Aut viam inveniam, aut faciam (Или найду дорогу, или проложу её сам)

      Юнги понимает, что он в дерьме, когда, пересекая коридор за коридором, вынуждает себя в тысячный раз резко затормозить и, развернувшись круто, откровенно броситься наутёк от сокрушающего всё на своём ходу пламени — и это уже не говоря о том, как его нестерпимо затрахало разносить черепа всем тем, кого Хосок отловить не успел. Юнги, он сейчас весь абсолютно в крови — не своей, разумеется, тяжело найти в этом государстве того человека, который сможет его ранить в тот самый момент, когда он готов к нападению совершенно любого рода, но за спиной нет Чимина.       Но есть ревущая стихия, что дышит жаром в спину — в какой-то момент он хочет просто сигануть в окно, но, подбежав к одному из подоконников, видит ад на земле в лице моря яркого пламени. План откровенно идёт по пизде: попасть ко вторым воротам не представляется возможным.       Огонь — он везде, почти поглотил, но Юнги ещё не закончил свои дела в этом мире, чтобы отойти в иной без всякого боя. Он ещё не отсёк голову любимому слуге, Императору и всем ещё выжившим членам гнилого Совета, исключая только Тельеро.       Он ещё не сказал одному упёртому и колкому целителю, который мягкий и нежный, но с колючками, как сильно, до одури, любит его — настолько, что до самой смерти, пожалуйста, и чтобы в один день, потому что если в его жизни не будет живого Чимина даже какой-нибудь чёртов час, то бывший наследник династии Мин не выдержит и сойдёт с ума.       И Юнги пинком выбивает дверь, ведущую в боковой каменный коридор с узкой лестницей вниз, и начинает быстрый спуск по ступеням, абсолютно не уверенный в том, что если всё-таки станет ближе к земле, то сможет выбраться. Кровь стучит набатом в ушах, ноги скользят по отсыревшему покрытию, и он вынужден хвататься за влажную поверхность стен в абсолютной темноте — это злит, потому что даёт прореху в защите, но также является причиной того, что он сносит кого-то с ног, кого-то, кто бежит наверх, и больно пересчитывает задницей несколько ступенек. Одно хорошо — тот, с кем столкнулся, ушибся явно сильнее: во мраке Юнги слышит сдавленное шипение, щедро приправленное нехорошим словом, и даже радуется несколько, когда блядский коридор озаряется вспышкой пламени на изящных пальцах, разумеется, Чонгука, потому что много ли вы знаете энергетиков-огневиков, которые отказываются придерживаться плана?       Потому что если Чонгук здесь, то Намджун и остальные явно снаружи.       Потому что если Чонгук здесь и без Тэхёна, то он явно ищет того, кто остался в замке последним — от людей Императора ему ничего не стоит оградить себя огненной стеной и сбежать вслед за остальными.       — Наконец-то нашёл, — сияет этот придурок, увидя лицо бойца — и немедленно получает в правую скулу и сдавленно шипит: — За что?!       — Как часто вас с Чимином пиздили в северном корпусе за непослушание? — ровно интересуется Юнги. — Слова «план» и «подчинение» для тебя — пустой звук?       — Ты остался единственным здесь, — обиженно бормочет мальчишка, потирая повреждённый участок. — И только с моей помощью сможешь выбраться, разве нет? Весь корпус охвачен огнём, — и встаёт неловко, начинает медленный спуск вниз, очевидно, всей кожей чувствуя боль от неудачного падения. Юнги вздыхает и, поднявшись, идёт следом.       — Где остальные?       — Хосок был в холле, расправлялся со стражей, чтобы курсанты могли выйти. Когда я выбежал на задний двор, там уже было очень много людей Императора, — кривая усмешка вполоборота. — Но они меня не заметили. Так как Тэхён направлялся на выход, то я уверен, что он выбрался без всякого труда, возможно, вместе с Намджуном и остальными. А вот тебя в окне не увидел и понял, что ты ещё где-то здесь и тебе нужна помощь.       — Мне не нужна помощь, — чеканит Юнги, останавливаясь около двери внизу и прислушиваясь: но ничего, кроме рёва пламени, которое теперь не страшно.       — Ага, конечно, — фыркает Гук, открывает дверь и стихия, что собиралась ворваться к ним, мгновенно испаряется. — И всё равно нужно ускориться. Огонь, конечно, нам не помеха, но крыло вот-вот рухнет, тогда будет грустно.       Юнги делает шаг, и понимает, что оказывается в том самом коридоре с арками, что ведёт аккурат на задний двор — оттуда, к слову, слышится громкая ругань и стук железа, что повествует о том, что воины Кесеса совсем неподалёку.       — Что будем делать? — интересуется Чонгук негромко.       — Импровизировать, — начинает было Юнги, но неожиданно замолкает, ибо в помещение врывается с десятка два солдат, что при виде них двоих выкрикивают грозное: «Здесь двое, к оружию!». — Осторожно, не разнеси тут всё: и так держится на…       И, блять, да, этот день не перестанет сегодня его удивлять, потому что из одной из арок с тихим свистом выстреливает десятка три знакомых до боли острых ножей: какие-то бьют мимо и рассыпаются в воздухе всполохами фиолетового, остальные же попадают прямо в цель, задевая по оголённому участку каждого из вояк, которые мгновенно замирают с подозрительно пустыми лицами.       — Я бы вам двоим переебал от души, но времени нет, — мрачно выдаёт Тэхён, выходя из тени. И Юнги в кои-то веки, да, рад видеть этого короля всех шутов, но ровно до той самой секунды, пока его полупрозрачный светло-зелёный образ не выпрыгивает на гладкий камень коридора, и это просто… — Перед тем, как ты начнёшь орать, — говорит иллюзионист. — Неужели ты думал, что он будет бездействовать, пока ты внутри, а весь корпус напичкан новой партией солдатни из Руаля? — и громко фыркает, когда Чимин выбегает вслед за собственным образом, видит два самых любимых лица и едва ли не рыдает от облегчения. — И неужели ты, долбоёба кусок, — это Тэхён уже к любовнику обращается, сверкая фиолетовой радужкой. — Думал, что я буду просто стоять снаружи и ждать, пока ты соизволишь выйти?       — Тэтэ… — Чонгук сейчас выглядит очень растерянным, но счастливым неимоверно, поэтому просто вздыхает и не продолжает. Хотя, наверное, отчасти потому, что земля под ногами снова идёт рябью, а каменная крошка сыпется на головы.       Юнги не медлит. Прыгает вперёд, утягивая за собой Чонгука, сталкивает Чимина фактически с ног: ровно в тот самый момент, когда на то самое место, где они стояли только что, падает нехилый кусок потолка. После чего ругается грязно, потому что понимает: путь ко вторым воротам мало того, что объят пламенем, так ещё и банально заказан.       Остаётся одно.       — Идём встречать гостей? — вежливо интересуется иллюзионист, глядя прямо на товарища по оружию. — К главному входу?       — Да, а там догоним наших, но это два лишних часа. Сука! — и Юнги хочет было пнуть стену ногой, но предусмотрительно этого не делает.       — Что будем делать, если разделимся? — негромко интересуется Чимин, переплетая свои пальцы с чужими, прижимается к руке, обтянутой в чёрное, будто бы в поисках защиты. И нет времени на всякие глупости, но сердце всё равно предательски ёкает, а Юнги сжимает чужую ладонь.       — Ты не отходишь от меня ни на шаг, — чеканит. — А так… всеми способами пытаемся прорваться к воротам. И смотрите вокруг: глупые смерти здесь никому не нужны.       Пиздец настигает тогда, когда они оказываются на площадках для бега и находят себя под очередным широким сводом, без проблем проходя через пламя и избегая зыбких участков конструкций. Пиздец одет в железо отличного качества, но приправлен разноцветными искрами с пальцев, и Юнги резко отпрыгивает в сторону, когда один из армейских энергетиков обрушает стену слева. Отпрыгивает, увлекает за собой Чимина, но оказывается по разным сторонам баррикады от двух других, оставляя другой, менее быстрый тандем наедине с возникшей проблемой. Чимин будто в оцепенение впадает: долбится в недружелюбный камень кулаками с белого цвета лицом, кричит отчаянное: «Чонгук! Тэхён!», и только сильная встряска за плечи да эмоциональный накал несильной, но хлёсткой пощёчины, останавливают истерику почти в самом зародыше, вынуждают обернуться к тяжело дышащему Юнги и прошелестеть: «Да как они там без нас?».       — Отлично они там без нас, — шипит боец, не убирая рук с этих плечей. — Не забывай, что обоих тяжело завалить, хорошо? А вот как нам сейчас — это уже другой разговор, потому что нужно возвращаться назад, а огонь для нас никто не притушит.       — И что делать? — и голос у Чимина, обычно такой звонкий и мягкий, сейчас сквозит задушенной паникой с нотками отчаяния, и кто бы знал, как сильно сейчас хочется Юнги дать ему ответ, который разложен по полочкам, с поэтапным планом действий, но это совсем невозможно. Чимина под его пальцами снова начинает мелко потряхивать, совсем, как в предоргазменных судорогах, и если бы сейчас всё дело было в них, у Юнги совсем бы проблем не было. А пока только — песок на головы и острые осколки камней по периметру, и он смотрит в эти глаза, сейчас бесконечно зелёные, те самые, что ждут от него, былого вояки, каких-то слов или действий, но боец до этого никогда не действовал в таких условиях с кем-то за спиной, как никогда не рушил привычный мироустой своего государства, как и не повергал в пыль то место, в котором жил последние несколько лет.       Юнги всегда, всю свою сознательную жизнь, действовал один. Ему никогда не доводилось защищать что-то, кроме своей шкуры, даже на групповых миссиях он всегда шёл вперёд, брал на себя больший процент противников, изредка подлечиваемый Сокджином с периферии. Но сейчас перед ним — то самое, ради чего он дышит, кажется. То, что сводит с ума своей хрупкостью — часто обманчивой, но всё же столь уязвимой, что голова кругом от желания уберечь.       — Вы всё-таки это сделали? — собственный голос сквозит шоком и непринятием. — Зачем?       — Зато я знаю, что он дышит. Чувствую его сердцебиение рядом со своим. Одних слов иногда недостаточно, — любовно касается пальцем другой руки своего кольца.       — Если ты умрёшь, он умрёт тоже, и наоборот, ты же знаешь? — напоминает Юнги и осушает залпом. Наливает снова, пытается привести мысли в порядок.       Юнги вновь гипнотизирует эти глаза, тонет в них с головой. А потом отпускает чужие плечи, наклоняется, берёт в левую руку особо острый каменный осколок, рассекает ладонь правой — смотрит, как собственная кровь струится на землю под ногами, а потом переводит взгляд на вытянувшееся лицо Чимина, который уже наверняка догадался, что здесь происходит, и слова срываются с губ хриплым шёпотом, тем не менее, полным уверенности:       — Дай свою руку и повторяй за мной.

