***
Юнги привык в этой жизни не удивляться ничему, кажется. Но спустя пару часов, услышав шум и музыку за темнотой деревьев, вскидывает брови и, заметив взгляд Далтана, награждается пояснением: — Прибыли. Он ожидал… многого. Крупного селения, большой деревни, полной мрачных затворников или чего-либо ещё, но то, что предстаёт глазам… поражает. До глубины души, а судьба, видимо, руками разводит и говорит виноватое: «Ты ещё многого в этой жизни не видел». Даже Чонгук, покрытый засохшей коркой всякого говна с ног до головы, распахивает глаза, подаётся вперёд и тянет своё коронное: «Ва-а-а-у». Потому что, ну, да, будь Юнги чуть более эмоциональным, он бы и не такое сказал, но ограничивается сейчас простым человеческим: «Охуеть не встать», ибо то, что он видит, никак не сочетается с образом дикого лесного племени. Их встречают высокие, настоящие ворота с постовыми, что отдают честь по-военному и выкриком: «Слава Далтану-вождю!», что почти что перекрывает шум общего веселья, и открывают проход, куда сначала ныряет первый медведь, а затем — и Тхэррен. И здесь Юнги выдаёт в себе следующую степень шока зычным «Ебануться». Потому что эта жизнь не перестаёт удивлять, подкидывая всё больше странных сюрпризов. Город располагается в ровной низине. Именно город, не поселение, не деревня: дома сделаны из камня и добротного дерева, некоторые даже в два-три этажа, а с высоты склона открывается вид на широкие улицы и улочки меньше, сияющие огнями и яркими кострищами, что позволяют глазам узреть толпы самых разных людей: танцующих, поющих, стариков, мужчин, женщин и детей. И всё здесь настолько дышит жизнью, что мировоззрение точно кренится куда-то в другую сторону, а разум даёт осечку. — Ваш Чимин здесь даже на землю осел от удивления, — звенит Хония, мягко улыбаясь. — Мой Чимин, — поправляет её Юнги, несколько помрачнев. Девушка смеётся звонко, а медведь, что несёт её на себе, устремляется вниз, и Чонгук почти что визжит, падая на спину и цепляясь за толстую шкуру, потому что Херран срывается следом, набирая скорость, и останавливается мягко только тогда, когда дома оказываются выше, а все четыре лапы мягко ступают на низину. Люди вокруг смотрят с интересом, кланяются Вождю, но поют, танцуют, живут своей интересной жизнью. И когда тело Херрана садится на холке, мальчишка окидывает чужаков широкой улыбкой и констатирует очевидное: — Добро пожаловать в Город. И подстегивает медведя, дабы тот ускорился и догнал Далтана уже у самой… площади? Да, это действительно площадь, окружённая добротными каменными домами. Вождь сидит смирно, сдерживая «своего» зверя, ожидает их с той самой вежливостью и терпением, которой Юнги ожидал меньше всего. Боец не перестаёт крутить головой налево-направо, сколько бы ни пытался себя осадить. Чонгук же и вовсе пребывает в глубокой прострации, хлопает глазами и не перестаёт восхищаться. — Мы подготовили для вас большой дом, — сообщает вождь, стоит им поравняться. — Ваши друзья уже там. Как вы смотрите на то, чтобы вам дали день на отдых и на то, чтобы осмотреться? Вы — энергетики. Это и ваш Город. — Смотрим исключительно положительно, — успевает ответить Чонгук, и на это Далтан улыбается снисходительно, желает хорошей ночи, и Тхэррен неторопливой рысцой (только если этот медвежий аллюр можно так назвать) доставляет их прямо до порога. Настоящего порога, с крыльцом и дверью, а ещё с лестницей. — Ебать, — говорит Юнги на эмоциях, заметив у самых дверей Намджуна, что машет рукой, приветливо улыбаясь. — Ебануться, — продолжает Юнги, неуклюже спрыгивая на землю, потому что видит у соседнего дома чистого, одетого в неброские кожаные вещи Хосока, мило болтающего с девицей из картинки, услужливо предоставленной его вниманию Хонией. Хосок смеётся. Хосок выглядит счастливым. Хосок поворачивается, и всё его лицо ослепляет счастьем, когда он замечает новоприбывших, машет рукой. — Пиздец, — заключает Юнги, потому что медведь рассыпается на тысячу ярких серых искр и предоставляет возможность увидеть Сокджина в таких же одеждах, с воплем выбегающего из дома и бегущего вниз по ступенькам. Сокджин кудахчет что-то невнятное, рыдает, кажется, попеременно обнимая то его, то огневика, пытается