Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      Тэхёну определённо нравится здесь.       Он думает об этом, когда, накинув на себя чьей-то доброй рукой почищенный фиолетовый плащ, спускается по вполне себе крепкой деревянной лестнице вниз. Думает, когда свободно, без всякой утайки, притягивает к себе за грудки найденного в небольшом холле Гукки для жаркого поцелуя, чем смущает Чимина, который начинает внимательно изучать стену напротив. Думает, когда сбегает вниз по ступенькам крыльца, выходит в нежную лесную прохладу и сразу же оказывается в водовороте событий и удивительных картинок.       Город живёт. Не так, как Руаль, сплетённый из миллионов нитей интриг и заговоров, надменный и роскошный. Здесь шумно и просто, а ещё чем-то скребёт по душе, напоминая о кочевническом прошлом: возможно, всё дело в том, как душевно и жизнерадостно общаются люди между собой, проходящие мимо искренне улыбаются ему, произнося это: «Привет, чужеземец», одетые примерно в одни и те же лохмотья, что бьют по чувству прекрасного, но раскрашенные неясными символами, о которых он надеется узнать чуть больше как можно скорее. Мимо неспешно проходит очередной медведь с мускулистым всадником на холке, нагруженный досками и различными ящиками, и он почти удивляется. Но, кажется, в здешних краях лошадей отродясь не водилось, а о вкусах не спорят.       Тэхён на пробу загребает носком сапога пыльную, протоптанную землю своеобразной площади, а потом неспешно топает к рынку (в том, что это действительно рынок, он ни капли не сомневается: сколоченные на скорую руку прилавки, усеянные всякой всячиной, являются для него определяющим фактором). Вообще, ему нужно о многом подумать, но в таком водовороте цветов, музыки и красок мысли сами собой отходят на задний план.       — Салют, дорогая, — и иллюзионист широко улыбается юной девице за одним из прилавков. Та вскидывает брови, улыбается игриво и всем видом демонстрирует готовность слушать. — А не подскажешь, как найти вашу Хонию?       Тэхён, он очень нетерпелив. А ещё часто не думает о последствиях для других. Но посмотреть на то единственное, что заинтриговало живой до экзотики ум, хочется очень, а отказывать себе в своих желаниях он не привык, поэтому идёт по пути, который обычно не использует, в отличие от некоторых тупорылых живых снеговиков — идёт напролом. Идёт просто, уже начиная хитросплетение очередной интриги за спинами остальных, потому что вот в этом он сильнее многих.       Девчуля смотрит на него, моргает своими очаровательными глазами, а потом закусывает губу, будто взвешивая, достоин ли чужак столь ценной информации, а иллюзионист посылает ей много-много ментальных посылов: ну, разумеется, сладкая. Кто, как не он? Кто, кроме него?       И посылы, видимо, достигают своего предела — или это против его широкой улыбки устоять крайне сложно, он точно не знает, но скорее уверен во втором, чем в первом, потому что из нежной женской груди вырывается прерывистый вздох, а за ним следует вкрадчивый ответ:       — Она живёт у Священного озера.       — Какая прелесть, — мурлыкает Тэхён, едва удержав себя от порыва потрепать сладкую смуглую щёчку. — А почём во-он та побрякушка, персик мой милый? И, кстати, где находится Священное озеро?..       …Ноги скользят по глинистой почве, пачкает кожу сапог, вырывает из самого нутра вздох раздражения: он так честно пытался уберечь свои дорогие сердцу и кошельку предметы гардероба, ан нет — дикая природа всё равно получает свою кровавую жертву. Лес вокруг даже не пугает почему-то, выглядит дружелюбным и будто бы сошедшим со страниц какой-нибудь особо древней летописи о волшебных воинах, кудесниках и чудовищах. Если бы маленький тэхёнов романтик распространялся куда-нибудь за пределы одного очаровательного мальчика-факела, он бы восхитился невольно, или, например, как минимум остановился послушать сладкое пение птиц и насладиться роскошными видами, дабы отпечатать картинку в своей памяти.       Но Тэхён не романтик и пока что ему почти что новые сапоги жалко до слёз.       Жилище знаменитой Хонии выглядит… умилительно. Другого эпитета ему подобрать крайне сложно, потому что маленький аккуратненький домик из белого дерева, овитый зеленью до самой крыши, что стоит прямо на берегу большого чистого озера, смотрится крайне живописно и в общую картинку вписывается как нечто естественное. Он спускается по крутому склону, цепляясь за ближайшие ветви, скользит по гладким влажным камням и только чудом достигает низины с уцелевшими ногами и сбитым дыханием. И уже почти было задумывается, как бы красивее и тактичнее вломиться к не последнему энергетику в местной иерархии, как небольшая дверь открывается, выпуская на порог нечто прекрасное. Тэхён помнит, что он ни черта не романтик, но с девушки в белом платье с серебристыми волосами до самой земли, что, склонив украшенную венком голову к худому плечу, стоит босиком в зелёной траве, он бы собственноручно написал пару тысяч картин. Даже несмотря на то, что глаза её — это одна сплошная молочная белизна.       — Я знала, что ты придёшь, Ким Тэхён, — голос её, нежный и звонкий, парит над самой озерной гладью, а выглядит она совсем не так, как мог бы выглядеть человек, побеспокоенный незваным гостем. Гостем, который хотел перебить весь её народ, между прочим. — Хочешь узнать, кто в ваших краях желает твоей смерти? Или же как будет лучше сделать то, на что никто до вас не решался?       Малышка любит сразу к делу, да?       — Желающих меня прикончить, на самом деле, пруд пруди, но меня волнует только один, которому почти это удалось, — широко улыбается, не уверенный, что его дружелюбие увидят, но просто… на всякий случай. Мало ли, верно?       — Наши с тобой общие боги не дают мне разрешения на то, чтобы я называла тебе точного имени: то, что с тобой происходит, по их мнению — это расплата за твоё неверие и грехи прошлого.       — Я безгрешен как только что вылезший из мамки младенец, — разводит руками иллюзионист, и неожиданно Хония звонко смеётся, запрокинув голову и прикрывая милый ротик маленькой ладошкой. Удивительно, такое возвышенное создание — да любитель глупых шуток? Не будь в его жизни Чонгука, он бы за ней приударил, ей-богу. — В чём же грех мой, прекрасная дева?       Тэхён новый даёт подзатыльник сонному, только что открывшему глаза Тэхёну старому, что потирает больно ушибленное место и бурчит обиженное: «Я же шучу, но она ведь и правда красивая!». Тэхён новый шуток не понимает. Тэхён настоящий с ним, в принципе, согласен, но за своими мыслями не всегда поспевает.       — Ты ставил опыты над своими товарищами, — и Хония делает несколько шагов в его сторону: ровно столько, чтобы оказаться прямо напротив, заставив Тэхёна подумать о том, какая же она всё-таки маленькая. Хрупкая, нежная, будто статуэтка, которой хочется любоваться издалека. — Разве это не грех?       — Я другой жизни не знал, — пожимает он плечами в ответ. — А потом смог уйти. Разве это не искупление?       — Прямо сейчас ты действуешь за спиной своих товарищей по оружию. Разве это не грех? — продолжает она этот лёгкий диалог с нотками допроса.       — Я делаю это во благо моих же товарищей, — парирует он, а потом вздыхает тяжело: — Чонгук бы точно сотворил глупость, ответь ты на мои вопросы при нём. Ему это свойственно.       — Как и тебе, — и она касается его щеки прохладными маленькими пальцами, и это прикосновение почему-то пробуждает в нём давным-давно забытое ощущение материнской нежности. — Ты много страдал из-за своей глупости. А ещё — гордости. Но был вознаграждён, не так ли? У тебя в руках — твой самый ценный приз за страдания, верно? Приз, способный осветить мглу вокруг одним щелчком пальцев, — и неожиданно улыбка её меркнет, а рука безвольно повисает вдоль тела. — Мне жаль, Ким Тэхён.       — Жаль? — он оглядывается было в поисках подвоха: быть может, засады или ловушки, но нет, низина абсолютно пуста, а озеро остаётся столь же немым, как и полагается простому водному пространству. — Почему?       — За то, что грядёт, — и по щекам её неожиданно катятся слёзы. — Не вини себя в будущем. Ты ничего не мог сделать.       — Не мог сделать с чем? — и он думает о том, что, быть может, пришёл зря. Лучше бы было, если бы, может быть, он просто пошёл на прогулку, встретил пару интересных личностей, зашёл к местному вождю на чашечку чая, закинул идею о пособничестве в будущей революции, как и планировал изначально, но блядское желание знать всё и сразу, увы, перевесило, а теперь он расплачивается нервной дрожью в руках и желанием узнать больше. Чуточку. Пожалуйста.       — Со всем, — туманно и грустно отзывается Хония. — Но обязательно поплачь, Ким Тэхён. Слёзы, они принесут облегчение, — и с этими словами она делает несколько шагов назад, столь плавных и грациозных, что не убедись иллюзионист воочию, что она действительно шагает по земле, подумал бы, что парит. Парит, блять, обратно ко входу, разделяя пространство между ними и вместо ответов подбросив ещё больше поводов для волнений. Но нет: замирает у самой двери, снова склонив голову к плечу, и говорит негромко, но отчётливо: — Могу лишь одно сказать тебе, кочевничий сын. Твой отравитель находится к тебе близко, но далеко, и солнце окропило его при рождении, а сам ты знаешь больше, чем думаешь, — и дверь красноречиво закрывается за ней, оставляя иллюзиониста столбом стоять посреди блядской низины, хлопая глазами и с пониманием того, что, блять, ни хрена ему не понятно.       — Какое, нахер, солнце? — роняют губы против воли, но ответом ему служит абсолютное ничего, нарушаемое лишь птичьим пением.

