Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      Чимина по-настоящему разозлить довольно сложно. Он вообще, в принципе, не сторонник выяснения отношений и сумасбродных выходок, предпочитает решать ситуации миром и не терять самообладания даже в самых патовых ситуациях, но…       Всевышний, с каким чудесным хрустом впечатывается его кулак в этот нос. Он, наверное, этот звук на всю жизнь свою запомнит и будет греться этим воспоминанием в особо холодные ночи.       Кто-то хватает его за руки, пытается оттащить, но Чимин, кажется, неумолим: перед глазами — красная пелена, руки искрятся зелёным, а в голове ничего, кроме ядовитого «суки!». Потому что нет, ну какие же суки!       — Чимин, прекрати! — голос Сокджина над ухом почти что отрезвляет, но он успевает навешать парнишке пару пинков под рёбра перед тем, как его оттаскивают в сторону. Если повернуть голову, то можно увидеть Тэхёна со злобным оскалом, которого держат Намджун и Хосок, а между ним и высокой поджарой женщиной, что сплёвывает кровь прямо на пол — два местных стража, которые не знают, откуда именно ожидать опасности. Кажется, Тэхён этой мрази зубы выбил. И поделом.       — Успокойтесь, пожалуйста! — голос Далтана улетает высоко под потолок дома, внешне ничем не отличающегося от того, в котором разместили их самих, но изнутри пестрящим богатством и роскошью местного разлива: шкуры на стенах, вместительный стул наподобие трона, а ещё много-много охраны.       — Я женщин не бью, — ухмыляется Тэхён, полыхая фиолетовыми глазами, но товарищи по оружию переглядываются и усиливают хватку. — Но мразь — она любого пола мразь. Вот, как ты принимаешь нас, Далтан? — и щурится, пронзая взглядом вождя. Тот вздыхает тяжко, вновь призывает к спокойствию, но целитель впивается глазами в эту сладкую парочку, что появилась из-за спины. Чимин отчётливо видел пущенную в Юнги белую вспышку, которую уже демонстрировали ранее, а ещё видел осколки этой вспышки, устремившиеся прямиком в Чонгука, подчиняясь взмахам руки тощего парня в обносках.       Чимин бы на эту девицу-зачинщицу сам бросился. Но Тэхён оказался ближе, разъярённым быком отвешивая ей простой, без прикрас, хук за хуком. А когда её спутник, наконец-таки, отмер и попытался вклиниться между дерущимися, то был сбит с ног ударом ненастоящего Юнги с ноги в живот. Несильно, но голову на место ставит, да и из игры выводит великолепно.       Чимин плохо помнит, как их окружили люди Далтана, что-то громко крича. Помнит лишь, как его скрутили и потащили к дому, а он бился диким котом и орал: «Отпустите, я добью этих тварей».       А теперь стоит здесь.       Пока Юнги и Чонгук, если верить побелевшим губам Сокджина, находятся в энергетической коме.       — Успокойтесь, пожалуйста! — в тысячный раз взывает вождь. Тэхён, будто обессилев, оседает в руках с выдохом: и Чимин уже было пугается, но понимает, что иллюзионист просто вымотан до предела эмоциональным всплеском. Намджун и Хосок переглядываются между собой снова и аккуратно опускают товарища на пол. Сам же Чимин кипит праведным гневом: хотя бы потому, что бабища, окинув его с ног до головы презрительным взглядом, выплёвывает едкое:       — Что, зайка, игрушку отобрали любимую?       И мгновенно встречается с полом лицом, потому что Юнги, что настоящего, что образного, злить не стоит совсем. Чимин девушек тоже не бьёт, если не в полевых условиях находится, где нет разделения, но, как сказал один прекрасный оратор: мразь — она любого пола мразь. Его скручивают тут же, но сейчас как никогда ясно состояние Тэхёна: все душевные силы как будто кончились разом. Совсем как у Юнги и Чонгука, которых положили в одной из спален недвижимыми телами.       — Увести этих двоих и запереть в подвале до моего решения, — и девка орёт истошно: «Не трогайте меня», но их всё равно выводят из просторной гостиной чуть ли не волоком. Чимин, обвиснувший в чьих-то смуглых сильных руках бездушной куклой, слышит шаги около себя, и голос Далтана звучит уже намного мягче рядом с его ухом. — Проводящий, ты сможешь стоять?       Сил хватает только на то, чтобы кивнуть медленно. Его отпускают мгновенно, после чего, аккуратно прихватив за локоть, ведут к одному из стульев с мягкой обивкой и сажают. Оказывается, рядом с Сокджином.       — Что будет с моими людьми? — интересуется Намджун. — Ваши целители их осмотрели?       — Кома неглубокая, — отвечает Далтан. — Ция ослабляла их всё это время. Возможно, они жаловались на усталость. Сейчас же — просто лишила их чувств. К утру должны открыть глаза, — и до ушей Чимина доносится прерывистый вздох облегчения Тэхёна, которого усадили с другой стороны. — Я приношу свои извинения за подобное, Намджун. Но в той стычке погибло большое количество наших воинов, и многие действительно считают вас агрессорами, пусть и понимают, что ваши люди просто защищались. Ция… очень своенравна и доставляет немало проблем всем в Городе. Этот случай будет многим уроком.       — Что вы с ней сделаете? — интересуется Сокджин, аккуратно сжав чиминово запястье, как бы говоря: вот видишь, всё будет хорошо.       — Казню, к сожалению, — и Чимин вскидывает голову, воззревая на Далтана большими глазами. — Проводящий, ты так смотришь на меня, будто не желаешь ей подобной участи. А ведь она готова убить то, что так дорого тебе. Поразительно.       — Я, наверное, идиот, но ценю человеческую жизнь, — негромко отвечает блондин, не отводя взгляда от красивого лица, испорченного шрамом. — Мне очень жаль, что вашим подданным это неведомо.       Далтан вздыхает тяжело. А потом протягивает руку и касается пальцами его подбородка, заставляя смотреть себе прямо в глаза:       — Ты очень храбрый и разумный юноша. Все вы. Очень жаль, что ваш Император настолько глуп и труслив, чтобы обманывать. Очень жаль. А нам бы пригодились такие как вы.       — Это, что, предложение? — басит Намджун.       — Если бы я не знал, что оно будет напрасным, я бы непременно его озвучил. Я знаю, Намджун, почему ваш иллюзионист приходил сегодня утром, Хония мне уже сообщила. Также знаю, что вы собрались делать по возвращении домой. Я верю в ваш успех, поэтому, да, я принимаю ваше ещё не высказанное предложение о сотрудничестве, — и Далтан улыбается ослепительно. — Хотите уехать завтра, сразу же, как проснутся ваши друзья?       — Да, было бы недурно. Спасибо за гостеприимство.       — Мы затаимся, чтобы ваш Император подумал, что миссия выполнена, — и вождь, наконец, отнимает руку от лица Чимина. — Ведь, если он поверит в успех, нам всем будет гораздо проще показать этому государству, что энергетики — такие же люди.       …— Ты в порядке? — шепчет, обхватывает руками чужое лицо, а потом касается губ своими, чувствуя в груди радостный трепет, но по телу — усталость, потому что вливать собственную энергию в двух людей сразу… сложно. Даже, если тебе помогают Тэхён, что дежурит у кровати всю ночь и только тихо ругается, когда сила, окрашенная в фиолетовый, чаще всего и болезненно возвращается обратно в тело носителя, отторгнутая что одним, что вторым; и истощённый Сокджин, вливающий в четырёх энергетиков свой собственный жизненный запас. Наставник выглядит так, будто из мёртвых восстал только что: синяки на побледневшей коже под глазами кажутся особо отчётливыми. А вся эта ночь для одного Чимина пытке подобна: сидит, как и Тэхён, сжимает пальцами чужую ладонь, хоть разум и понимает, что всё будет хорошо, сердцу чёрта с два прикажешь. И когда чёрные глаза неуверенно раскрываются на рассвете, ему хочется плакать. И, судя по всему, так и происходит, потому что Юнги, такой отёкший и едва ворочающий языком от бессилия, еле-еле протягивает руку и утирает с чужого лица две роковых дорожки с неожиданно мягкой улыбкой: той самой, что даруется только одному Чимину, интимной и нежной до ломоты в груди.       — В порядке, только слабость большая, — шепчет на грани слышимости, и Чимин отвлекается на радостный вздох одного иллюзиониста с другой стороны от широкой кровати, что бросается на чужую грудь с выражением отчаяния и безграничного счастья одновременно, и это кажется настолько интимным, что юноша невольно отводит взгляд, упираясь в родное скуластое лицо, сильно исхудавшее за последние дни. Но всё равно самое лучшее, самое красивое и неземное для одного только целителя.       И Чимин наклоняется, обнимает неловко — как может, прижимается к чужой груди щекой. И понимает. Понимает, что без Мин Юнги в этом мире жить не сможет больше совсем. Мин Юнги — он как воздух. Сводит с ума, и пусть до сих пор не сказал ответного «люблю» — пусть. Чимин готов ждать. Ради него, наверное, всю жизнь готов. Тем более, что поступки у бойца куда красноречивее всех слов в мире, которые только можно собрать. А когда ослабевшие руки робко обнимают в ответ, то, кажется, и вовсе проваливается в какое-то абсолютное безграничное счастье. Юнги жив. Чонгук жив. Всё обязательно будет хорошо. А о том, как много дерьма придётся проглотить уже в столице, он старается не думать, поэтому целует — открыто и нежно, пока есть такая возможность.       