***
Вороной жеребец стучит тяжёлыми копытами по мокрой от ливня дороге, издаёт рык сопротивления, но Юнги посылает животное ногами вперёд особенно сильно, и то подчиняется, лишь фыркая на крупные капли, что забиваются в нос. Вода заливает лицо, боец, перехватив повод в одну руку, тщетно утирает себя рукавом на полном ходу, думает только о том, что лишь бы успеть. Лишь бы застать. С седла он скатывается, даже не позаботясь о том, успел ли промокший насквозь мальчишка-конюх перехватить поводья уздечки, и бежит в холл, хлопая по лужам. Помещение встречает гробовой тишиной. Юнги едва не поскальзывается на мраморной лестнице, а страже хватает только лишь одного взбешённого взгляда, чтобы пустить его в крыло, где он распахивает двери собственных покоев. Никого. Быстрым шагом пересекает комнату, распахивает двери в смежное помещение — и застывает. Аккуратно убранная кровать, кристальная чистота. Юнги, хлюпая по полу мокрыми насквозь сапогами, подходит к небольшому ларю, раскрывает. Пустота. — Никогда не понимал вашего отношения друг к другу. — У Акио слишком хорошее жалованье. Очевидно, недостаточно хорошее для того, чтобы не попытаться сломать жизнь своему господину, с блистательным успехом играя сразу на четыре стороны. Юнги не знает, плакать ему от собственной глупости и проявления сентиментальности или восхищаться пытливым умом своего, очевидно, бывшего слуги, который даже вещицы не оставил, по которой Намджун бы смог его отыскать. Спустя долгие-долгие часы, Чимин, очевидно, поставленный в курс дела Тэхёном, находит его сидящим на постели, уткнувшегося лицом в ладони. Садится рядом, шепчет что-то о том, что никто не мог догадываться о продажности Акио. — Он считает меня виновным в том, что нас обоих постигла такая судьба, — глухо отвечает ему Юнги. — Я его искренне жалел, нашёл после того, как стал членом тогда ещё «тройки», надеялся, что деньги решат проблему. Но, оказывается, месть для него является куда более привлекательным фактором. Что с Дюпуи? — Тэхён внушил ему отравиться через пару-тройку часов после того, как мы вернёмся домой. — Чиминни, — Юнги отрывает руки от лица и касается нежной щеки тыльной стороной ладони. — Никогда, слышишь? Никогда не называй это место своим домом. Дом — это там, где ты можешь почувствовать себя в безопасности. И я костьми лягу, но скоро, совсем скоро, я покажу тебе роскошные покои и скажу: «Чиминни, теперь это твой дом», — Чимин улыбается. Сияет глазами счастливо, прижимается лицом к руке и выдыхает блаженно. — Я люблю тебя, Юнги. И что-то вновь обрывается глубоко внутри одного жалкого, как оказалось — слишком доверчивого энергетика. Щемит в груди чувством нежности, отголоском грядущей бойни, страхом за чужую жизнь — и он выливает это всё в долгий, чертовски чувствительный поцелуй.***
В её глазах всегда было сложно прочесть что-то, кроме ослепляющего обожания, когда они смотрят прямо на него — иррациональное, всепоглощающее, совершенно не заслуженное. Юнги никогда не понимал, чем заслужил эту маниакальную любовь со стороны госпожи помощника распорядителя: никогда ни словом, ни делом не давал ей повода на то, что когда-нибудь её неприкрытые чувства найдут отклик в его сердце, и от этого её местами даже несколько жаль. Соичи всегда следует тенью, наблюдает пытливо, провоцирует на то, чтобы он заметил, сделал шаг в сторону более тесного контакта — то самое, чего Юнги желает в последнюю очередь, неприкрыто огрызаясь, грубя в лицо, презирая за дотошность и нежелание признать очевидного. Но сейчас вся ситуация невольно вызывает сочувствие — и, кто знает, может быть, дело в том, что ему предстоит ей сказать, в его действиях в недалёком будущем, в