разорваться, но легко отстраняется всё тем же Намджуном и просто садится на ступени и начинает плакать от облегчения. Юнги… да, удивлён. Самую малость. Цепляется за запястье Чонгука как за то самое, что кажется нормальным, и не удивляется ответной шокированной хватке. Чонгук тоже в недоумении, мягко говоря. — Вам надо помыться, — врывается в голову мягкий Намджунов бас. — Отдохнуть хорошенько. — Дай им увидеть их мальчиков! — отталкивая любовника в сторону, голосит Сокджин, и снова намертво впивается в плечи объятиями. — Всевышний, вы живы! И целы! И невредимы! — Ты сам отправил нам воронов, — напоминает было ошалевший Чонгук, но его предсказуемо никто не слушает. Он, как и Юнги, подталкивается в спину вверх по ступенькам, но в небольшом холле, обшитом деревом (никто из них двоих всё ещё не может поверить в чудеса, а потому они переглядываются в немом единодушии), их дороги расходятся. Точнее, расхождением это сложно назвать: Сокджин вклинивается между с этим своим «Тебе прямо, а тебе — налево», и Чонгук, деревянно кивнув, идёт туда, куда велено, а Юнги буквально заталкивают в левую дверь и закрывают красноречиво сразу же за спиной. Глаза, привыкшие к полумраку, сразу различают небольшой комод, простую двуспальную кровать и кого-то на ней. Кого-то невысокого, стройного, гибкого, с ворохом светлых волос. Кого-то, кто садится на простынях резко, и Юнги видит вспышку светло-зелёного, потому что, кажется, этот кто-то совсем не может контролировать ни себя, ни свои эмоции, ибо пауза длится лишь пару секунд, после чего на него набрасываются с радостным возгласом, душат поцелуями, куда придётся: в лоб, в щёки, уголок рта, подбородок. Отмирает он только тогда, когда пухлые, такие знакомые губы, накрывают его собственные с тихим радостным стоном, и сжимает на чужой узкой спине ткань простой льняной рубахи, не забывая о том, что нужно отвечать на такую сладкую ласку. Отстраняется лишь на мгновение. Чтобы посмотреть Чимину, повисшему на нём, прямо в глаза, придержать в узде эти руки, что тянутся ко всему тому, что есть в зоне доступа. Изучить это, кажется, любимое всем сердцем лицо, закусить чужую губу и рыкнуть тихо-тихо в тишине, нарушаемой лишь частым тяжёлым дыханием: — Пиздец тебе, котик. …Чонгук не удивлён. Вот ни капли. Возможно, его лимит на сегодня исчерпан до самого дна, а, возможно, он уже действительно настолько привык, что открывшаяся картина не вызывает в усталом мозгу ничего, кроме облегчения. Потому что купальня. Жаркая, душная, вкусно пахнущая маслами, с огромным чаном, от которого идёт томный пар, и с невообразимым количеством молодых девушек и юношей внутри, что делают массаж, втирают сладко пахнущие жидкости в чистую смуглую кожу, подгоняемые нервными выкриками: «Скорее, скорее, он скоро прибудет, я сердцем чую!». Потому что лепестки цветов по водной глади, суета и гомон всеобщий, взволнованный. Потому что Тэхён — ну, разумеется — в эпицентре всего этого накала, столь дребезжащего какой-то неясной Чонгуку истерикой, что он возникает здесь незамеченным. Иллюзионист лежит, закинув руки-ноги на бортики, на закрытых веками глазницах — всё те же лепестки, а люди вокруг трут-трут, натирают до блеска, массажируют кромку волос. Чонгуку даже стыдно становится за свой внешний вид — и поднимает голову усталое раздражение на одного неадеквата, что скинул прямо в самую смачную лужу. Но неадеквата можно понять. И простить. То, что творится здесь, уму поддаётся со скрипом. Чонгук цепляется запястьем за пробегающую мимо девушку, обозначает своё присутствие, жестом головы просит пройти на выход — почти даже слёзно. Девушка оглядывает его недоуменным взглядом сначала, а потом прижимает ладошку ко рту, кивает поспешно, и также молча указывает остальным на дверь, тыкая немо пальцем то в перепачканного всем, чем только можно, огневика, то на диву, величественно разбросанную по чану. Слуги бесшумно выходят один за одним, одаривая смущающими улыбками, но Чонгук слишком устал. Слишком соскучился. Слишком рад видеть своё чудовище, которое, стоит двери закрыться с негромким щелчком, выпуская последнего юношу, что игриво успевает подмигнуть, восклицает это своё: «И хули тишина, ребятки?!», дёргается, с