Лес они покидают верхом на трёх медведях в сопровождении мальчишки, который их контролирует, и молодой девчонки-иллюзиониста, что выглядит притихшей и грустной, когда за ближайшими деревьями возникают очертания высокого забора, и Чимин почему-то не рад от слова совсем, губу закусывает, сжимает руку Юнги напоследок чуть крепче и выпускает, после чего, следуя за остальными, спрыгивает на землю. Мальчик кланяется, сидя на мягкой холке, девочка кивает головой, прощаясь, и оба энергетика без лишних слов скрываются в чаще.       — Нам нужно продумать всё, — наконец, бросает Намджун, отрывая взгляд от мрачных стволов, которые более не кажутся опасными. — Что мы будем делать, когда вернёмся в корпус?       — Мы с Чимином — тренироваться, — отвечает Юнги, всё ещё устало потирая переносицу. — Ясен красен, нас вызовут ко двору, чтобы поставить дурацкий эксперимент.       — А наши… планы? — робко интересуется Сокджин. Чимин лишь вздыхает на это, чувствует дрожь в коленях и волнение, что тугим комком встаёт поперёк горла. Он, как и наставник, не может произнести страшного слова на букву «р». Того слова, что может изменить всё — или же захлестнуть их насмерть ударной волной, подмять под себя и растоптать, как ненужный мусор, всего лишь частички во времени и пространстве.       Мог бы догадываться тот грязный мальчишка в обносках, думается блондину уже в экипаже, который ехал в шаткой повозке с лучшим другом и мыслями о скорой кончине, о том, что ему уготовано? Тот самый мальчишка, у которого три года и имени-то и не было, лишь только злое, безликое «сто девяносто девятый», бросаемое пьянствующей стражей в порыве ненависти к таким, по их словам, выродкам? Тот самый мальчишка, который, сжав зубы, даже мычать перестал, когда его били ногами, прикладывали головой об пол или опускали тяжёлую дубинку на спину? Тот самый мальчишка, который потерял веру во всё вокруг, кроме ребёнка-сокамерника, такого серьёзного и отзывчивого? Тот парень, который три-сто-девяносто-девять, он не мог позволить себе даже огрызнуться в ответ на унижения, не говоря уже о том, чтобы надеяться. Его придавил к земле тяжкий груз погибших товарищей, а тьма, что маячила перед глазами до самого горизонта, сводила с ума, убивая всякую надежду на возможные изменения в жалком существовании пушечного мяса для страны, в которой он родился. Он скучал по отцу, в порывах отчаяния рисовал перед глазами образ умершей матери, и думал. Думал о том, как же зря она погибла, за какую-то там дурацкую любовь, винил обстоятельства. Винил всё вокруг: и её за то, что родила его таким, и государство, которое он должен любить и защищать сейчас, но которое ненавидит всей душой. Не понимал, как можно просто взять и отдать свою жизнь за кого-то другого.       Скользит глазами по прикорнувшему у окна Чонгуку, Тэхёну, который ловит его взгляд и двусмысленно играет бровями, ухмыльнувшись, Сокджину, который смотрит в другое окошко, подперев щёку рукой. Намджун сидит аккурат напротив наставника, смотрит прямо перед собой, очевидно раздумывая о дальнейшем, Хосок, нахмурившись, изучает потолок кареты. А потом смотрит на Юнги. Юнги, который доверчиво положил свою голову на его плечо, дремлет, измотанный. Юнги, чьи чёрные волосы разметались по отсыревшей ткани, Юнги, который где-то оставил свой восхитительный чёрный плащ. Поправляет упавшую на красивое лицо чёрную чёлку, а потом чувствует, как душит чуть сильнее его сознание одно нежное чувство: оно, в принципе, никогда и не отпускает толком, просто в некоторые моменты сжимает чуть сильнее. Знал ли сто девяносто девятый, как это — любить кого-то столь же сильно, как Чимин любит этого человека? Смог бы понять и принять это ощущение, нет, это божество небольшого мирка одного Чимина?       Чимин переводит взгляд на вид за окном, что движется живой картинкой. Сто девяносто девятый просто не жил, он выживал. Чимин, отчасти, тоже выживает, но ему повезло чуточку больше. У Чимина была семья, друзья, были родители, у того же мальчишки не было совсем ничего. И сейчас, глядя на себя самого со стороны, он снова думает о материнской жертве. О той славной, улыбчивой женщине с полными губами, что умерла ради того, чтобы он мог пожить как все чуточку дольше. И понимает, что если и умирать за что-то, так это — за любовь.       Но лучше жить, конечно.       Выжить, если угодно.       Лошади, потряхивая, везут карету в сторону Руаля, столицы их славной Империи.       Карета везёт семерых энергетиков навстречу кровавому зареву страшной вещи на «р».