последствиях. Даже странно немного: возможно, сказывается влияние Чимина, который любит всё живое и не очень вокруг и старается оправдать каждого человека, какой бы задницей он ни был. Но Юнги придерживается несколько другого мнения: за промашки всегда надо платить — он это знает, как никто другой; за нарушение закона следует кара; если ты докучаешь своим присутствием — будь готова к тому, что рано или поздно тебя оттолкнут, да так, что потеряешь равновесие и больше не встанешь. Юнги заходит в кабинет без стука и предупреждения, предсказуемо застаёт её сидящей за большим резным столом с телохранителем за спиной, что-то кропотливо пишущую и резко выпрямившуюся при виде незваного, но столь желанного и редкого в этих стенах гостя. И он вновь видит это тупое обожание, что отпечатывается на её лице не хуже следа от сапога на мокром песке. Раздражающее. — Как далеко ты собиралась зайти в попытках завоевать мою любовь? — ни вам «Здравствуйте», ни «Как дела?». Соичи дёргается, престарелый цепной пёс напрягается, но ничего, кроме злой неприятной улыбки, Юнги не позволяет. Закрывает дверь за собой, не глядя, а потом быстрыми шагами пересекает комнату, цепляется за стол пальцами, улыбается неприязненно. — Угрожала Тэхёну, нарушила правила, которые писала сама, выкинув двух сырых мальчишек на Арену, наплевала на закон, запрещающий целителям биться без боевого партнёра — и это далеко не весь список. Соичи бледнеет на глазах, смотрит испуганно, сжавшись в тугую пружину — Рю было дёргается, но останавливается взмахом худой руки своей госпожи, а Юнги считает себя в праве продолжать. — И всё это — ради слепой любви ко мне, Соичи? Ради меня ты сподвигла моего слугу на предательство, человека, с которым я с самого детства был вместе, не пожалела меня? Это ты называешь любовью? — Я… — выходит крайне хрипло. Но Юнги лишь отмахивается, как от назойливой мухи, вынуждает молчать. И улыбается, широко и абсолютно не безопасно. — Ты пообещала ему деньги? Свободу? Имя? Уверен, что да — Акио всегда был падок на подобные вещи, но знала ли ты, что мы с ним, в отличие от тебя, грязи с низов, были воспитаны в несколько других условиях? Могла ли ты подумать о том, что он предаст тебя также, как и меня — ради тебя, что, возможно, ненавидит меня чуточку больше, чем ты меня любишь? Он продал моё доверие тебе, твоё — виконту Дюпуи, а Дюпуи — Кесесу. Акио, дорогая моя Соичи, всегда был не в меру амбициозен, считая, что достоин лучшей жизни: перед тем, как предать меня, он бросил моих родителей ради лоска, который перепадает личному слуге члена элитного подразделения. И ты действительно столь глупа, чтобы поверить такому человеку, как он? — и смотрит долгим, тяжёлым взглядом на побелевшую женщину. — Я должен был погибнуть, Соичи. Ты этого так сильно хотела, когда руководствовалась своими глупыми идеями недалёкой бабы? — Он должен был тебя разрушить, — хрипит она. — Чтобы ты остался ни с чем, был вынужден принять меня, и в чём-то достиг успеха: ты здесь. Тебе нужны ответы, да, Юнги? — О, нет, — мечтательно тянет боец, опуская искрящуюся руку под стол, и снова улыбается. — У меня уже есть все ответы, а тебе многое недоступно. Знаешь ли ты, что происходит прямо сейчас, пока мы все здесь собрались мило поболтать? Ответить она не успевает, потому что всё срабатывает совсем как по нотам. В открытые окна врывается траурный перезвон из главной башни Дворца. — Дюпуи больше нет, — и Юнги не может сдержать широкой улыбки, когда в коридоре раздаётся грохот шагов, а дверь распахивается, впуская запыхавшуюся стражу. — Госпожа помощник распорядителя, там, на заднем дворе, Искатель Намджун собрал весь императорский корпус и