***

      Вклинить между армейскими энергетиками и ними двумя стену пламени — совершенно не сложно, но отбивать град ударов сверху несколько трудно. Тэхён справляется с задачей фактически на ура, сеет разруху, стравливая врагов между друг другом и пропуская парочку только особо прытких в этом хаосе, что оказываются резво насаженными на острие чонгукова посоха. Этот бой, он не сложен совсем: ничего такого, чего Чонгук не встречал за свою недолгую, но насыщенную жизнь, но осознание того, что там, сзади — оторванные от всякого спасения Юнги и Чимин, терзает рассудок.       — С ним всё будет в порядке, — говорит Тэхён, глядя на обугленные тела у их ног, смотрит обнадёживающе, улыбается кончиками губ.       — С чего ты взял? — роняет мрачно, обернувшись на тяжёлые упавшие стены.       — Потому что там Юнги, — пожимает плечами, а потом цепляется пальцами за запястье, вынуждая двигаться дальше.       Чонгук губу закусывает. Смотрит назад, чувствуя вибрацию потолка, понимает, почему боец не рискует выбить преграду одним лёгким движением или хоть как-то сдвинуть обрушившуюся стену с места: всё здесь может рухнуть в любой момент без шанса оставить их живыми. Поэтому позволяет Тэхёну утянуть себя дальше, туда, к главному входу, где самое дерьмо только начнётся, когда они двое встретятся с новой партией тех, кто против смены режима.       Тэхён напряжён как струна: об этом говорит всё, от фальшивой улыбки до нарочито широких шагов. Тэхёну страшно в кои-то веки, но он не позволяет себе думать и расслабляться ровно до тех пор, пока они не выходят на относительно безопасную, лишённую потолка площадку для бега, где иллюзионист позволяет себе выдохнуть и осмотреться. А Чонгук чувствует в себе это жгучее желание выжить, усталый до ужаса, подстёгиваемый тем, что идти осталось всего ничего: только лишь обогнуть стену и попасть к главным воротам, чтобы принять новый бой…       Или нет. Огневик смотрит на любовника, берущего себя в кулак прямо сейчас с упорством раненного зверя, что оказался в ловушке без шанса выбраться. Сил в Тэхёне после сегодняшнего забега — просто прожиточный минимум, и он закусывает губу и начинает было двигаться дальше, но брюнет нежно цепляется за это плечо и лишь выдыхает тихо:       — Тэтэ.       — Я говорил, что ты единственный, кто меня так называет, Гукки? — и побледневшее лицо с усталой улыбкой и отпечатком любви — это, наверное, то самое, что заставляет Чонгука снова осознать правильность своего выбора: и наставника, и спутника жизни.       — Я говорил, что ты единственный, кто меня так называет, Тэтэ? — парирует с мягкой улыбкой, потому что противоборство — это что-то из категории «вечное» в их отношениях.       И Тэхён не выдерживает, конечно же, разворачивается резко, целует неистово с шёпотом: «Боги, как сильно я люблю тебя, как же сильно» и земля из-под ног уходит основательно, кажется.       …Нападают справа. В тот самый момент, когда они уже фактически достигают выхода, а Чонгук спотыкается от накатившей усталости, и, разумеется, шокируется тем незатейливым фактом того, как возникает перед глазами обтянутая фиолетовым спина, а последний, особо бойкий элемент силы Императора поражается острым ножом и делает последний шаг в пустоту с остатков крыши какого-то там крыла — он им уже счёт потерял, если честно.       Иллюзионист тихо шипит. Грубо и резко вытаскивает из левого плеча простую стрелу, а потом спотыкается о полный праведного гнева взгляд своего любовника, что буравит насквозь:       — Сокджин исцелит. Я всё равно смогу держать иллюзию у ворот, чтобы мы вышли незамеченными.       — До Сокджина ещё дожить надо, — парирует огневик, глядя на разрастающееся кровавое пятно. — Тэтэ, пообещай мне одну вещь, пожалуйста, ладно?       — Какую? — и тёмные глаза со слабым отголоском былой широкой квадратной улыбки человека, который знает всё и всегда, впиваются во всё его естество, кажется — Чонгуку приходится с усилием сглотнуть весь сумбур напряжения, что встаёт поперёк горла в этот момент.       — Никогда больше не закрывай меня собой, ясно? — шипит почти, и искренне удивляется лёгкой озадаченности на красивом лице.       — Не могу обещать, — наконец, говорит ему Тэхён, целует в самую скулу и с усилием тащит к воротам, в которые, Гук видит, входит всё больше и больше людей, что жаждет получить их глупые головы.       Но никогда ещё это место не казалось ему столь безопасным.

