Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      Юнги не знает, как долго они идут в гробовом молчании, скованные узами напряжения и ожидания: то, что рано или поздно до них доберутся, не оставляет сомнений, но вопрос, живы ли остальные, терзает разум подобно оголодавшему животному, что нашло свою добычу. Время, кажется, остановилось, картинка перед глазами не меняется совершенно, а тропка предсказуемо теряется уже спустя пару сотен метров.       — Ты как себя чувствуешь? — интересуется Чонгук справа негромко, и Юнги не может его ни в чём обвинять, даже в дотошности, но злость хочется сорвать неимоверно, потому что бесит. Неистово бесит эта дурацкая беспомощность, это головокружение, эта кровь из рассечённого лба, что всё ещё катится по лицу тягучими каплями, и эта слабость бесит тоже. Чонгук честно сказал, что успел отвернуться от ослепившей всех вспышки, которая прилетела брюнету аккурат в грудь, отшвырнула назад куклой бездушной. Сказал, что испугался, когда тело Юнги свело волнами судорог, а глаза распахнулись слепо, и ноги сами устремились на помощь, оттащили с линии огня, а потом была ещё одна вспышка в спину — и всё закончилось, осталась лишь пустая дорожка, петляющая между могучих кустов. Юнги всё больше проникается уважением к этому не по возрасту серьёзному и рациональному парню. Да, Чонгук обеспокоен ужасно: на лице залегли тени, глаза встревожены, но он не даёт себе поддаться панике, силится рассуждать и заботится о том, кто сейчас находится рядом с ним.       А находится он, Юнги. Контуженный, перемещающийся в пространстве лишь усилием воли и упрямством, но, кажется, способный рухнуть наземь только лишь от самого ненавязчивого сквозняка. У Юнги как будто бы силы выпили без остатка, и он сейчас говорит вовсе не только о тех, которыми его сверх нормы наградила природа.       — Сойдет, — хрипит коротко и начинает таранить ногами кусты, отзывающиеся жалким хрустом. — Но в себе не уверен.       — Я надеюсь, что Чимин и Тэхён вместе, — тянет Чонгук, не отставая. Даже, кажется, наоборот, притормаживая. — Но ещё не поздно повернуть назад. Ты ранен. Не вытянешь.       — Что-то подсказывает мне, что нас отсюда не выпустят, — ухмыляется боец, морщась от головной боли. — И вообще, пока я не удостоверюсь, что остальные живы — никуда, кроме как дальше, не пойду. Хочешь, возвращайся один.       Чонгук глаза закатывает в немом раздражении. А потом хватает за запястье и тащит левее, туда, где Юнги видит огромное поваленное дерево с этаким навесом из плотного кустарника. Смотрит непонимающе было, а потом позволяет усадить себя и действительно осознаёт, как сильно устал.       — Вроде взрослый мальчик уже, а мозгами не думаешь, — и Чонгук вздыхает, падая рядом. — Спи, что ли. Нам уже некуда спешить.       — Нам нужно успеть уйти отсюда до заката, — напоминает Юнги, а глаза предательски начинают слипаться.       — Уйдём до следующего, — беззлобно огрызается огневик. — Из леса нас точно не выпустят, а ты куда более полезен, когда у тебя есть хоть немного сил и не напоминаешь засохшего слизняка. Так что спи. Хотя бы пару часов. Я посижу здесь, может, кто-то из наших пройдёт мимо, но в это я особо не верю.       Юнги смотрит на этого парня, склонив голову к плечу, поражается, кажется, в тысячный раз гибкостью юного ума и мудростью человека, которому пришлось рано повзрослеть — хотя здесь и сейчас Чонгук не сказал ничего очень мудрого, просто высказался не без логики, но всё же…       Юнги знает, что мразь.       Знает, что гнида, которой страшно перечить, и только Намджун на это, по сути, способен: даже Тэхён, как бы сильно ни хвалился своим дипломатическим навыком, чаще просто пасует с широкой улыбкой. Юнги, он быком напролом несётся часто сейчас, потому что дело касается Чимина. Он костьми готов лечь, силясь защитить человека — кому при дворе расскажи, не поверят. И откидывается затылком на прохладный ствол, приваливается тяжело всем телом, смыкает было усталые веки, но…       — Спасибо тебе, — неожиданно говорит Чонгук. Юнги открывает один глаз еле-еле, удостаивает огневика взглядом, и видит на юном лице отпечаток чего-то нового, мудрого. Чонгук вообще выглядит теперь гораздо старше своего возраста, а в глубине чёрных глаз плещется боль такая, что многим незнакома совсем, боль, что дарит мудрость и осознание собственной смертности — вещи, разумеется, полезные в их идиотском мире, но боец всё никак не может отделаться от мысли, что его вынужденный собеседник всего лишь мальчишка. Был им когда-то. Первая миссия, она ломает, он это как никто другой знает. В корпусах подготовки может происходить всё, что угодно, но там ты не ощущаешь ничего, кроме блядского чувства смирения и осознания собственной ничтожности, на Арене думаешь только о собственной шкуре, но когда впервые выходишь на поле настоящего боя, ощущаешь каждым участком тела и души людскую трагедию, то понимание того, что кто, как не ты, никто, кроме тебя… ломает. Вся жизнь до этого момента похожа на бесконечное перетягивание каната или же на жестокую игру с цепным псом, когда судьба подкидывает тебе лакомый кусочек надежды, а потом забирает, чтобы снова поманить перед самым носом, как бы говоря: «Всевышний, какой ты глупец, что не перестаёшь надеяться». Юнги знает, каково это, наверное, лучше многих. За всю свою недолгую жизнь он перебил большое количество человек, предателей и просто таких же, как и он сам, дав слабину только три года назад в госпитале, а когда научился абстрагироваться, последствия его нежного порыва снова постучались в двери, как бы говоря, что пора брать ответственность за свои поступки. Постучались — и вылупились своими большими тёмными глазами, что могут вспыхнуть зелёным, улыбнулись нежно губами, что способны растопить даже самый стойкий ледник, расшевелили что-то в душе. Чонгуку в этом плане несколько проще: он всегда знал, что за его спиной есть то, что он должен защищать, и он делал это осторожно, но уверенно, не жалуясь, а сейчас только фигур на доске прибавилось несколько, но факта это не меняет ни капли: ему всё ещё есть, за что бороться, будь это только один Чимин, или Чимин с Тэхёном, или все они вместе. Юнги плох в командной работе, предпочитает всё в одиночку делать, и всегда считал, что чем меньше народа, тем больше кислорода, как говорится. Чонгук… не такой. А ещё очень искренний, несмотря на боль и смерть, которую ему довелось увидеть, не растерял остатки своей по-детски милой, но такой взрослой доверчивости.       