толкает революционную речь! — Прекратить! — она вскакивает из-за стола, но Юнги с грацией танцора оказывается между ней и вошедшими: да так, чтобы каждый видел здесь руки, охваченные чёрным яростным пламенем. Стража ахает, Рю бросается вперёд было, но Юнги бьёт сильно, прямо в живот, без всякой энергии, которую он мог бы обойти благодаря своему умению: дезориентирует, заставляет согнуться, и наносит пару ударов коленом прямо в чужое лицо. Соичи призывает к оружию, побледнев, глядя на любимого ей человека во все глаза. Рю падает мешком прямо на дорогой красный ковёр, заливая его алым. Юнги слышит за спиной лязг металла — и не сдерживает ухмылки, когда из коридора раздаётся весёлое: «Не сегодня, ребятки, не сегодня!» и волна силы — синего цвета, он знает — заставляет чёрные волосы всколыхнуться, а людей упасть замертво с предсмертными хрипами, и Хосок бежит дальше, ведомый данной ему миссией: вырезать здесь как можно больше гнилья, как раз по типу того, что сейчас грудой тел осталась навечно лежать мордами в пол. Соичи стоит, лицо посерело, смотрит на него большими глазами. А потом неожиданно начинает тихо и хрипло смеяться, уронив на грудь голову: — От тебя стоило этого ожидать. — Конечно же, стоило, — любовно говорит Юнги, пинком отправляя тяжёлый стол к ближайшей стене и нежно касается хрупких женских плечей, заглядывая прямо в глаза. — Ты заслужила. Вы все заслужили. Она вскидывает голову: пара непослушных прядей выбивается из строгой причёски, падает на бледный высокий лоб. Смотрит прямо в глаза, но уже со спокойным принятием неизбежного. — Не тяни, Мин Юнги. Скажи мне то, что ты никогда не полюбил бы меня, но всегда будешь любить только его одного. — Яматака Соичи, — негромко произносит, коснувшись кончиками пальцев острого подбородка. — За измену, шантаж, нарушение правил корпуса, а также закона нашей Империи, — приближает своё лицо к её лицу, выдыхает прямо в тонкую полоску губ. — Вы приговариваетесь к смерти, — и слышит этот задушенный хрип вкупе с хрустом кости и вязким чавканьем плоти, когда его рука, окаймлённая чёрной энергией, пробивает грудную клетку, а тонкая кисть с узловатыми пальцами сжимает это почерневшее от ненависти и ревности сердце и дёргает.***
— Гори, гори ясно! — смеётся Тэхён, глядя на то, как вспыхивают казармы левого крыла — пустого, потому что остальных Намджун, Хосок, Хио, Хьюз и Пегги согнали на задний двор, пока Юнги — ну кто бы сомневался — пошёл лишать Соичи головы. Возможно, это плохо, но иллюзионист рад до чёртиков, искренне считая, что она по определённым причинам заслужила это больше, чем кто-либо ещё в данном месте, но меньше, чем Кесес, разумеется. Жалкая, хитрая, абсолютно бесполезная в их и без того гнилом мире женщина, что не может даже снизойти с пьедестала для того, чтобы выполнять собственные правила. Поэтому, к чёрту — Тэхён не любит немощных, заливающихся в пустом лае людей. Чонгук ухмыляется криво, а потом руки вспыхивают красным ещё сильнее — в лицо обоим энергетикам ударяет жаром, вызванным столпом пламени, с рёвом затапливающее очередной коридор. — Ты только смотри, нас не спали, — предупреждает Тэхён с ноткой взволнованности, стоя сразу за широкой спиной и глядя на то, как сдаются под натиском огня портьеры на окнах, картины в дорогих рамах и чувствуя, как от грохота падающих предметов мебели трясётся пол под ногами. — Без нас им революцию не провернуть, Гукки. Чонгук поворачивается. На красивом лице — тени танцуют, запинаясь о широкую улыбку, полную чего-то такого, от чего у Тэхёна всегда захватывало и будет захватывать дух. Ту самую улыбку, что побуждает касаться этого лица, тихо поскуливать, сходя с ума, и заставляет