***

      — Ты опять куришь, — говорит Юнги въедливо, кутаясь в любимый чёрный плащик и кивая на сжатую меж пальцев полоску. Юнги такой мерзкий иногда, а сейчас — особенно, потому что опять говорит верные вещи, и его хочется раздавить пальцем, но как бы Тэхён ни старался — не может: усеянный перстнями палец проходит сквозь того снова и снова. — Щекотно. Прекрати.       — Страдай, ты заслужил, — равнодушно бросает иллюзионист, монотонно продолжая своё грязное дело. — Или слезь с меня нахер. И без тебя тошно.       — Не сиди на земле, а то застудишься, — говорит маленький Чимин с правого плеча. — И перестань сжирать себя заживо. Теперь ты, по крайней мере знаешь, что следует чего-то ожидать.       — И знаешь, что сходишь с ума, — кивает маленький Юнги важно, начиная вышагивать по фиолетовой ткани. — Иначе бы нас здесь не было.       — Он не сходит с ума, прекрати! — и Чимин неощутимо топает крохотной ножкой, а потом вздыхает и садится на малюсенькую задницу, подгибая под себя ноги. — Мы — голос его разума.       — Не может быть голоса у того, чего нет, — апатично отвечают ему с плеча левого, а потом вздыхают тяжело и продолжают: — Я уверен, что с Чонгуком всё будет в порядке. Ты ж за его жопу так переживаешь. Бесят меня такие вот бабы, которые вечно недоговаривают, была у меня такая одна… — и осекается, потому что маленький Чимин смотрит, нехорошо сощурившись. — Бесят меня бабы, в общем и целом. Один Чимин хороший, — и целитель кивает головой удовлетворённо, а потом заглядывает Тэхёну в лицо.       — Теперь ты знаешь, что тебе нужно быть осмотрительнее. Возможно, что-то сможешь исправить. Будущее переменчиво, а не прописано буквами на большом холсте мироздания, Тэ.       — Откуда ты знаешь? — устало отвечает ему Тэхён и делает новую глубокую затяжку, задерживает дым внутри грудной клетки на какое-то время и выпускает наружу с тихим выдохом.       — Я в это верю, — бодро сообщают ему. — И ты верь. И не сиди на земле! И вообще, иди прочь из леса, тут может быть опасно!       Ответить ему что-то столь же колкое и унылое иллюзионист не успевает, потому что оба наваждения исчезают мгновенно, вырывая его из глубины невесёлых мыслей в суровую действительность происходящего. Или, быть может, не их исчезновение всему виной, а звонкий девичий смех за деревьями неподалёку. Тэхён вздыхает тяжело, тщетно пытаясь стряхнуть с себя груз новоприобрётенных знаний, и на секунду отвлекается на очередную невесёлую мысль о том, что в кои-то веки любовь к информации сыграла с ним злую шутку. Но когда девушка снова смеётся, уже значительно ближе, то подбирается внутренне, хочет встать было, обозначить своё присутствие, но замирает, потому что к женскому смеху прибавляется ещё один, мужской, и его иллюзионист слышал не раз и не два, за столько-то лет.       О-ля-ля — или как воскресить веру Тэхёна в собственную удачу или в простой факт того, что совпадения не случайны, ибо Хосок и незнакомая барышня, явно из местных и явно симпатичная до ужаса, выходят на небольшую лесную опушку, занятые живым ярким диалогом, и его, уныло привалившегося к коре в теньке дерева, не замечают. А иллюзионист своего присутствия выдавать не спешит, лишь делает новую затяжку в крайней степени заинтересованности, а выдохнуть старается максимально бесшумно. Эта сладкая парочка выглядит до розовых соплей умилительно: девчонка снимает с рыжих волос прикорнувший там листочек, а Хосок — боги, помилуйте, избавьте от этого зрелища, или нет, продолжайте — краснеет лицом, а потом перехватывает нежную смуглую ладонь и целует её тыльную сторону.       — Ты нравишься мне, — говорит он.       — Ты мне тоже, — негромко отвечает она, сияя светлыми глазами.       — Мне больше! — не выдерживает-таки тэхёново змеиное нутро.       