его любовник может спокойно уйти от удара, успокаивается, хочет приказать Чонгуку перейти в более решительную атаку, но внезапно гигантский двуручный меч встречается с тонкой и звонкой полупрозрачной катаной Намджуна, что замирает прямо перед Юнги, чьи глаза, целителю и отсюда видно, горят чёрным пламенем. Между обоими соперниками, без особых усилий напирает, заставляя громилу сделать один шаг назад. Второй. Третий. На лице полупрозрачного Намджуна — ни капли напряжения, смотрит мягко даже, с полуулыбкой на губах. А потом размахивается быстро, ударяет по чужому оружию прямо, и Титан с грохотом отлетает назад, снова лишь чудом не рухнув в расщелину в поверхности. А Намджун… стоит около Юнги, скрестив на груди руки спокойно, и смотрит на врага с интересом. И эта махинация выглядит до боли знакомой, возвращая Чимина во временные рамки его первого боя, когда всё выглядело так же абсурдно: при попытке атаки образы двигались, атаковали в ответ, но стоило противнику потерять концентрацию, как они замирали полупрозрачными статуями, глядя всё так же — выжидающе и с любопытством. «Потому что все они настроены на то, чтобы защищать. Не атаковать», — проносится в голове Чимина быстрая мысль, что резким осознанием пришивает к земле, кажется, навечно, настолько велик его шок, потому что, к гадалке не ходи… Намджун защищает Юнги. Юнги, которому сейчас угрожали. И стоит Титану подняться, как вспыхивает ярко светло-зелёный свет меж длинных пальцев, и катана снова вытягивается к земле. Юноша ловит взгляд брюнета — такой же пропитанный пониманием, и оттого неистово панический, а потом боец находит в себе силы оторвать глаза от любовника и снова начать пристальное наблюдение за соперником, что встряхивается мокрой собакой, и нападает с рёвом. Юнги, очевидно, решает наконец-то закончить всё это, ибо прыгает вперёд, и кулаки вновь вспыхивают чёрной энергией. А у Чимина… А у Чимина всё, очевидно, из-под контроля выходит, потому что Намджун двигается в такт тому, кого защищает, а вот по другую руку возникает полупрозрачный, неживой Юнги, как две капли воды похожий на того, что из плоти и крови посередине, с такими же кулаками, окаймлёнными энергией, только лишь цвета другого. Целитель видит, как широко распахиваются глаза оппонента, когда он понимает, что на него движутся сразу трое. Видит и это осознание собственного поражения уже через три, две, одну… Чимин отворачивается, упирается взглядом в трибуны, не видя лиц. Слышит лишь лязг, громкий вскрик, ужасный чавкающий звук и хруст, а после — лишь тихое хрипение. Заставляет себя повернуться лишь спустя долгие секунды после того, как всё затихает. Народ тоже молчит, очевидно, поражённый красочным боем. Или же картинкой, что открылась юноше. Титан лежит на земле со сквозной дырой в груди, из которой кровь хлещет фонтаном. Ноги в прямом смысле отпилены, очевидно, образом Намджуна, и лежат несколько в отдалении, а руки оторваны, и одна валяется совсем недалеко от целителя. И кровь, много крови, что струится по земле, капает в одну из ран, причинённых земле, и от этого вида мутит кошмарно, поэтому юноша упирается взглядом в Юнги, что стоит над трупом с кровавой перчаткой по локоть, и смотрит в ответ — внимательно, но ободряюще. — И победителями остаются Чимин, его образы и Смертоносный Юнги! Толпа предсказуемо сходит с ума.