***

      Намджун велит ждать до рассвета, с силой заглядываясь в то, что когда-то было императорским корпусом, но сейчас представляет собой один столп пламени без шанса на то, чтобы выбраться. Люди вокруг гомонят, но слушаются, вдохновлённые историей о том, что есть где-то знаменитый лес Барристан, в котором есть Город. В Барристане помогут, говорит всем Намджун, пока Сокджин бегает между ранеными, а Хосока бьёт нервной дрожью по телу, и вовсе не от скорой перспективы встречи со ставшим дорогим ему человеком, а от неизвестности, что терзает всё его существо.       Хосок вглядывается в залитый пламенем горизонт до рези в глазах, позволяя себе озадачиться вопросом, как скоро императорский корпус перестанет гореть. Где-то там, в малиновом зареве, осталось четверо. Большая часть той самой команды, в которой Хосок привык существовать, семьи, которая всегда поддержит. Где-то там, одни против всех. Выжили? Разделились или вместе? Он не знает, только позволяет себе выдохнуть прерывисто и вновь задуматься о Всевышнем, что послал ему такую участь. Стоит ли верить в то, что ни разу тебе не помогло? — и мысль о Чонгуке отзывается тупой застарелой раной, когда вроде прошло уже, но с осадком чертовским, который никогда не забудется. Хосок поворачивается к Хио, что стоит над душой немым изваянием, закусив губу, смотрит на останки того, что когда-то звала домом: и прямо на глазах обваливается то, что когда-то было крылом «золотой пятёрки», он видит — и это всё той же дрожью по телу. Хосок, как и все они, успел собрать совсем немного вещей, буквально первой необходимости, оставив основную массу там, где её теперь никак не достать. Оставив позади относительно спокойное прошлое, что сулило примерную уверенность, шагнул навстречу будущему, и не может сказать, что жалеет, потому что все эти события, они сблизили каждого из них, а конкретно его вынудили обрести счастье — да, через боль. Но проглотив остатки влюблённости в ученика, который душой и телом ему никогда не будет принадлежать, он нашёл в себе силы найти что-то новое. Что-то незыблемое.       — Не сиди на сырой земле, — говорит ему Сокджин, садясь, впрочем, рядом. Вид у друга потрёпанный, усталый донельзя: слишком многих он подлатал, слишком многим спас жизнь, пока Намджун отвечает на кучу вопросов — но тоже не сводит взгляда с пылающего на горизонте факела, что когда-то был роскошным замком. Замком, в котором осталось четыре дорогих сердцу и делу человека, и неясно, выбрались или нет.       Намджун велит ждать до рассвета: паника у людей притупляется, сменяется холодным осознанием содеянного и простым «а что дальше?». Но лидер не спешит, стиснув зубы, отходит подальше, туда, где они должны были все встретиться с погрешностью в максимум три часа, сообщает, что ночевать будут в этой самой роще на холме, чтобы все могли отдохнуть.       Чтобы могли догнать, это же очевидно.       Если выжили.       Пожалуйста, пусть выживут.       Сокджин, положив голову на плечо молотоносца, выдыхает прерывисто, и Хосок рассеянно проводит пальцами по тёмной шевелюре.       — Они скоро придут, — говорит негромко и хрипло, а сердце в горле стоит где-то, и это ни черта не даёт выдохнуть безболезненно. — Вот увидишь. Там Тэхён. Там Юнги.       — Господин Чонгук ослушался приказа, — хрипит сидящая рядом Леа, судорожно сжимающая руку Хьюза. — Это очевидно. Пошёл спасать Юнги. Юнги через огонь сам не пройдёт.       — Пошёл спасать — и спас, очевидно! — восклицает Хьюз, указывая пальцем куда-то на пыльную просёлочную дорогу, что идёт витком вплоть до их места прибытия. Хосок вглядывается до слёз в глазах, а потом не может сдержать восторженный вопль, когда видит две точки с разницей в несколько сотен метров: одна, искря чёрным, двигается куда быстрее, и чем ближе Юнги, пославший энергию в ноги, бежит, поднимая столп пыли, тем отчётливее видно степень потрёпанности Чимина, что сидит на закорках, вцепившись в чёрную рваную рубашку грязными пальцами.       