И почему-то боец даже рад, что они повстречались на столь сложном жизненном витке. И, нет, вовсе не потому, что за ним Чимин чувствует себя как за каменной стеной, хотя и это тоже. Юнги Чонгук как человек очень нравится в принципе, он даже, может быть, готов позволить такому как он прикрывать свою спину (Намджуну бы, например, не доверил, потому что тот может быть слишком медлительным, а Тэхёну — потому что это Тэхён и комментарии излишни вообще). Если даже смотреть на это через призму своих отношений, то Юнги к Чонгуку не ревнует совсем. Потому что это невозможно, кажется: этот парень не может сделать ничего такого, что в простонародье называют «безмозглым».       — За что? — интересуется Юнги, вскинув бровь. Чонгук просто так словами не разбрасывается: вообще непонятно, как судьба спутала его с таким словоблудом как Тэхён, но фортуна вообще — вещь непредсказуемая, а иллюзионист иногда вовсе не такой уж и дерьма кусок.       — За Чимина, — огневик откидывает голову на сырой ствол и вздыхает тяжело: — За то, что ты для него сделал. Спасибо. Ты даже не представляешь, как много это значит для меня.       — Ну, лишь представить я как раз-таки и могу, — ухмыляется боец, снова прикрывая глаза. — В общих чертах, примерно. Но тебе не стоит меня благодарить — это незаслуженно.       — Почему? — он не видит его лица, но слышит удивление в голосе. Юнги, он как большая неповоротливая черепаха в эмоциональном плане: ему проще спрятать голову в панцирь и хорошенько так тяпнуть в случае чего, нежели чем просто пойти на ответный контакт. Но сейчас Юнги… устал. Голова тяжёлая, потеря крови изматывает, сил нет, кажется, совершенно, и чёрт его знает, насколько он близок к той самой заветной энергетической коме и насколько ещё хватит силы воли, чтобы просто дышать. У него слишком много проблем — и здесь, и там, в городе, чтобы просто вот так позволить себе сдаться. У него нет Чимина под боком, счастливого и ощущающего себя в безопасности, нет уверенности в завтрашнем дне, а также его пальцы ещё не сжимают глотку того, кто вписал имя его любовника в списки, того, кто желает ему зла. У Юнги в голове — мысль, что брезжит смутной догадкой, но ускользает, стоит к ней потянуться, будто бы говоря игриво: «Ты ещё не до конца сложил мозаику, чтобы получить ответ на этот вопрос». В общем, да, сейчас Юнги самую малость раздавлен, одной ногой стоит в мире сновидений, а другой — в той самой же коме, иначе у него нет других оправданий для своего чистосердечного:       — Я это сделал на импульсе, а значит, для себя в первую очередь. Сначала решил, что он заслуживает шанса, но когда он появился здесь, понял, что тут нечто большее. Следил за ним, интересовался успехами. Потом выбил решётку, а дальше историю ты знаешь, — и смеётся негромко, почувствовав, как Чонгук поворачивается к нему, наверняка смотрит в удивлении — не ожидал. Юнги и сам от себя не ожидал, если честно, начиная уже с того момента, как Акио послал на тренировку Чимина зачем-то, затем не ожидал этого «Чиминни», сорвавшегося с губ. Юнги, он тоже страдал несколько. Его тянуло магнитом вперёд, но оттаскивало назад грузом ответственности. Сожалеет ли он о том, что в итоге позволил себе сделать шаг?       Нет, ни капли.       Удивляется ли он тому, что Чонгук неожиданно приобнимает его за плечи и размещает его голову на своём плече с тихим смехом? Пожалуй, да. Но он не против: живое тело всяко удобнее сырой, твёрдой, но подгнившей коры.       Да и Чонгук парень хороший, серьёзно. Он бы доверил ему прикрывать свою спину в самой кровавой бойне.       Определённо.

***

      Когда он открывает глаза, то вздрагивает невольно, ибо думает поначалу, что ослеп, но быстро смаргивает остатки сна с глаз, и вот уже понимает, что яркая точка на периферии — это ничто иное, как небольшой, не привлекающий внимания, но согревающий озябшее в этой тишине и сырости тело костёр. Даже не костёр толком: просто обозначение пламени на голой земле, размером с два кулака без всякого дыма, ибо тлеть там нечему абсолютно: Чонгуку не нужно дерево, чтобы дать огню жизнь.       — Тебе лучше? — и тени под уставшими глазами, подчёркнутые неровным светом снизу, кажутся поистине пугающими, а жёсткая складка у рта, вызванная голодом, недосыпом и напряжением — глубокой старческой морщиной, что может никогда не исчезнуть. Но Юнги лучше: кровь из пробитой головы перестаёт течь, наконец-то, а кто-то (кто же, интересно?) явно обтёр его лицо, пока он спал без задних ног — или был в отключке, поди разбери. Голова всё ещё кружится, напоминая о ране лёгким чувством тошноты и тупой болью где-то чуть выше лба и к затылку тягучей волной, но в целом боец чувствует себя почти что свежим: опускает взгляд на руки, посылает импульс на пробу и с удовлетворением отмечает, как вспыхивают чёрным пламенем кончики пальцев. Восстановился не полностью, но наполовину, этого хватит, чтобы внести ясность в мысли и осмысление — поступкам. Посему кивает. Чонгук улыбается, устало, но искренне.       — Сколько я спал? — голос со сна хриплый, озябший, по затёкшему телу проходит лёгкая дрожь, но это радует: к нему хотя бы вернулось чувство ощущения себя в себе, если можно так выразиться.       — Сложно сказать, — пожимает плечами Чонгук. — Тут плохо видно, да и темнеет быстро — много листвы. Но небо, кажется, чёрное. Значит, уже ночь. Ты дрожал во сне, поэтому я сделал этот маленький костёр: греет слабо, но греет, да и животных привлечь не должен, но я удивлён тому, что на нас ещё никто не напал.       — Вряд ли нас хотят убить, — тянет Юнги, садится удобнее. — Они разделили нас, очевидно, чтобы ослабить. Хотели бы избавиться — напали бы скопом, чтобы наверняка. Значит, следят. Значит, им что-то нужно. Но не факт, что всё-таки — не наши головы, так что расслабляться нельзя.       — У тебя голова пробита, — напоминает Чонгук. — Драться будет сложно.       — Но возможно. И не с такими повреждениями выходил сухим из воды.       — Но напролом тоже нельзя действовать, — также осторожно комментирует Чонгук. — Мы не на своей территории. Более того, мы не знаем местности. А ещё мы уставшие и не знаем, где наши. Больше всего волнуюсь за Чимина с Тэхёном.       — Я волнуюсь и одновременно — не очень, — тянет Юнги, разминая шею. — Тэхён очень здорово умеет болтать, а у Чимина есть мы. Ну, не совсем мы, но ты понял. Но, да, что-то изнутри всё же жрёт. Ты не хочешь отдохнуть перед тем, как мы встанем и продолжим наше небольшое путешествие?       — Нет, — и огонь гаснет мгновенно, погружая во тьму всё вокруг. Юнги некомфортно. Чонгуку, очевидно, тоже, потому что новые тлеющие искорки вспыхивают уже на его пальцах, освещая осунувшееся лицо. — Посплю, когда найдём остальных.       — Нельзя работать на износ, — напоминает старший брюнет, но тот только фыркает в незлой насмешке, как бы намекая на «кто бы говорил», и боец пасует: крыть нечем. Если бы не странное состояние опустошённости, близкой к обмороку, которое преследовало его после того, как он очнулся на тропе, он бы тоже глаз не сомкнул, но против природы иногда невозможно пойти, особенно когда она над тобой так изгалилась.       Они идут прямо — обратно туда, где тропа обрывалась. Надеются, по крайней мере, но вокруг лишь тишина, давящая не на уши, но на все органы чувств сразу, холодком неприятным идёт по спине до загривка, убеждая в одном: за ними действительно ведётся слежка, а мерзкое ощущение чужого присутствия немного сводит с ума и заставляет сжать челюсти до боли, дабы отрезвить разум, что колотится неистово в черепе, моля об атаке. Юнги себя успокаивает: он обязательно атакует. Когда будет знать, по крайней мере, куда нужно бить. А пока что вокруг — смутно различаемые во мгле необъятные стволы, сырость влажного воздуха и треск сучьев под ногами. Ему кажется, они издают много шума, но сделать ничего с этим не может. Думает рискнуть и залезть на ближайшую ель — делов-то — но понимает, что даже если доберётся до самого верха, то в темноте ничего не увидит. Чонгук оступается раз с тихим шипением, ругается несколько грязно, а пламя на пальцах тухнет, на мгновение погружая их в мерзкую абсолютную тьму, и вспыхивает снова, вынуждая резко начать оборачиваться, ибо ощущение липкое, будто бы кто-то дышит прямо в спину, усиливается с каждой секундой.       Но — никого. По крайней мере, никто не выдаёт своего присутствия так же, как и Юнги — лёгкой вибрации паники глубоко в своём сердце. Всё больше в себе замыкается, размышляя о том, как повёл себя Намджун, например, и нашли ли его. Наверняка сдался без боя — он осторожный и не захочет рисковать чужими жизнями, особенно жизнью Сокджина. После этого переводит взгляд на Чонгука, что, кажется, уже доходит до эмоционального пика и готов остановиться и заорать: «Ну, нападайте!», потому что не идиот. Потому что тоже чувствует внимание своей шкурой, а усталость слишком сильна, но мозг у этого мальчика действительно работает в нужном направлении, ибо он только закусывает щёку изнутри и идёт дальше, сам не зная, куда. Просто идёт, ибо стоять на месте невыносимо.       — Я удивлён, что мы не встретили ни одного зверя, — роняет негромко лишь раз, вынуждая Юнги-таки подать голос спустя пару мгновений молчания.       — Люди, Чонгук, куда страшнее.       И не поспоришь. Огневик вздыхает тяжело, пламя распаляется на изящной широкой кисти чуть больше, принимая форму шара. Греет немного, и Юнги понимает неожиданно, насколько озяб в своём безнадёжно испорченном чёрном плаще, что отсырел, потяжелел килограммов на десять, и совершенно стал непригоден к использованию. Он не сентиментален ни капли, ни к чему, кроме особо напористых блондинистых целителей, не привязывается, поэтому смысла в том, чтобы выматывать себя лишним бесполезным грузом, не видит, и скидывает тряпку с себя как нечто противное, оставляет висеть на каком-то суке. Под подошвой сапога что-то неприязненно чавкает, а потом нога внутри начинает стремительно промокать. Не очень большая неприятность, скорее — капля в море или же ещё одна — в опасно наполненный стакан. Юнги уже не выносит, как и Чонгук. Он голоден, зол, вымотан и уже не хочет ни черта, кроме того, чтобы как-то свою злость выместить, и почти что падает на колени от облегчения, когда они спустя хренову тучу времени находят себя на небольшой лесной опушке.       Пригодной для «переговоров», ибо есть, где размахнуться Чонгуку в том числе. Юнги не дипломат, но очень любит обозначать своё место тем, кто не в курсе, просто для дополнительных очков уважения. Да и у парня, что замирает по правую руку от него, доброжелательные намерения также сходят на нет.       — Ну сколько можно? Вам так нравится таскаться за нами? — тянет негромко, прикрыв глаза — ненадолго, просто моргает медленно. А когда открывает обратно, ухмыляется неприязненно, ибо со всех сторон, из-за самых стволов, начинают возникать силуэты, а ночь озаряется уже знакомой ему белой вспышкой неясного сгустка энергии, что зависает над головами, освещая не хуже луны.       Чонгук напрягается, пламя начинает разгораться чуть жарче. Первой вперёд выходит девчонка, достаточно рослая, поджарая, одетая странно: набедренная повязка да какая-то тряпка, скрывающая грудь. Ноги босы, кожа размалёвана неясными символами. Склоняет голову, смотрит внимательно, и, да, Юнги знаком этот взгляд, потому что именно таким же он смотрит на неё прямо сейчас.       Взгляд, что говорит: «Сделай ошибку».       Шепчет: «Позволь мне напасть на тебя».       И позволяет, ухмыльнувшись криво. Вскинув руку наверх, почувствовав прохладу широкой цепи и с наслаждением слушая, как рассекает воздух большой чёрный шар на конце.       Люди с гиканьем бросаются в центр.       Поляна озаряется пламенем красного.