хлюпом опуская конечности в воду. Чонгуку смешно. Чонгук улыбается, подходит к нему со спины, осторожно массирует нежную кожу плеч, в которую хочется впиться особо сладким поцелуем, но терпит. — Так, стоп, — и Тэхён, вздрогнув, кивает головой, позволяя лепесткам упасть на водную гладь. — А чего пусто-то так? — не оборачиваясь, интересуется у голых стен, и Чонгук решает, что это может стать его лучшим выходом за сегодня, поэтому наклоняется, шепчет жарко на самое ухо: — Потому что дальше я и сам могу справиться. Тэхён замирает. Всё внутри Гука — тоже. Но иллюзионист медленно поворачивается, смотрит снизу вверх, и если счастлив — то ничем не выдаёт, бросив только это дурацкое: — Ну ты и свин, Гукки. Будто бы вовсе не он тут нервничал до кончиков волос. Будто бы не он напряжённой струной замирает под самыми пальцами. Чонгук ухмыляется. Чмокает невесомо полураскрытые губы, получает искренний счастливый ответ, а потом отстраняется и замечает: — Я дрался, вообще-то. Тэхён смотрит придирчиво. И этот взгляд заставляет жизнь в голове одного огневика прокрутиться назад, чтобы обнаружить себя посреди тренировочного зала, где он чувствовал себя этаким экспериментом на начальном этапе. Будто сейчас чаша их отношений снова накренилась в сторону «учитель-ученик». Вот, что значит этот взгляд. — И как? — ровно интересуется иллюзионист. — Юнги был восхищён, — заверяет Чонгук, и получает новый поцелуй вместо ответа. — Иди сюда, — бормочет иллюзионист в поцелуй, призывно хлопая по воде. — Я потру тебе спинку. — Только спинку? — позволяет себе вольность юноша, и вызывает приступ тихого низкого смеха, рокочущего, делающего абсолютно счастливым. — Всего тебя, если захочешь, — мурлычет Тэхён, разворачиваясь всем телом и стягивая грязный алый плащ, что падает тряпкой на пол, разрывает пуговицы на безнадёжно испорченной рубашке. Из штанов и сапог Чонгук выбирается сам и прыгает в тёплую воду, что дарит новую порцию расслабления, с головой. Трёт лицо остервенело, с удовлетворением отмечая бурые струйки, стекающие вниз. — Кажется мне, после этой ванной нам будет нужна ещё одна ванная. — Ай, плевать, — кривится Тэхён, подгребает ближе, на колени садится, а потом протягивает руку вниз, за самый бортик, и наугад подхватывает с пола небольшую стеклянную скляночку. Выливает себе на руки половину содержимого, растирает по плечам и груди сильными, не терпящими возражений движениями, сдабривает щедро жаркими поцелуями: такими, из-за которых член под водой начинает наливаться кровью и уже спустя пару минут остро чувствуется распаренной кожей живота, жаркий и твёрдый. Тэхён опускает руки ниже, якобы случайно цепляет чувствительную головку, а потом смотрит этим своим лицом, говорящим «Надо же, какая неожиданность!», и Чонгуку хочется вдарить ему по челюсти со всей силы и одновременно обхватить руками-ногами так, чтобы навсегда и с концами. — Я соскучился, — мурлычет Тэхён, сладко посасывая его нижнюю губу, водя ладонями по всему телу. — И всё? — настроение — провокационное. Чонгук отстраняется, вжимается лопатками в бортик, изучает хитрое лицо с острой линией челюсти и широкой улыбкой нашкодившего дикого кота. Голый Тэхён — это прекрасно. Голый Тэхён в зоне доступности — прекрасно вдвойне. А когда откидывает голову, смеётся громко и низко — великолепен без остатка. Чонгуку, на самом деле, не нужен ответ. Чонгук и без этого прекрасно знает, что Тэхён с ума сходил, а теперь самым проверенным способом сбрасывает напряжение: и, нет, он сейчас не о ласках, за которыми стопроцентно последует секс, просто иллюзионист красноречив даже в языке тела. Тянется, касается, будто не верит, что он всё же здесь. Что добрался, с ним рядом. Проводит ногтем по острой чонгуковой ключице, цепляет пальцем металлическую цепочку: захочешь — эффектно не оборвёшь о шею, настолько длинную, что груз её касается самого солнечного сплетения. После этого впивается в губы поцелуем, влажным, вальяжным, терпким до ощущений, нежно прикусывает зубами подбородок, опускается дорожкой поцелуев ниже, обновляя метку на шее, вырывая прерывистый вдох и заставляя прогнуться в пояснице, кусает ключицу, а потом нагибается ниже и цепляет зубами перстень с груди, который