Сокджин орёт счастливо, почти рыдает от облегчения: с высоты видно также и Чонгука с Тэхёном, что тащатся из последних сил по открытой местности, воровато оглядываясь на предмет погони и таковой не находя. Всё, как Юнги с Намджуном и распланировали: самоуверенный Кесес и его шавки слишком испуганы громоздким падением первой точки, чтобы следовать за кем-то, кто мог оторваться от общей массы повстанцев.       Юнги не говорит ни слова. Аккуратно сажает Чимина на землю подле наставника под всеобщий гомон, а потом, не мешкая, срывается с места и устремляется назад, где, Хосок видит, подхватывает иллюзиониста и огневика на руки так, будто те и не весят ничего, и срывается обратно к холму.       — Чиминни, — Сокджин рыдает. Ну, конечно. Обхватывает ученика за плечи, прижимает к себе и, начинает ощупывать на предмет повреждений — будто бы юноша и не является целителем. Но что становится для ошарашенного счастьем Хосока новостью, так это возглас: — У тебя кровь на правой руке! Дай посмотреть!       Чимин мнётся. Отнекивается, говорит, что уже всё залечил, будто бы не знает, что против лишившегося рассудка на почве беспокойства Джина выстоять не сможет примерно ничто. Но что удивляет ещё больше — так это рваный выдох старшего лекаря, когда он рассматривает руку юноши и говорит это растерянное: «Вы?... Вы, сука, что?», — и Хосок, как и Леа с Хьюзом, как и подбежавший к ним всем Намджун, всё ещё не понимает, что же такое открылось Сокджину. Но Юнги со своим балластом появляется как никогда вовремя: ровно в тот момент, когда чёрные измазанные ботфорты касаются земли рядом с ними, а шерочка с машерочкой с нелицеприятными ругательствами таранят почву пятыми точками, Сокджин впивается в бойца нечитаемым взглядом и чеканит холодное:       — Правую руку дай мне, Мин, мать твою, Юнги.       И, ухмыльнувшись, боец под взглядами своих товарищей и ещё доброй половины курсантов протягивает догадавшемуся молодому мужчине в белом ладонь, кожа которой изуродована рваным широким шрамом. Шрамом, что не ушёл даже после того, как окропился белыми искрами, и осознание пронзает разумы всех присутствующих. Разумеется, тех, кто вообще в курсе, что такое Клятва Дуэта.       По строю идёт тихий шепоток. Чимин хочет провалиться сквозь землю: прячет глаза, краснеет лицом.       — Зачем, Юнги? — шепчет Намджун, потрясённо глядя на лучшего друга.       — Зато я знаю, что он дышит, — с кривой ухмылкой отвечает брюнет.

***

      — Как вы выбрались? — интересуется Чонгук на исходе седьмого дня их утомительного путешествия через всевозможные рвы и леса: так, чтобы не засекли. Так, чтобы через месяц пешего пути добраться до Далтана и, наконец, выдохнуть спокойно на какое-то время.       Чимин обеспокоен. Чимин морально истощён до ужаса, а ещё переживать начинает за Леа, которой Сокджин после тщательного осмотра говорит своё хлёсткое: «Дорогуша, да тебе уже через месяца полтора рожать, вообще-то». Хотя, на самом деле, ситуация была забавной: Тэхён разрыдался от счастья, упав на колени с возгласом: «Мы с Гукки так молоды, но совсем скоро станем отцами!». Настоящий отец лишь закатил глаза (как и все присутствующие), но выглядел настолько счастливым, что у блондина душа запела.       Но Леа всё чаще выглядит усталой совершенно, но на предложения помощи отвечает едкое: «Я сама», а после особо долгих переходов незаметно приваливается к стволам деревьев, выглядя ужасно разбитой. Сокджин лишь головой качает на подобное, тихо говорит Чимину о том, что все последствия для плода после подобных переходов он старается убирать по мере возможностей, но банальную усталость не деть никуда: сама девушка хрупка безмерно, а срок уже довольно большой, поэтому её выносливости и упорства становится уже явно недостаточно.       