сознание то ли шептать восторженное «Моё, моё, моё», то ли рычать, что никому никогда не отдаст — а, может быть, всё и сразу. — Как-то один человек спросил у меня, остановлю ли я пожар, если мы загоримся, — и Чонгук касается его щеки нежно, и этот контраст с рёвом пламени, что сейчас сокрушает императорский корпус, кажется воли лишает, но Тэхён ухмыляется шутке. — Тогда я не был уверен в ответе, да и, что там говорить, не уверен сейчас, потому что этот самый человек для меня — сильнее любого огня. — Может быть, клятва Дуэта? — ухмыляется иллюзионист, касаясь кончика чужого носа пальцем. — Чувствовать сердцебиение друг друга, одни и те же желания на двоих, связанные жизни. Нам уже нечего терять. — Я не вижу в ней смысла, — отвечает огневик прямо в губы, и, да — эффект жарче, чем от всё той же стихии, что сотрясает пол под их ногами. — Потому что даже без всякой клятвы я могу тебя заверить: если умрёшь ты, то я тоже умру. — Тогда хорошо, что мы не связаны, — негромко смеётся Тэхён прямо в поцелуй. — Потому что, кажется, я от подобной речи откинулся только что. — Идиот, — заключает Чонгук, закатив глаза, а потом хватается за длинные смуглые пальцы было, но неожиданно поспешно отпускает. Тэхён резко поворачивает голову в поисках очередных упущенных Хосоком вояк, ибо некоторых они уже уложили на пути сюда (те бежали мешать Намджуну глаголом жечь сердца людей, но, к своей неудаче, столкнулись с ними двумя в одном из коридоров). Но никого вокруг: только они двое, бушующее пламя, опасно крошащийся от высокой температуры мрамор лестницы да капли пота по задней стороне шеи. — Подожди. Тэхён ждёт. Тэхён вообще никуда не спешит, хотя надо бы, потому что Сокджину, Чимину, Леа и Калебу наверняка тяжело вчетвером выводить из объятого пламенем замка ни в чём неповинную прислугу, а Чонгуку ещё предстоит сдерживать огонь для того, чтобы те энергетики, что захотят присоединиться к ним, могли выйти отсюда. — Что, Гукки? — и Чонгук, кажется, вспыхивает скулами, в этом жарком аду ни хрена не понятно, но поспешно стаскивает со своего мизинца один-единственный массивный перстень с алым камнем, протягивает на раскрытой ладони. — Я хочу, чтобы это было у тебя. Во что бы то ни стало. — Блять, — потому что у Тэхёна, кажется, другие слова кончились, кроме этого жалкого выдоха, в котором сконцентрировалась вся любовь и нежность к этому мальчишке, что смотрит, смущённо сверкая чёрными глазами. А потом забирает кольцо и тут же надевает на левый безымянный, вытягивает руку и ухмыляется нехорошо. — В твоей голове сейчас мелькнула какая-то ужасная мысль, — констатирует Гукки, глядя на очередной акт этого цирка. — Конечно, — улыбается широко и квадратно. — Смотри, теперь ты как будто женил меня на себе, разве не мило? И ойкает, когда его притягивают к себе за талию резко, вгрызаются в губы с остервенением, целуют жарко и глубоко, так, что колени подгибаются, но потолок над их головами начинает жалобно трещать, вынуждая разорвать столь интимный контакт, поднять головы, грязно выругаться и начать бег по лестнице вниз, потому что тяжёлые прогоревшие балки сыпятся прямо на ковёр, поджигая и его, грозясь поглотить, уничтожить двух идиотов, которых Тэхён отмечает в голове со сладким тягучим «женатики». И ему сейчас всё равно: плевать, выживут ли, получится ли перевернуть этот мир с ног на голову. Всё не имеет значения, пока Чонгук бежит сейчас рядом с ним, переплетая пальцы, а это кольцо с сапфиром, выпав из-за воротника, бьётся об обтянутую красным камзолом грудь, удерживаемое железной цепочкой.***