когда-то принадлежал ему самому. Улыбается, смотрит пьяными глазами, касается кончиком языка самого камня, а потом выпускает, позволяя украшению упасть обратно на разгорячённую кожу. Чонгук смотрит, как загипнотизированный, чувствует сухость во рту и как пульсирует его собственный член под водой. — Переживал так, что думал — умру, — роняет иллюзионист, наклонив голову к плечу, и смещается с ног бывшего ученика, касается коленями дна, подхватывает цепкими пальцами под бёдра и сажает на себя, обняв за поясницу. — Ты же самое ценное в моей жизни, знаешь? — Знаю, — улыбается Чонгук и с готовностью целует улыбающиеся губы, недвусмысленно потираясь ягодицами о чужую возбуждённую плоть под водой. Тэхён ныряет пальцами, ощупывает растянутый предыдущими любовными заходами чужой задний проход — Чонгук с тихим выдохом в чужой рот насаживается на длинные пальцы. — Прямо здесь? — интересуется иллюзионист, будто и без этого не ясно. Чонгук кивает прерывисто, снова целует. Знает, что будет не очень приятно без масла, но готов потерпеть, потому что Тэхён его тело знает уже, кажется, лучше, чем своё собственное: проводит по рёбрам одной рукой с силой, толкается внутрь пальцами, подготавливая ещё немного, но злой рык Чонгука служит сигналом к действию. Он после таких приключений не осилит что-то фееричное, но ленивый нежный акт любви — это вполне себе изумительное окончание дня. И когда Тэхён толкается внутрь на пробу и замирает, ему больно — но только сначала. Мышцы быстро вспоминают, что от них требуется, огневик немного смещается на чужих коленях и осторожно привстаёт, чтобы опуститься обратно с тихим стоном. Тэхён улыбается снова — он чувствует это своими губами. Тэхён вообще не перестаёт улыбаться с тех пор, как сегодня увидел его. И, нет, ленивого и нежного акта не получается всё равно. Чонгук очень быстро обнаруживает себя с запрокинутой затылком на бортик головой, закусившим ребро ладони, чтобы не орать от блаженства, и от того — тихо поскуливающим раненым животным, а Тэхён очень быстро сдаёт все позиции трепетного и нежного любовника и переходит в режим ненасытного зверя, все душу и мысли вытрахивая. Чонгук быстро кончает: сказываются скопившиеся напряжение и усталость, обмякает безвольно стонущей куклой, едва ли не под воду уходит, но его быстро ловят, держат в вертикальном положении до самого победного внутрь горячей струёй, чтобы жарко и загнанно прошептать, укусив за ушную раковину: — Мой мальчик, кажется, выдохся? — Твой мальчик откровенно затрахался за эти блядские сутки, — сквернословит устало брюнет, за что получает лёгкий укус прямо за язык, а потом его, как маленького, осторожно вытаскивают из чана, обтирают всего, заматывают в кокон ткани, и неожиданно поднимают на руки, проигнорировав вялое: «Пусти, дурак, тяжело же». — Тяжело мне было, — говорит Тэхён только тогда, когда кладёт его на чистые накрахмаленные простыни. — Когда тебя рядом не было. Ясно? — Ясно, — радостно улыбается в темноту Чонгук, а потом чувствует, как его накрывают одеялом, ложатся рядом, обхватывают всего руками и ногами. — Спи, — и ласково целует в затылок. И он послушно проваливается в долгожданный сон, ощущая себя абсолютно счастливым.***
Юнги любит музыку. За свою жизнь он слышал разную: и нежные звуки клавесина, и духовный органный бас. Слушал различные вальсы, неспешную расслабляющую мелодию арф, но, да, все они значительно проигрывают в борьбе с этим захлёбывающимся в всхлипе звуком, который издаёт Чимин, которого грубо втрахивают в подушку лицом, за секунду перед тем, как кончить, кажется, третий раз. У Юнги, вроде бы как, искры из глаз только от одного вида этой взмокшей усталой спины и заломанной на ней тонкой руки, перехваченной искрящимися чёрным пальцами. Ноги у Чимина разъезжаются — снова, но его перехватывают под липким животом, предварительно выпустив наверняка онемевшую конечность из цепкой хватки, зарываются пальцами в мягкие волосы на затылке, вцепляются сильно. Юнги ещё не закончил. Юнги сегодня очень долго будет выбивать из этого мальчишки сладострастные стоны и выкрики, загоняя в него член раз за разом до оглушающих шлепков кожи о кожу, каждый раз — по заветной точке внутри, чтобы