Хосок вздрагивает ощутимо, распознав хитрожопые интонации с первых их звуков, а потом крутит головой с выражением полной растерянности и неизбежного принятия грядущей задницы. Тэхён думает о том, что ему очень нравится вызывать у людей подобные эмоции, и когда глаза товарища по оружию всё же встречаются с его собственными, то не сдерживает широкой хитрой улыбки, что ничего хорошего не предвещает:       — Привет, котик. Я скучал.       — Какого хрена, Тэхён?! — и девушка, вздрогнув, оборачивается тоже. Смотрит на иллюзиониста изучающе. Действительно красива. Везёт же придуркам. — Ты что тут забыл?!       — Я вообще-то, сюда первым пришёл, — обиженно тянет иллюзионист. — Но вы можете продолжать, я тот ещё извращенец. Люблю подсматривать, — и подмигивает вскинувшей брови незнакомке, что смотрит ему прямо в глаза. А потом, да, чувствует волну силы, что исходит от неё по земле прямо в его тёмную, рекрутированную грехом порока, душу.       — Давай ты всё забудешь? — ласково предлагает она, а энергия, что тянется в его разум, прощупывает сознание нежным прикосновением.       — Слушаю и повинуюсь, — мурлычет Тэхён в ответ и отвешивает зайке нехилого ментального щелбана, что вынуждает её покачнуться, зашипев, и растерянно коснуться пальцами лба. — Что за самонадеянность, право слово. Каждый второй в этом лесу пытается мне что-то внушить. Это огорчает.       — Иллюзионист? — растерянно бросает она, а Тэхён понимает, что его небольшие каникулы, которые он надеялся провести в одиночестве, предаваясь апатии и рефлексии, закончились, толком не успев начаться. Поэтому тушит свою дурную привычку о землю, со вздохом встаёт и разводит руками.       — Ходит слух, что даже один из сильнейших в своём роде, родная. Иллюзорный Тэхён, слыхала?       Он ожидает всего. Ожидает удивления, ярости, быть может, растерянности, но явно не широко распахнувшихся в восхищении глаз. Его шок настолько глубок, что он даже недоумённо переглядывается с таким же поражённым столь резкой перемене в спутнице Хосоком, находит там подтверждение того, что за пояснениями — это вот к юбкам (можно ли считать набедренную повязку юбкой? очень сложный вопрос, требующий досконального размышления), переводит взгляд на даму и молча ждёт.       Ждёт недолго.       — Пришёл… — шепчет она.       Тэхён всё ещё понимает примерное нихуя, и отсутствие какой-либо осмысленности в сегодняшнем дне начинает откровенно злить. Но, как бы сказал ему друг с плеча правого, будь он всё ещё на своём месте: терпение — это залог успеха. Но Тэхён не отличается терпением. Не сегодня, по крайней мере.       — Пришёл. Ногами. Сел в теньке подумать о жизни, а тут вы. Воля богов, никак иначе, — и фыркает. И удивляется снова, потому что девчонка сокращает между ними дистанцию, хватает за запястья, смотрит преданно. Старый Тэхён внутри фыркает громко, хочет было подмигнуть Хосоку и бросить едкое: «Два — ноль, детка», но новый Тэхён, который не жестокий ни разу, отправляет его в бессознанку одним точным ударом по голове.       — Хония говорила мне, что придёт в лес чужак, который будет сильнее нас всех, иллюзионистов, вместе взятых. Который научит многому. Который станет опорой, — восторженно говорит девушка, и улыбается.       А Тэхёну вот что-то совсем не радостно от таких перспектив. А ещё от блаженного ужаса, кажется, вспотела спина.       — Э, нет, — и аккуратненько так высвобождает руки из хватки цепких пальчиков. — Я с преподаванием завязал, сладкая. Но Хосок на этом собаку съел, честное слово, — и, да, Тэхён старый-таки вскакивает быстро и затмевает разум на одно мгновение, чтобы подмигнуть молотоносцу и игриво добавить: — Его ученика даже в ряды элиты приняли, да, Хосок?       Рыжий мрачнеет лицом, а потом теряется, когда незнакомка поворачивается к нему, вскинув брови. И вздыхает тяжело:       — Дия, не слушай его. Он очень любит брехать не по делу.       — Грубиян, — надувает губы в ответ, но оспорить сей факт очень сложно. Поэтому только разводит руками и делает шаг в сторону. — Но, что правда, то правда. Болтать я, конечно, люблю, но меня ждут великие дела. Посему откланяюсь, и пойду вершить судьбы. Всего доброго! — и хочет было уйти, но девчонка — Дия — заступает дорогу.       — Хония сказала, что ты сможешь добиться успеха, если останешься среди нас, — и, словно ей неведомо такое понятие, как личное пространство, кладёт ладони ему на грудь. — Ты не можешь отказаться, не попробовав.       — А мне она сказала совершенно другое, лапушка, — очаровательно улыбаясь, сообщает он ей, и нежно, но твёрдо убирает эти милые ручки со своего плаща. — Видишь, как бывает, да? Хосок, к обеду не опаздывай, а то лишишься десерта, — и, послав товарищу воздушный поцелуй, всё же успешно ретируется.       «Будущее переменчиво», — крутится в голове непрерывным. — «Не» прописано буквами на большом холсте мироздания. В Городе, конечно, здорово и шумно, как Тэхён любит, но Руаль всегда будет занимать первое место в его сердце.       Сразу после Чонгука, разумеется. Чонгук там вообще три четверти пространства занимает, если быть до конца откровенным.

***

      За свою недолгую, но богатую на события жизнь, Юнги многое видел. Он видел отчаяние, боль потери, страх за секунду до того самого вдоха, что зовётся последним. Эти эмоции, ставшие своеобразной константой его повседневности, сначала ранили в неподготовленное, измученное сердце, а потом упрочили, повесили на него железные латы невосприимчивости к чужому горю и успешно абстрагировали от собственных эмоций до недавнего времени, как бы говоря: «Ты видишь это? Ты не захочешь испытать подобное на собственной шкуре».       Юнги, в принципе, не боялся подобного никогда. Эмоции, окрашенные в его любимый цвет, цвет его силы, ранее были определённой психологической встряской, как бы показывали, что он всё ещё здесь и всё ещё дышит, а потом, после триумфального разрушения семейной репутации до самого основания, стали частью серой рутины. Юнги всегда смотрел на мир мрачно, потому что когда ты не ждёшь ничего, проглядывая из-за своих глухих ставней через призму чёрного, то ты не делаешь ставок. Ни на что не надеешься. Ни в чём впоследствии не разочаровываешься.       Но у всех правил есть исключения, и эту истину он для себя тоже уяснил просто и чётко. Его исключением был его лучший друг, упёртый бараном, но справедливый, дипломатичный и добрый. Намджун ему нравится. Намджун вообще мало кому не нравится с этой своей доброй улыбкой, что с ямочками, или же выпирающим в момент высшей точки сосредоточенности подбородком. У них разные взгляды на мироустройство, людей, межличностные отношения, жизнь в целом, но почему-то у Юнги никогда не возникало ощущения, что он, находясь подле своего лидера, присутствует не на своём месте. Разница характеров в данном случае не усугубляет, но дополняет. Или это ему нравится думать в таком ключе, потому что Намджун действительно потрясающий человек с верой в других людей и лучшее в них и тем самым огнём в душе, который служит проводником в царстве чёрного мироздания одного Мин Юнги, освещает ярко и как будто бы говорит: «Всё в порядке, я рядом». И если быть рядом с самим Мин Юнги — это всё равно, что зависнуть над жерлом спящего вулкана, гадая, рванёт или нет, то быть рядом с Намджуном — это твёрдо стоять на двух ногах летом на красивом лугу, подставляя лицо ослепительно жаркому солнцу, и уверенной походкой идти в завтрашний день.       Поэтому когда Юнги проходит в одну из спален, услужливо показанную девочкой из прислуги, и находит Намджуна разобранным на все составляющие, его сердце сжимает в кулаке невидимая рука и дёргает вниз, а потом — из груди. Намджуново отчаяние, как и счастье, молчаливо. Намджун не любит выплёскивать на окружающих много эмоций, особенно негативных, за редким исключением, потому что, как уже говорилось, исключения есть всегда и у всех. И ломается Намджун так же молча, как и делает всё: хрустит, покрывается трещинами и разваливается по кускам прямо на пол, под ноги Сокджина, что сидит изваянием на кровати рядом и лишь гладит, гладит по обтянутой жёлтой тканью спине широкой ладонью с розовым шрамом на ней. И когда Юнги проходит внутрь, закрывает дверь за собой, Намджун не отнимает рук, упёртых локтями в колени, от лица, и лишь дышит чуть громче обычного, а Сокджин молча прижимается щекой к плечу и не говорит ничего, потому что ему действительно нечего сказать — из того, что не ранит, в смысле.       