Сокджин говорит Чимину, а Чимин в одну из ночей — обозлённому Юнги в шатре, где они размещаются вдвоём, чувствуя разумом чужое непонятное раздражение. Юнги головой кивает обозлённо, бросает прерывистое: «Сама виновата» и отворачивается к стене. Чимин недоумевает, а потом всё же спрашивает это роковое: «Что случилось?» — и если бы глазами можно было испепелять, то он уже был бы мёртв, как и Юнги, в принципе, тоже.       — Я просто хочу напомнить тебе, — говорит негромко. — Что мне двадцать два года. Через полтора месяца будет двадцать три, но это не так уж и важно.       — И? — тянет Чимин тогда, ничего не понимая.       — Мне двадцать два года, у меня под боком — человек, которого я люблю и хочу, но ещё пять сотен других энергетиков-вояк с чутким сном, — краснеет и, злобно сверкнув глазами, снова отворачивается к стенке.       А Чимин смеётся. И смеётся, смеётся, смеётся, а потом наваливается сверху, вынуждает посмотреть на себя и прикладывает палец к губам, призывая к тишине, а пальцами расстёгивает заветный ремень и после того, как обнажает чужое естество, склоняется к нему с недвусмысленным желанием.       В ту ночь Чимин находит в Клятве тысячу и один плюс, потому что, ну, одни эмоции на двоих, одно дыхание.       Одно удовольствие.       А наутро Юнги встаёт до рассвета, и после общей побудки они с Тэхёном, злые и не выспавшиеся, демонстрируют всем собравшимся пять голов хороших лошадей и повозку, нагло сворованную из ближайшего городка под покровом иллюзии.       В повозку предсказуемо сажают упирающуюся Леа и ещё несколько ослабленных человек, включая самих воришек, которые мгновенно проваливаются в чуткий сон, измотанные небольшим приключением.       И Чимин снова смеётся.       — Мы смогли найти забор, — тянет, почёсывая светлый затылок. — Юнги подхватил меня как девчонку и перемахнул через него. Было страшно, но не страшнее, чем когда мы летали над Ареной, спасаясь от Титана. А вы?       — Через парадный вход, — фыркает перепачканный с ног до головы грязью Чонгук, перепрыгивая небольшой овраг. — Зря, что ли, Тэхёна прозвали Иллюзорным?       — Право слово, — ухмыляется юноша, а потом тяжело вздыхает и косится на иллюзиониста, нагло отжавшего себе одну лошадь без возможности её когда-нибудь заполучить кому-то ещё, но зато приправив это всё громким: «Кто спиздил, тот и катается, а ещё у меня сапоги дорогие» — но всё же, разумеется, регулярно пинком скидываемый из седла всё тем же Чонгуком. Потому что нужно делиться, говорит ему Чонгук, отчитывая как маленького ребёнка. Не нужно быть задницей, говорит ему Чонгук, сажая в седло благодарно улыбающуюся девочку-магессу. Все мы здесь очень устали, добивает Чонгук и даёт обиженному иллюзионисту очередной несильный подзатыльник. Ага-ага, тянет, уходя вперёд и игнорируя обиженное «Мы расстаёмся!», которое Тэхён, двадцать лет, бросает в спину «зазнавшейся малолетке».       …До Барристана они доходят на исходе месяца, слава Всевышнему, всё в том же усталом огромном составе, по дороге таки пару раз нарвавшись на дорожный патруль, уничтоженный без всякого усилия. Обходят лес с юга, где курсанты едва ли не бросаются врассыпную с воплями ужаса, когда из-за деревьев на них выходит настоящая небольшая армия огромных медведей во главе с большим, тёмно-серым, что рычит приветливо, склоняя голову и демонстрируя бесчувственное хрупкое тело на холке и всю ту же девчонку, что провожала их когда-то давно, кажется, целую жизнь назад — и при виде которой Хосок расцветает, поправляет грязные волосы, провоцируя Тэхёна гаденько засмеяться без объяснения причин.       Юнги в этот момент выглядит донельзя удовлетворённым. Делает шаг вперёд, протягивает руку к животному и треплет по голове, усмехнувшись, бросает в гробовой тишине:       — Давно не виделись, Херран.       И медведь весело порыкивает ему в ответ и радостно лижет белую ладонь со шрамом.       — Дальше мы едем верхом, — объявляет Намджун с широкой улыбкой, провоцируя этими словами очередной виток шёпота. — Навстречу новой жизни, ребята!