сжимался. Чтобы сипел от ненасытного желания и усталости. Простыня под коленями мокрая от пота, наверняка — с разводами грязными, но к чёрту. И Юнги выходит из столь желанного тела, но только затем, чтобы опрокинуть целителя на подушки спиной и войти снова, закинув стройные сильные ноги на талию, впиться в истерзанные до крови губы, увидеть горящие мутно зелёным глаза. Чимин чертовски устал. Но цепляется пальцами за острые бледные плечи, тянется навстречу, отвечая на поцелуй с неожиданным пылом, и боец почти что теряется, ощущая вибрацию стона, что идёт, кажется, от самого сердца одного миловидного… Чимин резко сцепляет ноги на спине и валит на себя, оттягивает тёмные волосы, вынуждает запрокинуть голову, а потом вгрызается в жилку на шее, всасывает кожу глубоко и с пошлым причмокиванием отпускает, но только затем, чтобы снова жёстко надавить ладонями на грудь и опрокинуть Юнги на спину. Обычно робкого… Глаза у юноши — бешеные, горят углями зелёными, после чего и сам брюнет толкается навстречу мягкой ладони, что обхватывает его ствол, а чёрные глаза распахиваются изумлённо, когда его руки фиксируют над головой аккуратные пальцы, а сам Чимин, насаживается на него одним слитным движением, глядя глаза в глаза, пошло прогибаясь в пояснице и позволяя очертить взглядом выступающие рёбра, и резко двигается, сжимая Юнги в себе до черноты в глазах, которая отступает, стоит увидеть эти сладкие губы, приоткрывшиеся от нехватки воздуха, запрокинутую голову, упавшие назад светлые волосы. Чимин не стонет, мычит несвязно, забыв про то, что если ты уж начал игру в лидера, то нужно идти до конца: руки Юнги снова в свободном полёте, а посему перехватывают чужие запястья, стоит им только потянуться для получения ещё одной порции удовольствия. Чимин резко смотрит вниз, напарывается взглядом на насмешку, после чего улыбается неожиданно мягко и добро, и эта обстановка выбивает из колеи, потому что Юнги игру, кажется, теперь не понимает совсем. Обманчиво невинного… И целитель, неожиданно наградив бойца взглядом с поволокой, нежным до одури, но будто бы пьяным, приоткрывает этот чувственный рот и шепчет на выдохе, склонившись к самому-самому бледному лицу: — Я люблю тебя, — нежно, мягко и чувственно эти три слова звучат. Максимально естественно срываются с губ. Ничего другого с этого момента и впредь Чимин не должен произносить: только это его нежно-тягучее, вибрирующее от эмоционального шквала «Люблю». И это просто разбивает всю маленькую вселенную одного Мин Юнги, вынуждает рыкнуть прерывисто, вцепиться в эти нежные бёдра до синяков и снова подмять под себя. Один Мин Юнги сейчас изнасилован, кажется, награждён за упорство и гордость, за то, что не бежит и идёт до конца. Мин Юнги знает о том, что его любят, конечно: Чимин демонстрировал это не раз и не два, но кто ж знал, как сильно взбунтуют незнакомые доселе эмоции эти три простых слова? Целует. Сжимает в объятиях, рывками врываясь в это гибкое тело, Чимин от скорости и ощущений срывается в крик, и это лицо Юнги хочет запомнить и нарисовать когда-нибудь — если выживет, то обязательно научится лишь ради этого. Потому что нет ничего лучше этих прикрытых в сладком томлении глаз, влажного лба и чёлки, закинутой назад, зацелованных губ и тихих, таких заоблачных стонов, остро контрастирующих с громкими, чувственными. Стоны Чимина — они особенные, будто он вечно стесняется, сдерживается. И Всевышний лишь знает, как сильно и тщетно Юнги пытался вызвать в нём что-то более раскованное, но, видимо, такова натура этого юноши. Юноши, что признаётся в любви задушенными всхлипами, признаётся снова и снова, сипя это «Люблю», обнимает, впивается пальцами прямо в лопатки, а сам Юнги перед бурным финалом даже не вгрызается в манящую ключицу, но прижимается лбом к этой влажной, быстро вздымающийся груди. Закрывает глаза, чувствуя рассеянные движения пальцев в своих волосах, понимает, что оторваться не может, и загнанно дышит. — Я люблю тебя, — ставит точку Чимин, кажется, занимающемуся рассвету за окном. — Очень люблю. И не ждёт в ответ ничего, нежно приподнимает его лицо к своему и целует долго и сладко. Юнги сегодня ведомый. Юнги согласен. Согласен любить и быть любимым, победить ради этого чувства сотни тысяч врагов, свергнуть режим, посадить Кесеса на кол… но это потом. Пока всё, хватает на что — так это упасть без сил на соседней подушке, сжать самое ценное в объятиях и уснуть сразу же.***