— Вперёд, вперёд, вперёд! — восклицает Сокджин, подталкивая нерасторопную, но до чёртиков испуганную кухарку к задним воротам. — Спасайтесь! Чимин поспешно всучивает в пухлые руки мешочек с деньгами: той самой суммой, которой хватит на то, чтобы найти себе жильё на первые пару месяцев и работу. За его спиной звонкая Леа с выпирающим животом выполняет ненавязчивую роль телохранителя: юноша вообще ни разу не уверен, что это хорошая идея, но девушка лишь фыркает насмешливо, стоит ему озвучить свои сомнения, достаёт из-за пояса острый маленький кинжал и, ловко метнув его вверх, попадает в испуганно улетающего голубя, что падает прямо у ног блондина, пронзённый насквозь. Чимин немеет на этом моменте, а девушка, сверкнув победной улыбкой, выдёргивает оружие из тушки и утирает кровь о траву. — Господин Тэхён снял меня с эшафота не за красивое лицо, господин Чимин. — Он снял тебя с эшафота? — светлые брови целителя взлетают к самым корням волос, кажется, и он едва ли не забывает всучить очередной мешочек пробегающему мимо мальчишке-слуге. — Именно, — и Леа, задорно улыбнувшись, убирает оружие туда, откуда его извлекла мгновенье назад. — Я родилась в крестьянской семье, но она погибла при пожаре, когда мне было четырнадцать. Работать меня никуда не брали, вот и пришлось податься в разбойницы. У меня неплохо получалось. Пока меня и моих подельников не поймали, конечно же, а потом не решили вздёрнуть на том самом пьедестале со столбом, который в своё время выстругал господин Юнги по личной просьбе Императора. Господин Тэхён пришёл посмотреть на казнь знаменитой шайки разбойников и не мог не сделать гадость Его Величеству, забрав меня под свою ответственность. Я обязана ему всем, — и голубые глаза подёргиваются дымкой задумчивости. — Своей жизнью, тем, что встретила свою любовь и… — рука рассеяно касается живота, не скрытого ловко сейчас пышными юбками и корсетами: девушка для удобства облачилась в узкие тёмные брюки и плотную фиолетовую рубашку. — Интересно, как там остальные? И стоит ей произнести это, как двор сотрясает грохот, а левое спальное крыло вспыхивает, подобно сухому хворосту, охватывается ревущем в неистовстве пламенем Чонгука (а в этом Чимин, который знает весь план, ни капли не сомневается), вырывает у толпы слуг крик страха. — Спокойно! — Сокджин хлопает в ладоши. — Берём деньги и рвём когти отсюда, ребята, пока не приехали люди Императора: тогда вам всем точно несдобровать, ясно?! — а у самого голос дрожит и видно, что прислушивается к ощущениям Намджуна внутри себя. Чимин и сам сейчас напряжён до предела, смотрит на то, как пламя перекидывается на западное крыло запасного резерва, а потом и на южное, вовлекает весь замок в этакий ад, но ни Тэхёна, ни Хосока, ни Чонгука, ни Намджуна не видно нигде. Как не видно и ещё одного человека, за которого душа не просто болит, стонет раненым зверем, рвётся туда, внутрь. Просто, чтобы найти, чтобы увидеть и перестать сходить с ума планомерно, заставить руки перестать трястись от страха. — Господин, с ними всё будет в порядке, — чувствует маленькую ладошку на своём плече. — Господин Чонгук собаку съел на управлении огнём, не забывайте. — Они находятся в разных частях замка, — шелестят губы Чимина, пока он всё так же раздаёт треклятые мешочки со звонкими монетами внутри. — Намджун, Хьюз и Хио находятся на заднем дворе, Тэхён и Чонгук крушат корпус, а Юнги и Хосок находятся где-то в районе правого спального крыла боевого подразделения основного резерва, вырезая стражу. Чонгук не сможет уследить сразу за всем, особенно, если что-то пойдёт не так. — Единственные, за кого надо бояться сейчас — это мы, — фыркает Сокджин, подходя к ученику. — Просто, чтобы ты понимал, единственный, кто может дать отпор — это Калеб, — и слуга Чонгука приветливо