***

      Землю сотрясает далеко и откуда-то справа, донося под ноги отголосками ударной волны с тихим гулом: он знает этот звук. Он уже не раз и не два его слышал и понимает, что это значит — как и все они здесь и сейчас, потому что Сокджин замирает охотничьим псом, в струнку вытягивается. Намджун прислушивается, даже руку вскинув, будто бы это чем-то поможет, и ждёт. Ждёт повторения, потому что это будет значить, что они не ошиблись и это не совпадение.       Земля снова под ногами начинает мелко дрожать, а деревья по площади небольшой поляны, на которую они вышли минуту назад, вбирая в себя вид чистого тёмного неба, отзываются тихим стоном в ответ. Гул, низкий, перманентный, не похожий на любой другой, отталкивается от стволов где-то далеко-далеко (а иначе и быть не может, ибо при более близком расстоянии все деревья бы уже рухнули к чёрту), долетает до мочек ушей.       Будит надежду.       — Юнги дерётся, — отрывисто озвучивает Намджун то, что подтвердилось мгновение назад. — Юнги жив и Юнги дерётся, в этом нет никаких сомнений! — и срывается было, но Хосок здесь сегодня — глас разума, посему вцепляется в чужое запястье, вынуждает остановиться.       Смотрит серьёзно снизу-вверх, и не понимает. Не понимает, как Намджун вообще дожил до своих лет с таким подходом к жизни и детской наивностью.       — Во-первых, — говорит негромко и медленно. — Даже если это Юнги, нельзя идти напролом. Зашибёт. Не он, так упавшее дерево.       — Он прав, — бросает Сокджин в картинную паузу.       — Во-вторых, — чеканит Хосок тем временем, не разрывая зрительного контакта с Намджуном. — Он чёрт знает где, если до нас доходят только отголоски его атак. В-третьих, где написано, что это может быть не ловушка? Быть может, местные просто решили не заморачиваться, ожидая, что мы сами прыгнем им в руки?       Намджун смотрит в ответ. И в его глазах Хосок видит что-то такое, что заставляет понять: сейчас он сам согласится пойти. Нет надобности ходить далеко за нужным лидеру аргументом, разумеется. Аргументом болючим до солёного привкуса на губах, пролетающим стрелой через дыру в груди, не встречая сопротивления. Намджун не дурак. И Хосок не придурок. Но некоторые мысли иногда стоит сказать вслух, чтобы они, облачённые в звуки, достигли чужого сознания, перевернули его.       — С ним может быть Чонгук, — просто говорит лидер.       Внутри молотоносца что-то ёкает мерзко, сдавливает рёбра, кажется, даже дыра в груди несколько стягивается. Хосок не придурок, он конченый. Просто козлина, идущая на поводу собственных эмоций и чувств, кажется, всю свою жизнь, не в силах остановить этот шквал душевных терзаний, что тянет в пучину. В пучине этой — много всего, начиная от чёрных глаз, что могут красным гореть, заканчивая изувеченным трупом младшей сестрёнки. Пучина эта — один сплошной водоворот эмоциональных привязанностей, из которого Хосок не то, что не может, не хочет себя вытаскивать, по крайней мере, до недавнего времени. А потом с ним случается такое простое человеческое «ай», что так свойственно людям, когда они встречают других людей: симпатичных внешне, добрых, честных. Людей, которых хочется любить, и которые заслуживают того, чтобы их любили. И если один милый парнишка, что оказывается в его покоях и рыдает навзрыд — это его личное проклятье, то спасение Хосока, кажется, в молодом серьёзном юноше, что предпочитает игры с огнём — во всех смыслах этого слова.       И будто в подтверждение намджуновых слов в небо далеко-далеко, но отчётливо ярко, взлетает струя пламени. Тонкая, резвая, наводящая. И Хосок отпускает. Кивает хмуро, сам разворачивается и бегом устремляется в лес, наплевав на усталость, отмечая два белых пятна, что взмывают к небесам, мимо и вверх большими белыми воронами. Потому что Юнги наверняка ранен серьёзней, чем думает. Потому что Чонгуку, небось, тоже досталось сполна. Хосок не проверяет, бегут ли Намджун и Сокджин следом, ступает в прохладу темноты, силясь запомнить и ухватить в голове траекторию движения, делает пару шагов, а потом оборачивается.       И беспомощно хлопает глазами, потому что поляны, которая отчётливо виднелась за стволами деревьев, не наблюдается, а ощущение такое, будто он не два шага сделал, а двести двадцать два: ни намёка на просвет средь кустов. Повернувшись обратно, понимает, что и тут картинка тоже сменилась. Сложно уловимо, но до неузнаваемости всё же: кусты другие какие-то, и деревья иначе стоят.       Хосок, какой же ты кретин.       Выбор у него, правда, небольшой: стоять истуканом либо до старости, что маловероятно, либо идти. Не делать ничего он не может совсем, хоть и понимает, как глупо соваться в лес одному.       Но где-то там Чонгук, пославший сигнал. А ещё раненый Юнги, который будет остервенело биться до последнего вздоха. И Тэхён с Чимином, и неясно совсем, разделились ли или всё ещё вместе. Если вместе, то хорошо: в том, что Тэхён сможет вытащить их из самого адского пекла своим болтливым языком, рыжий не сомневается почти, и делает неуверенный шаг. И ещё один. И ещё — в самую глубь и сырость, ощущая чужое наблюдение за собой. Не знает, куда идёт, возможно и вовсе — кругами, но не унывает почти что, хоть и страшно до одури, а паника бьётся о сердце беспокойной птицей.       Он не знает, сколько идёт. На каком-то моменте, услышав шорох в кустах, материализует в руках молот, но небольшой, метра два в длину, перекидывает через плечи по касательной привычным движением, а потом неожиданно деревья расступаются, позволяют увидеть широкую протоптанную тропу, совсем не похожую на ту, по которой они шли в самом начале: та была извилистой, запутанной, эта же — пряма, как стержень. Идти становится легче, дышать — тяжелее. Силы — они не безграничны, а ещё Хосок порядком устал, пусть и не ранен, благодаря усилиям Сокджина. Сокджина, который остался где-то там, за спиной, и он надеется, что с Намджуном.       …Это не просто люди, понимает Хосок неожиданно и окончательно, когда осознаёт, что снова возвращается на исходную точку — или это тропа бесконечно одинаковая, во что он, если честно, не верит. Времени на анализ произошедшего у него пруд пруди, и осознание того, что его путают, наталкивает на определённые мысли, и не только по поводу собственного раздражающего бессилия в эту минуту. Хосока, кажется, жизнь очень избаловала, несмотря на страдания. Хосок последние годы считал себя проклятым, но чертовски сильным. Хосок устрашал, но сейчас страшится сам, и это как будто вселенная резко опрокидывает навзничь чаши равновесия, меняет грузы местами. Но стиснув зубы, он упорно продолжает идти, чтобы неожиданно оказаться на очередной, но каменистой тропе с редкими кустами по краям, и заметить, что находится у подножья скалы, а небо — серое, со свинцовыми тучами, вот-вот разорвётся проливным дождём.       