Юнги будят несколько вещей сразу: ласковый, почти обжигающий луч солнца, очевидно, на редкость целеустремлённый и требовательный, раз смог прорваться сквозь лиственный потолок могучего леса и, минуя все препятствия, уткнуться ему прямо в левый глаз. Второй момент — это лёгкая возня у обнажённого бока и тихий выдох, отдающийся щекоткой по рёбрам. Он открывает глаза медленно, чувствуя себя абсолютно вымотанным, но довольным жизнью. Потому что видит на своей далёкой от чистоты груди светловолосую голову, что сонно трётся носом, а потом шевелится и открывает ему вид на заспанное лицо. Самое красивое лицо, между прочим. Всю жизнь бы смотрел, перебирал мягкие пряди, касался пальцем линии губ. Юнги смотрит, пытается вернуться в реальность, восстановить ход событий, который предшествовал попаданию в эту комнату, волей случая ставшей обителью разврата. Мысли текут медленно, чертовски тягуче спросонья, и, да, кажется, хорошая жизнь его неплохо разнежила, но Юнги чувствует себя слишком удовлетворенно и спокойно для того, чтобы задумываться над этим прямо сейчас. Он ещё успеет похвалиться роскошной военной выправкой, выточенной ножом на сердце: примерно сразу же после того, как они выберутся отсюда, прояснят, что к чему и приступят к выполнению самого, пожалуй, главного дела всей своей жизни. Когда вернутся в императорский корпус, когда Юнги ворвётся в кабинет распорядителя под покровом ночи (или нет) и поднимет, перелопатит ворох бумаг без малого полугодовалой давности: тогда, когда Чимина и Чонгука впервые вызвали на Арену. Сознание прошибает болезненной молнией, когда мысль формирует два имени рядом. Чимин. Чонгук. Сука. — Доброе утро, — хрипит Чимин, улыбаясь. Юнги надеется, что его ответная улыбка на оскал не похожа, но, кажется, терпит фиаско: целитель моргает, стряхивая с себя остатки сна, а потом садится в постели, смотрит удивлённо, восхитительно голый, но сейчас боец не может позволить отвлечь себя этим. Потому что сна — как ни бывало (что странно и ему совершенно не свойственно, вот, что с людьми, оказывается, могут творить другие люди). Потому что смотрит, лёжа на подушке, толком не прикрытый тонкой простынкой, что заменяет одеяло. Потому что… — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — и впивается глазами в Чимина, что выглядит совершенно сбитым с толку. Наверное, нельзя вот так вот прямо с утра нападать на тех, с кем на двоих делишь одно сердце, но по-другому Юнги не может. Юнги видит проблему — Юнги добивается её решения в кратчайшие сроки. Не то чтобы сексуальное прошлое его, прости Всевышний, пары его как-то волновало особо: Чимин уже не маленький мальчик, а ещё привлекательный до безумия. Но, серьёзно, Чонгук? Даже не так: знали все, кроме Юнги? Чимин смотрит. Моргает медленно, видимо, пытаясь понять, где мог ошибиться, но, очевидно, ни к чему не приходит. — Можешь дать мне подсказку? — Могу даже четыре, — любезно заверяет Юнги, раскинув руки и разваливаясь лениво в постели в позе звезды. — Чонгук. Ты. Секс. Всеобщая информированность. Исключая меня, конечно же. — О, — это всё, что может выдавить из себя Чимин. Холодный разум Юнги шепчет ему почему-то голосом Намджуна: «Родной мой, ты творишь абсолютную хуйню, это не стоит того», но чувство собственничества, а ещё банальная заёбанность от всей жизни в целом гнут свою линию, не оставляя юному целителю и шанса на то, чтобы избежать сцены. Не только целителю: ещё получит один хитрожопый иллюзионист с квадратной улыбкой. Потому что как пить — так это пожалуйста. Как задушевными тайнами делиться — это всегда. Но как рассказать что-то действительно волнующее, так, просто, всеобщего развития ради, так это хуй по всему лицу, мёдом обмазанный? Юнги злится. Юнги обидно. — О, — кивает. — Хорошо тогда было? — Не начинай, — просит Чимин. — Пожалуйста. — Дело не в том, что это было, — и Юнги садится резко в постели, едва не сталкиваясь с любовником нос к носу. — Дело в том, что об этом знали все, кроме меня. Я чувствую себя уязвлённым, а такое редко случается и бьёт по моей самооценке. Смекаешь? — Как ты хотел, чтобы я тебе об этом сказал? — не теряется эта очаровательная колючка. — Что-то вроде: «Да, Юнги, пожалуйста, погладь меня здесь, так Чонгук делал и это было великолепно»? Или: «Доброе утро, любимый, кстати, давай начнём наш день с прекраснейшей новости: я, к слову, трахался с Чонгуком несколько месяцев, да-да, с тем самым Чонгуком!»