Зато Юнги есть, что. Потому что Юнги не хочет, чтобы Намджун сейчас окончательно рассыпался в пепел, и даже если он сейчас в морду получит, то ничего. Возможно, его лидеру от этого станет чуточку легче.       — Ты лучше него, — это он говорит в густой тишине, присев напротив на корточки, глядя внимательным взглядом. — Не смей думать, что это не так.       — Я предал его раньше, чем он предал меня, — после молчания в несколько секунд, даётся очередной глупый ответ.       — Хуйня. Просто ты узнал о его предательстве позже, чем сам решил попробовать изменить привычный жизненный уклад. И, да, ты его не предавал. Насколько бы ни была утопична твоя идея о решении конфликта миром, ты всё же верил в неё. И в него тоже верил. А он не заслуживает.       — Он воспитывал меня как своего ребёнка, — надломленно шепчет Намджун.       — Он воспитывал тебя как хорошего, верного пса, — поправляют его под взглядом Сокджина, что делает страшные глаза. — Джин, кто, как не я, ему это скажет?       Целитель вздыхает. Кроватные объятия становятся чуточку крепче. Юнги становится чуточку злее. Время начинает идти чуточку медленнее — или ему это только так кажется, потому что смотреть, как Намджун мучается — невыносимо, каким бы придурком он ни был. Юнги его любым любит. И примет тоже любым.       — Он тебе неродной.       — Он дал мне всё.       — Хорошее вложение в уверенность в будущем.       — Он был ласков.       — Но не любил.       — У меня нет семьи.       — У тебя есть мать.       — Я не могу общаться с ней.       — Ты собираешься устроить революцию не только для того, чтобы иметь возможность целовать Сокджина на людях, осёл, — Всевышний, дай ему терпения, сейчас оно нужно ему так, как, наверное, никогда. — Ты сделаешь это для того, чтобы детей не отлучали от матерей, чтобы люди могли жить счастливо, чтобы жизнь твоя и твоего народа, наконец, изменилась. Чтобы такие, как тот, кого ты называешь своим отцом, больше не причиняли боли таким, как ты, ясно? И не смей говорить, что у тебя нет семьи, долбоёб. Потому что у тебя она есть. У тебя есть Сокджин, я, Хосок, Чонгук, Чимин и даже ебанат в фиолетовом! — и Юнги хватает лидера за руки, заставляет отнять ладони от вспухших век и смотрит прямо в тёмные глаза. — Мы все ближе друг другу, чем просто друзья или товарищи. Мы семья, Намджун. И ты в ней — ключевое звено. И если ты в это не поверишь, никто не поверит.       Намджун смотрит внимательно, а Юнги бросает короткий взгляд на Сокджина как на прямо зависимого от чужого настроения. И отметив на лице целителя довольную улыбку, снова переключает внимание:       — Ты сам просил меня давать людям шанс, Намджун. Почему ты не можешь дать его себе? Почему не можешь принять тот факт, что ссыкливый характер нашего монарха — это не твоя вина? Ты не можешь тянуть на себе всё государство и владыку в придачу. Ты, блин, себя не можешь простить за то, что, по твоему мнению, ты оказался настолько не таким, что не заслуживаешь жизни. Это не так. Потому что ты заслуживаешь большего, чем многие. Так что заканчивай. Ты можешь грустить, ты можешь раскладывать по кусочкам и пытаться анализировать, искать свои ошибки и промахи, но если ты будешь пытаться расклеиться, я тебе сам уебу. В мире есть много прелестей, Джун. И, поверь мне, Кесес таковой не является, — и встаёт, тянется, хрустит позвонками, а потом смотрит вниз и встречается с мрачным взглядом, но с насмешкой на чужих губах.       — Ты тот ещё мудак, знаешь?       — Знаю, — пожимает Юнги плечами. — Какой есть, весь к твоим услугам.       И выходит за дверь, потому что всё-таки сегодня чертовски не выспался и в запасе у него точно есть пара часов.