Стихия не заставляет себя ждать: вода с грохотом проливается на землю, чёлка мгновенно прилипает ко лбу, синий плащ кажется неподъёмной ношей, и только на этом моменте молотоносец понимает, как сильно был одолеваем жаждой до этой минуты: жадно хватает ртом крупные капли, потом замечает широкий, смятый на манер сосуда лист, в который натекло уже приличное количество, которое он жадно опрокидывает в себя дрожащими от изнеможения пальцами. А потом дожидается, и пьёт ещё и еще. После чего поворачивает голову, пытаясь разобрать местоположение лучше, но вода льёт сплошной стеной, нарушая видимость, льёт так сильно, что капли даже отскакивают от земли, поднимают влажный густой пар до самых голеней. Но расслабляться времени всё ещё нет, и Хосок, придавливаемый к земле и плащом, и собственными сапогами, которые теперь только на выброс, тащится к скале в надежде на хоть какое-то укрытие. И то ли судьба благоволит сегодня, либо он везунчик всё же немного, но зияющую чернотой арку пещеры замечает уже совсем-совсем скоро.       И тело. Тело, что лежит лицом вниз, не тронутое ни одним диким животным, заставляет остановиться резко, замереть на месте, выпучив глаза, что заливает вода, но сейчас ему всё равно, потому что капли барабанят по потемневшему от влаги алому плащу на спине, который он не спутает ни с чем: он сам помогал с выбором.       Кажется, пока Хосок бежит к трупу, он воет — сложно сказать, шум ливня заглушает все звуки. Но грудь точно сотрясается рыданиями, когда он падает на колени около, озябшими трясущимися пальцами осторожно переворачивает и, увидя мертвенно бледное лицо без признаков жизни, чувствует новые капли на своих щеках — горячие, пропитанные болью.       — Чонгукки, — это могло бы быть громким. Это, может быть, и громко воется на одной надрывной ноте, но сейчас неясно вообще. Хосок ощупывает знакомые холодные щёки, чувствуя, как всепоглощающая боль сотрясает волна за волной. Касается посиневших губ, откидывает с чужого лба налипшую чёрную чёлку, а в голове пульсирует только одно глупое «нет».       Нет, нет, нет, нет.       Разрывает пуговицы на чёртовом плаще, распахивает, касается обтянутой тёмной рубашкой груди, силится почувствовать хоть что-нибудь: слабое дыхание, сердцебиение. Ничего. Не сдаётся, трясущимися руками касается жилки на гладкой белой шее без всякого изъяна, но и она нема.       А потом его прошивает осознанием. Хосок смотрит на шею тела, что распростёрто у самых коленей, пытается взять себя в руки, потому что это надежда. Надежда, выраженная в Чонгуке за завтраком, по ходу сборов и приготовлений, уже на самой тропе. Чонгук не казался мрачным, лишь недовольно-сконфуженным, потому что прямо с утра, с первых секунд трапезы, Чимин, привлекая внимание, отпустил какую-то глупую шутку про особо зверского комара у них в спальне, обращая взгляды всех на яркую тёмно-красную отметину на шее огневика. Чонгук, он до самого конца ведь шёл, изредка рассеянно касаясь её ладонью, будто силясь прикрыть.       А у трупа шея чиста и невинна, и это, кажется, запускает хосоково сердце заново.       Иллюзия, сука. Нужно будет сказать этим ребятам, чтобы в следующий раз старались получше.       Хосок тяжело поднимается на ноги. Смотреть на это всё ещё тяжело, неприятно. И тащится к пещере с ядовитой усмешкой, чтобы уже в самом проёме повернуться и заметить, что тело исчезло. Поняли, значит, что не попался. Поняли, что он знает.       — Что меня выдало? — раздаётся за спиной почти ласковое. Хосок резко разворачивается, молот в руке вспыхивает ярким синим светом, озаряя небольшое сухое помещение с плоским камнем, на котором, поджав стройные босые ноги, сидит девушка, чья кожа по цвету имеет холодный оттенок кофе, разбавленного молоком, и сплошь изрисована яркими голубыми символами под тон глаз, что светятся в полумраке. Лицо у неё красивое: округлое, но с острыми скулами и линией челюсти, о которую можно порезаться, а голос — насмешливый. Сидит, обхватив голень тонкими руками, увешанными множеством браслетов, небрежным жестом плеча откидывает назад водопад тёмных волос.       Она одна. Значит, уверена в себе.       Значит, чертовски сильна.       — Твоя невнимательность к мелочам, — мрачно сообщает боец, перехватывая Мо поудобнее. Девушка окидывает его с ног до головы, ухмыляется шире. Не боится ни разу.       — Вот чёрт. Извини, я спешила. Тяжеловато было водить тебя кругами по лесу, а потом ещё и вспоминать, как выглядит объект твоей страсти. В следующий раз будет лучше.       — Следующего раза не будет, — Хосоку, на самом деле, очень интересно, как его раскусили. Но это мелочи, к делу не относящиеся. — Он в порядке?       — Этот парень, что владеет огнём? — тёмные брови взлетают наверх, а улыбка становится шире, хитрее: — Разве тебя только он беспокоит? — и её невысокий, обволакивающий голос эхом отражается от стен пещеры, врезается в уши: — А как же тот мальчишка-Проводящий? Он тебя не волнует? Или ваш бойкий на язык иллюзионист? Или тот парень в чёрном, силе которого можно только завидовать? Он из вас самый опасный, кстати, — и она, не переставая улыбаться, поднимается на ноги одним грациозным движением, напоминает хищную кошку. — Но не самый интересный. Они тебя не колышат так сильно, как мальчишка, который тебе не принадлежит? Он, кажется, связан любовными узами с тем весёлым болтуном, да? И когда-то был связан узами животных потребностей с Проводящим? Интересная у вас всё-таки жизнь, мальчики. Смотри, да наслаждайся.       — Откуда ты всё это знаешь? — не выдерживает рыжий, не сводя с незнакомки пристального взгляда.       — Вождь, — пожимает плечами она. — Вождь знает всё. А Хония знает, что вас обманул ваш вождь. Отправил на смерть, как мусор ненужный. Неприятно, наверное? Но, отвечая на твой вопрос, скажу так: твой мальчишка будет в порядке. Если ты пойдёшь со мной, молотоносец, а Херран успеет и сумеет объяснить вашему разрушителю в чёрном, что мы не хотим вам вреда. Вы просто запутались, — и улыбка становится мягче, а маленькая рука тянется в сторону Хосока ладонью вверх. — Ну, что? Пойдёшь со мной? Не то чтобы у тебя есть выбор, конечно.       Не то, что бы есть — и она права от и до. Хосок вздыхает тяжело, а потом рассеивает молот на искры в пространстве.       — Умница, — улыбается девушка, делая шаг к нему. — Умеешь принимать верные решения.       — Как тебя зовут? — вяло интересуется он, обхватывая чужую мягкую ладонь пальцами.       — Дия, — и девушка, сжав его руку, выходит под пелену дождя.