? Так ты хотел это узнать, я не понимаю? — и, да, кажется, кто-то здесь совсем оборзел: толкает Юнги в грудь, с которой, к слову, неплохо было бы смыть остатки пота, грязи и крови, смотрит, зло сверкая зелёным. — Я не понимаю, почему ты бесишься. Точнее, я могу понять, что, да, ты чувствуешь себя идиотом во всей ситуации. Но это не значит, что моё прошлое как-то влияет на наше настоящее и будущее. Это не значит, что я люблю тебя меньше! — и фыркает громко, точку ставит, смотрит в окно, а у самого скулы предательски краской смущения заливаются. И он, чёрт побери, настолько прав, что Юнги даже крыть нечем. Смотрит внимательно, а потом протягивает руку и оглаживает разрумянившуюся щёку пальцем с чёрным полумесяцем ногтя. Но Чимин трясёт головой, мол, убери — но кардинально настроенным против не выглядит. — Прости, — говорит Юнги негромко. — Просто было неприятно это услышать не от тебя, а от левого мужика верхом на медведе. — Что? — Чимин даже про обиду свою забывает, поворачивает голову, пялится. И от упоминания местного короля на Юнги сразу же падает шквал воспоминаний и информации, которую нужно донести всем окружающим. Сдавливает длинными пальцами виски, вздыхает тяжело, а потом принимает, пожалуй, самое верное решение. — Давай я расскажу всем, дабы мы приняли коллективное решение, сразу после того, как отсосу тебе и помоюсь? И багровое лицо служит лучшей наградой. Поэтому Юнги смеётся негромко, а потом впивается поцелуем в истерзанные после сладкой ночи губы и толкает Чимина на подушки обратно.***
Когда Юнги заканчивает говорить, за небольшим обеденным столом повисает молчание. Он ничего не скрывает: подробно расписывает про их маленькое приключение, опуская только пару диалогов, но и дополняет рассказ тем, что ему показала та самая девушка с серебряными волосами. Как её, Хония? Чонгук чувствует, как впиваются в его запястье пальцы Тэхёна, стоит только серому кардиналу упомянуть дворцовый заговор против них, а, в частности — нацеленный на уничтожение самого Юнги непосредственно (об этом он говорит с таким равнодушным лицом, будто они здесь погоду обсуждают). Тэхён вдыхает прерывисто, когда Юнги также упоминает, что, якобы, у этой самой Хонии есть ответы на интересующие вопросы. А Чонгук видит этот внимательный взгляд чужих чёрных глаз прямо в тёмно-карие по соседству, а потом слышит предостерегающие нотки в хриплом низком голосе бойца: — Тэхён, у всего есть своя цена. Будь аккуратнее. — Я готов заплатить, если выясню, кто при Дворе желает моей смерти, — фыркает иллюзионист, а Чонгук осторожно переплетает свои пальцы с чужими, сохраняя молчание даже тогда, когда комната взрывается возгласами. Кричат, правда, только Сокджин, Хосок и Чимин, потому что Юнги уже сказал всё, что мог, а Тэхён слишком крут для этого, поэтому ограничивается редкими, но меткими и въедливыми под самую кожу ремарками. А Чонгук не дурак. Чонгук смотрит на бледного Намджуна, а потом видит, как недвусмысленно главный целитель их бравой самоубийственной команды сжимает плечо лидера, как бы говоря: потом. Не думай сейчас. Обсудим позже. На это, если честно, несколько смущающе смотреть, поэтому он отводит глаза. Чонгук знает, потому что ему Чимин рассказал. Потому что у Чимина было больше времени на то, чтобы поторчать в Архиве императорского корпуса, а ещё — потому что Чимин рассказывает ему абсолютно всё. Поэтому сердце прошивает волной жалости по отношению к Намджуну: лицо того и вправду выглядит маской, лишённой всякой эмоции. С другой стороны, думается Чонгуку, теперь ему будет легче. Теперь он не будет терзаться чувством вины, когда будет действительно бороться за то, чтобы быть свободным. Хотя он не уверен, что должен испытывать человек, которого втайне предали: собственная