машет рукой. — Что мы имеем? Два целителя и беременная баба сразу у самых ворот: бери, пока тёпленькие. — Люди Кесеса пойдут к главному входу: туда из Руаля ближе, — замечает вышеупомянутая беременная баба, которой явно не понравилось, что её так назвали. — А то они такие тупые и не догадаются, — фыркает Калеб. — Не удивлюсь, если Юнги с Хосоком встанут у главных ворот, решив, что нужно без разбору месить в капусту всё живое, что туда войдёт, — мрачно отмечает главный целитель. — Это в их стиле, — и замирает, после чего его лицо явственно расслабляется: — Слава Всевышнему… Уточнить Чимин не успевает. Двери запасного входа распахиваются, и по ступенькам вниз устремляется… толпа. Курсанты, облачённые в форму, сбегают на землю с несвязным гулом воодушевления, заполоняют собой всё пространство, и в рёве огня юноша сначала ничего не может понять, а потом привыкает, стоя изваянием и широко распахивает глаза. Потому что понимает, что выкрикивают эти люди. Слышит это отчётливое «Намджун, Юнги, Сокджин, Тэхён, Хосок, Чонгук, Чимин», скандируемое людьми так, что земля идёт ходуном. Ну, и, конечно же, когда на крыльце возникает помятый, но довольный Тэхён, усталый, окроплённый кровью Хосок, а сразу за ними — и сам лидер с широкой довольной ухмылкой, от сердца отлегает. Ровно, правда, до того момента, пока он не видит на лице Намджуна растерянность. До того момента, пока глаза Тэхёна не распахиваются, оглядывая толпу, явно в поисках кого-то в красном — но предсказуемо не находя, потому как можно найти Чонгука, если он из горящего здания всё ещё не вышел? Чимин ловит этот испуганный взгляд поверх голов, видит, как иллюзионист как будто спрашивает у него это дурацкое «Где?!», но, что уж греха таить, и у самого юноши к Тэхёну тот же вопрос. — Где?! — всё же кричит иллюзионист, подбегая, цепляясь пальцами за светло-зелёный камзол: лицо белое, глаза огромные и бездонные — утонуть можно, а сам Чимин находит себя, вцепившимся в смуглые запястья — и всё с тем же вопросом на губах. — Они не вышли?! Они не вышли, Чиминни?! — и когда видит на лице блондина что-то такое, что вместо ответа, то резко разворачивается в сторону подбежавшего Хосока. — Они не вышли! — Когда ты последний раз видел Чонгука, Тэхён? — вклинивается в разговор Сокджин: на лице — нечитаемая маска. — Когда?! — Он шёл на задний двор к Намджуну, которого я встретил в главном холле вместе с этой толпой, — орёт иллюзионист на пределе своих лёгких, и, да, Чимин впервые видит этого человека настолько выбитым из душевного равновесия. — Люди Императора ворвались в задний двор, — глухо произносит Намджун. — Почему они не уложились по времени? По плану было отступление сразу же при виде первых воинов, но… — Хосок, где Юнги? — также делано спокойно интересуется главный целитель. — Последний раз я видел его в кабинете Соичи. Разве он не должен был выйти одним из первых, чтобы помочь здесь? — и голос рыжего стихает в общем гвалте, когда западное крыло запасного резерва с грохотом осыпается, охваченное пламенем. — Намджун, этим людям нужен человек, который их поведёт, — рявкает Сокджин на замершего лидера, трясёт за плечо, обтянутое жёлтым. — Намджун, бери слово, у нас нет времени на их поиски, — сглотнув нервно, заканчивает и вздрагивает всем телом от осознания такой простой истины. — Нам нужно уводить их отсюда, Намджун! — У вас — нет, — шипит Тэхён оголодавшим котом, испепеляя взглядом главного целителя, а потом быстро поворачивается к Чимину. — Ты идёшь или нет? И Сокджин только успевает лишь вскрикнуть, когда его ученик и иллюзионист срываются с места, расталкивая курсантов, пересекают двор и взбегают обратно вверх по ступеням крыльца.