***

      Он просыпается от ощущения чужого веса на постели рядом и нежного прикосновения к затылку сзади. Пальцы зарываются в волосы, посылая к копчику стайку приятных мурашек, нежно проводят по шее, и Юнги выдыхает почти что блаженно: если его будут будить так каждый чёртов день, то он согласен просыпаться даже с рассветом. Или спать вечность, тут уж с какой стороны посмотреть.       — Пора? — хрипит сонно, переворачивается на спину и смотрит на Чимина, что сидит подле, облачённый в плотную кожу, подобрав под себя ноги, улыбается мягко. Юнги понимает, что кожа ему не идёт совершенно, является чем-то противоестественным, контрастируя с лёгкой бронзой загара и нежной улыбкой. Чимину куда больше подходит что-то тканевое, дорогое, но ещё больше — быть вообще без всего.       — Почти, — улыбка становится шире, и юноша наклоняется, оставляя на приоткрытых в полусне губах нежный целомудренный поцелуй. — Просто я соскучился, пусть и не видел тебя всего лишь пару часов.       — Как Намджун? — сипит, переплетает свои пальцы с чужими. Его чувство к этому мальчишке, кажется, настолько глубоко и безгранично, что душит. Если от этого можно будет умереть когда-нибудь, то он не против совсем. Это будет, наверное, самая лучшая смерть.       — Почти пришёл в себя. Ходит по дому, похож на сварливого деда и говорит, что ты осёл, — и тихий обволакивающий смех затапливает комнату. — Что ты ему сказал?       — Всё то, чего он не хотел слышать, — фыркает брюнет, а потом протягивает к нему руки и заваливает на себя. Целитель не против. Целитель смеётся счастливо, и улыбка эта, как и многие другие его, такие же прекрасные и неповторимые, провоцирует образование совершенно очаровательных ямочек. И Юнги почему-то очень рад быть тем, кто заставляет Чимина улыбаться.       — Чиминни, — хрипит негромко, чувствует, как естественно реагирует его тело на такую близость лекаря рядом. — Чиминни… — прерывистым выдохом, что выходит изнутри с лёгким свистом, а юноша щурится хитро и седлает чужие бёдра, не оставляя без внимания приподнявшееся в районе паха тонкое покрывало.       — Да? — склоняет голову к плечу, сверкает зубами, а в глазах, кажется демоны. А Юнги думает о том, что с радостью бы позволил им себя сожрать заживо. — Что-то случилось? — и проводит пальцами по вздыбленной ткани, сильно, с нажимом, провоцируя застонать глухо. — Тебе нужна помощь?       — Очень нужна, — получает на провокацию сипящий ответ, а потом боец тихо чувственно стонет, подавшись проворным пальцам навстречу. Чимин, он даже не подозревает, какую власть над ним имеет, а Юнги и хочется, и колется ему рассказать. Обо всём рассказать: о том, как сосредоточен его маленький чёрный мирок на этих тёмных глазах, что напротив, смотрят с поволокой и желанием; о том, как душат его эмоции иногда настолько сильно, что пугает до чёртиков. Юнги хочет рассказать ему так много, так полно и с чувством, что просто теряется, потому что жизни не хватит на этот рассказ. Ни его, ни Чимина, даже если сложить их вместе и выпрямить в одну стройную линию.       Поэтому когда полные чувственные губы обхватывают налившуюся кровью головку, из груди Юнги вырывается почти что всхлип вперемешку с гортанным стоном. Чимин ведёт языком, вбирает до самого основания, и брюнет чувствует, как вжимается в чужую гортань — и от этого мурашки по телу нестройным хором и всполохи белого перед глазами. Во рту Чимина жарко, тесно, влажно и абсолютно невыносимо восхитительно. Во рту Чимина так хорошо, особенно, когда он поднимает нёбо и закладывает корень языка, позволяя скользнуть ещё глубже, что один глупый Юнги сходит с ума, цепляясь пальцами за простынь, и откинув голову на подушку.       Времени мало, но блондин не спешит. Выпускает чужой член изо рта, смотрит томно, дышит прерывисто, а потом снова насаживается губами, предварительно широко мазнув языком от основания к самому верху.       Юнги много времени не нужно. Не с этим умелым мальчишкой. Зарывается в мягкие волосы, толкается глубже, резче, а Чимин тихо стонет, передавая горловую вибрацию по сетке вздувшихся вен, и от ощущений боец рассыпается в пепел, закрыв глаза, губу закусив в предоргазменной неге, и уже через пару-тройку мгновений изливается внутрь.       Целовать чиминовы губы он действительно может целую вечность: он для него всегда вкусный, даже с солоновато-терпким привкусом собственного коктейля из смазки и семени.       И какая, собственно, разница до того, с кем у Чимина что было, если сейчас он с таким трепетным рвением отвечает на его поцелуи и шепчет его имя?