мать предала его открыто и резко, настолько, что всякую привязанность совершенно отшибло, как и её изломанное тело волной огня. Чонгук по прошлому никогда не скучал, потому что счастья в нём, в принципе, не было. Солнце из-за туч в его жизни целиком вышло лишь дважды: первый раз, когда он улыбнулся Чимину в камере северного корпуса сразу по прибытии и получил недоумённо вскинутые брови в ответ, а второй — когда услышал из темноты басовитое «Ай-яй-яй», тогда, у въезда в город. — Нам нужно действовать на опережение, — говорит тот, что когда-то бросил это самое «Ай-яй-яй». Говорит, вскинув брови и изломав губы в усмешке, а сам цепляется мёртвой хваткой за чонгуковы пальцы, выдавая волнение. Тэхёну тоже страшно, на самом деле. И Юнги, с пустым лицом смотрящему прямо перед собой, страшно тоже. Вокруг всё ещё суета, что разводят два целителя и один особо экспрессивный боец, и уже почти голова болеть начинает. Чонгуку тоже надо бояться бы — но это всё подождёт, думает он. Сначала им нужно разобраться с проблемами здесь, а потом, где-нибудь в карете на обратном пути, он позволит себе удариться в молчаливую панику. — Мы подумаем об этом потом, — в такт его мыслям, говорит Юнги медленно и с толком. Всё вокруг мгновенно стихает. — Когда наши головы охладятся и переварят ту информацию, что есть у нас сейчас. Когда мы получим больше ответов. Нам нужно встретиться с местной вышкой, Намджун, — и чёрные глаза внимательно впиваются в безжизненное лицо напротив. Намджун кивает. А потом молча встаёт и выходит за дверь, сгорбившись, будто надломленный. Сокджин смотрит на всех потухшими глазами, и выходит следом, плотно прикрыв за собой. — Он же согласился на революцию, — говорит Тэхён, повернувшись к Юнги. — Он сам хотел предать. — Он не соглашался, — фыркает тот, скрещивая на груди руки. — Он хотел попробовать решить всё миром, и как бы я не объяснял ему, что простое человеческое «Эй, Кесес, я бы хотел себе немного любви и свободы, можно?» не прокатит, он всё равно верил в чудо. Что ж, если живёшь в мире радуги и бабочек, приходится больно ударяться лицом, когда тебя знакомят с реальностью, — и поднимается из-за стола. — Он не готов идти с тобой, ты же понимаешь? — подаёт голос Хосок. — Что будешь делать? — Пойду без него. Потом всё ему расскажу в красках, очевидно, раз он решил пострадать. — Ты жесток, тебе не кажется? — спрашивает Чимин в свою очередь болезненно тихо. — Иди к нему. Ты ему нужен. Сходим к Вождю все вместе несколько позже: мы никуда не торопимся. Юнги смотрит на свою пару внимательно. Чимин всё ещё сидит, допивая какой-то тёплый отвар, но глаз не отводит, и Чонгуку становится неловко — снова — потому что, кажется, он становится свидетелем какого-то ментального, неизвестного ему спора. — Какой план? — наконец, устало интересуется самый сильный боец, в изнеможении облокачиваясь ладонями на поверхность стола. — Иди к Намджуну. Мы с Чонгуком, наверное, осмотримся? — и Чимин улыбается другу. Чонгук совершенно не против осмотреться, Чонгук по Чимину очень соскучился. — Если Тэхён и Хосок захотят… — Простите, ребят, но я не смогу, — неожиданно для всех отказывается молотоносец, пожимает плечами. — Я хочу… кое-что проверить. — Кое-что? — и Юнги вскидывает бровь нехорошо, явно намекая на что-то, Чонгуку неведомое, но тот не отвечает, лишь смотрит пристыженно. — А я, самочки мои милые, с вашего позволения, осмотрюсь сам, — Тэхён игнорирует тихий рокот огневика «За самочку сейчас в глаз получишь», выглядит абсолютно удовлетворённым жизнью. С другой стороны: а отчего и не выглядеть-то? Не у него же противно ноет задница после трёх заходов с утра. — Я вот прям смотрю на этих ребят и диву даюсь: знали бы ребятки из Зала Таинств о них чуточку больше, рыдали бы от безнадёги и желания заполучить. Но не получат. А я получу, — и, широко улыбнувшись, расцепляет их руки с Чонгуком, и тоже встаёт. — Что ты задумал? — тормозит его Юнги, потому что слишком хорошо читает меж строк. — О, родной мой, поверь, ты будешь рад больше всех, если я достигну успеха, — и, подмигнув, иллюзионист наклоняется, чмокает огневика в губы и исчезает за той же дверью, куда несколькими минутами ранее вышли Намджун и Сокджин.