***

      Чонгук хорош, понимает Юнги даже с некоторой долей удивления, с наслаждением впитывая в себя крики агонии, что сопровождают рёв пламени, которое захватывает сразу человек семь. Хосок и Тэхён, очевидно, время не впустую убили: огневик держится уверенно, распространяет вокруг красные искры, выбиваемые посохом, не даёт зайти за спину, окружить. Глаза горят безумным красным огнём, и боец даже ловит себя на мысли о том, что вот так вот столкнуться с этим парнем лицом к лицу он бы точно не хотел: младший ударяет по земле остриём, вцепившись в узловатую рукоять, делает свой любимый приём в лице стены огня, которая прорезает мрак ночи ярким светом, что режет глаза до слёз, заставляет местных броситься в разные стороны, но пленит трёх особо неповоротливых. Чонгук быстр. Чонгук смертоносен и не колеблется ни секунды, отправляя прямо в грудь выпрыгнувшего из ниоткуда рослого воина с огромной секирой огненный шар. В воздухе отчётливо пахнет горелой плотью, пространство вокруг заполнено криками ужаса, родная стихия Юнги поглощает мгновенно, заставляет забыть обо всех прочих, неважных сейчас мелочах. Чонгук быстр, но Юнги быстрее: отталкивается от земли, в два широких прыжка, оставляющих на земле десятки трещин, врезается в самый эпицентр событий, приземляясь на одну ногу и провернувшись на пятке, вытянув руки, позволяя своей материализации сокрушить всех вокруг в кровавое месиво, и резко подпрыгивает вверх, уворачиваясь от мощного потока воды, посланного кем-то из этих аборигенов, скрещивает перед лицом руки, выпуская энергию небольшим, но мощным чёрным куполом, что рассеивает посланный в него сразу же град стрел. Оборачивается быстро и выдыхает с облегчением: вода, устремившись дальше, диким зверем идёт на Чонгука огромной волной, но разбивается с громким шипением о ревущую стену огня.       Юнги приземляется на ноги. Слышит сквозь это всё звонкий крик «Я прикрою тебя», в который Чонгук вкладывает всю мощь своих лёгких, и кивает скорее себе и ситуации в целом, нежели огневику. Посылает энергию в кулаки, чувствуя, как расходятся губы в нехорошей улыбке. Бьёт прямо в землю, рассекая её как нож — масло, с неистовым гулом стона и силы, что сносит деревья, погребает нескольких горе-атакующих, и не медлит, наносит удар второй рукой. Справа видит знакомую до боли белую вспышку, что направлена прямо в голову, но хуй вам, ребята, по всему лицу. Мин Юнги умеет наступать снова и снова только на грабли по имени Чимин, а Чимина здесь не наблюдается, следовательно, и ошибок прошлого повторять ему незачем. Уворачивается с лёгкостью, новым щитом рассеивая энергетические осколки, которыми его хотят поразить. В небо взмывает ревущее красное пламя — сигнал остальным, вот мы, мы здесь и нас атакуют. Чонгук, он всё-таки очень умный парень.       Отпрыгивает назад, с удовлетворением отмечая, как отсекает его от нападающих очередная огненная стена. Ещё один дурачок не успевает обойти неожиданную ловушку, а воздух высоко над головами незамедлительно рассекают уже два чёрных шара. Юнги заебался. Юнги устал. Юнги пленных не берёт, и можно сколько угодно этим энергетикам пытаться вытягивать из него жизненную силу, они всё равно даже скопом слабее его, тяжело раненого: голова кружится всё сильнее, и его обязательно вырвало бы, если бы он что-нибудь сожрал на досуге, но желудок пуст, и недуг просто поражает голову яркими точками перед глазами. Сейчас он нанесёт последний удар по этим придуркам, и всё кончится быстро и без потерь.       Но отвлекается на две белых вспышки в ночном небе, как и на радостный возглас Чонгука неподалёку. Присматривается, и глубоко в груди чувствует прилив детской радости: два снежно-белых больших ворона рассекают крыльями пространство, разделяются на середине пути, с лёгкостью огибая преграды, и один из них на всём ходу влетает в Чонгука, растворяясь всполохом белых искр, а второй также пикирует в грудь Юнги и исчезает, унося с собой слабость от ранения, головокружение и тошноту.       — Сокджин увидел моё послание! — счастливым ребёнком голосит огневик, не забывая, впрочем, посматривать за спину и сжигать особо ловких. — Он жив, Юнги!       Юнги сейчас счастлив безмерно. У Юнги душа поёт, кажется, и он бы умер на месте, наверное, если бы до кучи сейчас тьму разорвала его бледно-зелёная копия. А ребят, что идут в атаку, поразило молотом, ярко-жёлтой катаной или же парой десятков острых тонких ножей. Но и этого пока что достаточно, чтобы боевой дух поднял голову, а силы и жажда победы вернулись. Сокджин жив. Ему всё ещё есть, что защищать.       Но неожиданно всё замирает, а все звуки перекрывает неясный рёв. Аборигены резко отходят назад, и даже та самая девка, размазать по земле кровавым пятном которую для Юнги стало чем-то вроде маленькой цели на сегодняшний день, выглядит растерянной. И только спустя долгое, тягучее мгновение, до него доходит, почему.       В середине залитой кровью поляны, обугленной местами, местами зияющей страшными развалами-шрамами, верхом на огромных медведях, похожих на того, что Юнги умертвил во дворе дома, сидят двое мужчин. Хотя, нет, один из них выглядит совсем ещё мальчишкой: гибкий, стройный, лёгкий и с обрезанными по скулы чёрными волосами. И эти странные знаки на теле, что ярко светятся белым во тьме, пугают. Второй же выглядит куда более солидным: высокий, мужественный, со шрамом поперёк даже красивого лица, и одет не в тряпьё… нет, ладно, в тряпьё, разумеется, но выглядит на порядок лучше всех остальных, наверное, во многом благодаря драгоценным камням, что усеивают его странное одеяние.       — Склонитесь перед Вождём! — голосит мальчишка, и, чудо — вся эта орава дикарей действительно падает ниц с таким выражением на лицах, будто к ним сейчас снизошёл их местный бог. Юнги кидает на Чонгука короткий взгляд: тот выглядит озадаченным, даже растерянным. — Вас, чужеземцы, это тоже касается!       — Хуй с два, — пожимает Юнги плечами, и его негромкий голос, кажется, раздаётся по всей опушке. — Я-то своему вождю не кланяюсь, с чего мне перед вашим это делать?       Толпа начинает роптать возмущённо, но ему всё равно: смотрит, не мигая, на мужчину в драгоценностях, отмечая, что обезображенное лицо трогает улыбка из тех, которая говорит: «А, так вот, кто здесь — главное шило в заднице». Главное шило у них, в общем-то, вовсе не Юнги, а кто-то с нездоровой тягой к перстням и квадратной улыбкой, но сегодня он даже готов его заменить на столь важном посту.       Мужчина поднимает вверх руку: всё снова погружается в тишину. Юнги не против: ему интересно, как отбрехается от него местный король, потому что всем ясно, кто вышел бы победителем из этой схватки.       — Доброй ночи, энергетики, — голос у мужика рокочущий, грудной, сквозит сталью и властью, но при этом не несёт в себе опасности, только напряжение. — Я здесь, чтобы остановить напрасное кровопролитие.       — Вы опоздали немного, — и Юнги почти что фыркает, потому что, да, Чонгук и эти его насмешливые интонации ему нравятся очень.       — Нет нужды вредить друг другу, — главный среди местных посылает юноше насмешливую ухмылку, полную… одобрения? — Мы несколько недопоняли друг друга. Будет лучше, если мы поговорим в более спокойной обстановке. Пройдите с нами, и всё кончится мирно.       — Странно слышать это со стороны пострадавших, — тянет Юнги, лениво разминая плечи и чувствуя хруст позвонков. — С чего бы нам идти с вами?       — Потому что… — в разговор снова вклинивается мальчишка, на чьём живом лице отображается такое количество эмоций, что уследить очень сложно, но по итогу он морщит лоб, видимо, силясь вспомнить что-то. — Потому что Тэхён и Чимин просят передать, что они оба живы и их жизням ничего не угрожает, — и откровенно наслаждается тем, как вытягиваются лица обоих чужаков. Но Юнги, пусть и удивлён, но не сводит глаз с вождя, что неожиданно переводит быстрый взгляд с одного на другого и тянет неслышное, но по губам спокойно читаемое «любопытно». Любопытно? Что любопытно? — Их жизням действительно ничто не грозит, — заверяет мальчишка. — Они в Городе. И если вы пройдёте с нами, то непременно встретитесь с ними.       — А остальные? — голос у Чонгука надломлен от облегчения, но на его месте Юнги бы не радовался раньше времени: кто знает, что заготовили для них эти ублюдки. — С нами было ещё трое.       И неожиданно из-за спины вождя показывается юная дева с волосами цвета серебра до самых, кажется, пяток, смахивающая на лесную нимфу из сказок: лоб увенчан венком бледно-зелёных цветов, голос мелодичный и будто бы не из этого мира, и внешне красива так, будто родилась не на этой земле, но, сука, глаза. Глаза, абсолютно белые, будто подсвечиваемые изнутри, слепые, действительно Юнги пугают. Дева касается сильного мускулистого плеча мужчины, сидящего перед ней, а лицо обращается в сторону огневика, и боец видит на нём такие любовь и сострадание, будто бы все эти вещи скопились со всего мира в одном человеке. Но такого же не может быть, верно?       — Ваш мальчик-молотоносец, — и голос у неё обволакивающий, звонкий, впитывается в кровь горным ручьём. — Уже осознал тот простой факт, что вы были обмануты, как до этого поняли Проводящий и иллюзионист, и согласился на сделку. Второй боец и Воскреситель сдались без боя, согласившись поговорить. Эти трое уже находятся на пути к нашему славному Городу. Все они очень волнуются за вас, дети, потому что вы одни, по их словам, готовы оказывать сопротивление до последнего вздоха. Но не стоит. Не нужно, — и девушка легко спрыгивает с могучего зверя, оказываясь босой и облачённой в белоснежное платье до самой земли. Идёт лёгкой поступью в направлении к чужеземцам, абсолютно одна, чарующая своей лучащейся добротой и нежностью. Но останавливается на половине пути, и поворачивается, глядя незрячими глазами, кажется, Юнги прямо в душу. — Позволь показать тебе, Смертоносный Юнги, бывший наследник могучей династии Мин.       — Кто ты? — он уже привык. Ничему не удивляется, но… но удивлён. Почти ошарашен подобной осведомлённостью и вполне себе понимает Чонгука, чьё лицо белеет и вытягивается, когда девушка, будто скользя над землёй, подходит к Юнги вплотную.       — Меня зовут Хония, я владыка знаний и времени, — мягко улыбается она, а потом неожиданно прикладывает прохладную маленькую ладонь к самой щеке Юнги, измазанной грязью и кровью.       И всё вокруг взрывается белым. Юнги жмурится было, а когда открывает глаза, то оказывается в зале Совета, где видит мрачного Кесеса и остальных членов, исключая, почему-то, сэра Тельеро: Дюпуи взволнован и почти что плачет, Рузольд побагровел от гнева. Юнги хочет было выскочить за дверь поначалу, но понимает, что все здесь его не видят в упор. Посему замирает.       — Это не может больше продолжаться, — роняет Император. — Не после того, что я узнал. Мой информатор не врёт. Они выходят из-под контроля. Все выходят.       — Кто там главный подстрекатель, Ваше Величество? — негромко интересуется герцог Квинский.       — Тебе правда не ясно? — неприятно ухмыляется правитель. — Ты правда не понимаешь, кто у нас здесь настолько осмелел, что решил, будто его свобода выбора, да и просто свобода, важнее государственных целей?       — Вечно этот Юнги всё портит! — восклицает истеричка Дюпуи, ударяет кулаком по столу. — Чем ему дался этот мальчишка-целитель?!       — Убрать просто так мы их не можем, — замечает Кесес. — Народ взбунтуется: они всё же великолепные цепные псы. Да и Намджун верен мне до сих пор. Какие предложения?       — В Барристане есть Город, — после пары минут тяжёлого молчания говорит, наконец-то, Вон. — Город дикарей-энергетиков, очень сильных и необычных. О них, кстати, ничего толком неизвестно: умеют прятаться, сволочи. Скажем им, что там объявилась банда тех, кто убивает простых этих уродов. Точно по чувству сознания ударит. А там их забьют как свиней.       — А если наоборот, они забьют? — тянет Кесес. — Они могут.       — Юнги может. Но Юнги слишком ослеплён гордыней и любовью к этому мальчишке, чтобы действовать здраво и рассуждать. Хочет, чтобы тот быстрее стал приближённым и приказ постарается выполнить без всяких вопросов, — фыркает Вон. — Но если вдруг случится чудо и они вернутся, то у нас будет на одну проблему меньше, а по их возвращении мы можем устроить испытание. Юнги последние недели занимается тренировкой Чимина в физическом смысле, а информатор докладывает, что во время последнего боя образы защищали не только хозяина, если вы понимаете, о чём я.       — Выдумаем повод, мол, Юнги, настало время Чимину продемонстрировать, чему он научился, потому что в элитном отряде не место слабым, — и губы Императора трогает неприязненная ухмылка. — И если при прямой атаке образы будут стоять на месте, это будет великолепным доказательством измены.       Картинка меняется. Плавно дрожит как ровная гладь воды, показывает лесную опушку и небольшой отряд местных, которые выходят на залитую лунным светом поляну, окружая Намджуна с Сокджином. Говорят им всю ту же песню о том, что не хотят вредить и приносят извинения, просто если бы отряд держался вместе, не было бы шанса поговорить. Намджун сдаётся без боя: за спиной беззащитный Сокджин, и позволяет себя увести.       И снова — рябь. Тэхён, перепачканный пылью и грязью, насмешливо кричащий в воздух о том, что он не дилетант, и напряжённый Чимин, невредимый и целый, с образами за спиной. Вид блондина заставляет сердце сделать кульбит, но Юнги прислушивается к переговорам между товарищами по оружию и ещё одним отрядом дикарей, и почти что позволяет глупой улыбке овладеть лицом, когда Чимин спрашивает о его судьбе и передаёт послание, позволяет связать за спиной руки и отправляется в прохладную тишину леса.       Следующее место действий оглядеть сложно: в пещере царит полумрак, а симпатичная девчонка, соблазнительно виляя бёдрами и оглядывая продрогшего, уставшего, вымокшего до нитки Хосока заинтересованным взглядом, томно шепчет своё имя и уводит за руку в пелену дождя.       Юнги моргает. Обнаруживает себя на тёмной поляне, смотрит в белые глаза без намёка на зрачок, расположенные на голову ниже. Лицо у этой Хонии — блаженное, открытое, лучится добром и заботой с нотками сострадания по отношению к незнакомому ей, по сути, юноше.       — Это не ложь, Мин Юнги. Сначала они действительно хотели убить вас, а потом мне позволили увидеть, — говорит, нет, поёт почти: — Я лгать не умею. Чтобы ты мне точно поверил, скажу тебе то, что можешь знать только ты, — и понижает голос так, что до самого шёпота. — В первый свой акт любви с этим милым юношей по имени Чимин, ты сломал ложе от переизбытка эмоций, а потом запретил ему исцелять свои метки на шее. Ты очень трепетно охраняешь своё.       И Юнги сдаётся. Ломается. Он очень устал и очень хочет увидеть знакомые лица. Смотрит внимательным, долгим взглядом, не говорит ничего.       А потом роняет отрывисто:       — Если ты всё же меня обманула, я убью тебя со всей жестокостью. И всё это твоё племя. Ясно?       — Да, это в твоих силах, — кивает она, улыбнувшись. — Но ты не сделаешь этого, потому что правда — за мной. И некоторые ответы на терзающие твой ум вопросы, если боги позволят.       Боец вздыхает тяжело. Смотрит на Чонгука, у которого на лице написан один большой вопрос и непонимание, а потом вытягивает руки и режет словом:       — Вяжите, что ли?       — Ты рехнулся?! — восклицает Чонгук было, но замолкает под тяжёлым взглядом. — А если они убьют нас?!       — Не смогут, — и дева улыбается, наклонив голову к плечу. — Вы вдвоём слишком сильны, Огненный Чонгук.       И Юнги позволяет связать свои руки — видимо, просто для успокоения, потому что даже кретину понятно, что простой верёвкой его не удержишь. Позволяет посадить себя на спину одного из медведей, сразу за гибким мальчишкой, смотрит на усаженного рядом хмурого Чонгука.       — Тхэррен не уронит, — и мальчишка хлопает по косматой холке. — А за убитого мужа на заднем дворе я приношу свои извинения. Он пытался меня поджечь, — добавляет виновато.       — Это был ты? — удивляется Чонгук, забыв про обиды и мрачность. Но мальчишка лишь ухмыляется хитро.       — Почти, — и неожиданно его глаза закатываются, а тело падает бесчувственной оболочкой. Медведя, на котором они сидят, охватывает лёгкая дрожь, после чего он вздрагивает, отряхивается собакой, и неожиданно мягко и быстро срывается с места, увлекая их в самую чащу.       Навстречу неизвестному загадочному Городу.