***

      — Я договорился, нас примут раньше, через пару часов на собрании местных старейшин или типа того, — гордо сообщает Тэхён из дверного проёма, облокотившись на косяк и посылая в комнату свою фирменную улыбочку. Ту самую, из которой зубы хочется выбить частенько, настолько она раздражающая.       Разумеется, все взгляды устремляются на него, такого великого дипломата. В голове у Юнги вопросы — много их, на самом деле, но он не спешит их озвучивать, лишь вскидывает бровь и устало трёт глаза: спать хочется неимоверно. Чимин, прижавшийся к левому боку, смотрит внимательно, а потом оставляет целомудренный поцелуй на ямочке за ухом и обнимает крепче, и двигаться почему-то совсем-совсем не хочется. Вообще никогда. Он слишком устал от этого дерьма, радует только, что Чонгук, видимо, тоже: лишь смотрит на своего идиота-любовника, подперев щёку рукой, и смиренно ждёт дальнейшего словесного поноса, потому что он, разумеется, будет.       — И где ажиотаж? — хмурится иллюзионист, скрестив на груди руки и хмуро оглядывая всех присутствующих в комнате четырёх человек: Намджун и Сокджин из своей комнаты так и не вышли, но зато оттуда выполз Хосок, что сидит сейчас мрачной тучей рядом с бывшим учеником и смотрит на вестника хороших новостей исподлобья. — Где трубы? Аплодисменты? Крики счастья?       — Ты не сделал ничего сверх возможного, — роняет Юнги со вздохом.       — Неблагодарные, — фыркает иллюзионист, проходит в комнату и падает на один из стульев, что стоят вокруг стола. — Что вы все такие прибитые? Хосок-то понятно, у него жизнь не удалась с самого рождения, но с остальными что не так? — и впивается глазами в Чонгука.       Тот трёт глаза с усилием и вздыхает тяжело:       — Как будто сил не осталось, если честно.       И Юнги как никто другой его понимает. Чимин же поджимает губы, но не говорит ничего.       …— Почему ты ничего мне не сказал? — ровным голосом интересуется Юнги у иллюзиониста, пользуясь тем, что главная площадь погружена в шум, а спутники разбились кто как: Намджун, разумеется, идёт первым, рядом с ним примостился Сокджин, Чимин с Чонгуком, захватив себе Хосока, идут несколько поодаль. Шествие замыкает настороженный Юнги, что не может избавиться от странного предчувствия, и нерасторопный Тэхён. Который смотрит сейчас, удивлённо вскинув брови, косится опасливо, чует — быть разборке.       — О чём? — широко улыбнувшись, интересуется этот еблан, а у Юнги, кажется, помимо усталости ещё и злость накатывает, но держится, представляет, что разговаривает с душевнобольным и говорит почти что нежно:       — О Чонгуке с Чимином. Я знаю, что ты в курсе.       — О… — и это — вместо тысячи слов. Тэхён поджимает губы, с его мимикой вообще творится непонятная чушь: тут и удивление, и недоумение, и красноречивое: «Кажется, я в дерьме». — Ты не спрашивал, — наконец, выдаёт этот кретин, после чего разводит руками и улыбается широко-широко.       У Юнги, кажется, слов не находится. По крайней мере, цензурных. Поэтому он лишь бросает со вздохом: «Да что с тебя взять» и ускоряет было шаг, но неожиданно картинка перед глазами рябит, уши закладывает, язык становится невероятно большим, а тьма накатывает резко.       Последнее, что он успевает заметить — это рухнувший на землю Чонгук чуть впереди.