***

      — Каково это — руководить повстанческим движением? — хохочет Далтан, делая глоток какой-то местной бурды, к слову, даже вкусной. Юнги отвечает ему довольной усмешкой, откидывается на высокую, обтянутую шкурой, спинку стула и расслабленно выдыхает. Впереди — месяц. Месяц затишья, месяц относительно спокойной жизни в этом аду, месяц раздумья над тем, что делать дальше, но всё же — перерыв, после которого Юнги собирается поставить точку в этой летописи о царствовании императорской династии и начать новую — ту, во главе которой будет восседать новый Совет, который не будет притеснять тех, кто отличается, стравливать между собой на потеху ублюдкам. Он научит людей не бояться друг друга своими потом и кровью — но публичным лицом не станет ни за что в жизни: возможность того, чтобы так и оставаться «серым кардиналом», тешит сознание перспективой относительно спокойной жизни. Более спокойной, нежели предстоит Намджуну в случае успеха, но Намджун всю свою жизнь варится в этом котле фарса и получает искреннее удовлетворение, такое же, какое получает его жена от великосветских балов. Если б Джин был женщиной, он бы непременно носил широкие модные платья и нюхал соли, искренне радуясь очередной сплетне.       — Странно, — наконец, отвечает боец вождю. — Странно, что ты не хочешь перетянуть у меня этот титул.       Далтан смеётся громко своим грудным голосом, едва ли что не до слёз, а потом чокается жестяным бокалом и, сделав глоток, бросает насмешливо:       — Пусть мы и живём здесь, но до нас доходят многие вещи. Например, о великой аристократической династии Мин, где был когда-то тот самый сын по имени Юнги. Говорят ему, отраде родителей, пророчили светлое будущее прекрасного политика с его холодным рассудком, трезвым мышлением и каменным сердцем. Тот мальчишка был амбициозен до чёртиков, мог горы свернуть без всяких усилий, имея только свой острый ум. До определённых событий, конечно, после которых повстречаться с ним на узкой дороге может хотеть только лишь безумец. Так что я не удивлён, что такая знаменитость сейчас сидит передо мной и планирует масштабный государственный переворот — это в стиле того паренька, о котором едва ли не легенды ходили уж как шесть лет назад, и в стиле мужчины, что взглядом обращает врагов в бегство.       Юнги не ведётся на лесть. Но слова Далтана сейчас кажутся настолько пылкими, искренними, что сомнений не вызывает: прямолинейный вождь говорит сейчас именно то, что думает, искренне восхищается. И это… смущает.       — Я не понимаю, о ком ты, — и прячет очередную ухмылку в глотке.       …— Это мальчик! — визжит счастливый Чимин спустя пару недель, совершенно не смущаясь того факта, что его любовник, вообще-то, прямо сейчас занимается практическими спаррингами с двумя сотнями человек. Юнги до этой самой минуты стоит недвижимо, внимательно наблюдая за всеми и сразу, выкрикивая замечания и даже не впадая в отчаяние: курсанты, как и местные аборигены, право слово, тренированы просто отлично.       — Это мальчик! — голосит Чимин, повисая на руке брюнета под умилительными смешками и множеством подмигиваний; право слово, за эти пару недель у Юнги уже глаз начал дёргаться, особенно — после очередного «все находят очень милым тот факт, что такое солнышко, как Чимин, растопил холодного принца», сказанного Тэхёном с этой его сраной ухмылочкой. Но крыть нечем.       Растопил же, действительно.       — Леа хочет, чтобы Чонгук дал имя, — шепчет восторженно, глядя снизу вверх. — Я сейчас плакать от умиления буду, — и реально шмыгает носом, побуждая Юнги закатить глаза, а потом потрепать рукой светлую шевелюру под многозначное «о-о-о» из самого строя.       — Я не припомню, чтобы давал вам всем перерыв, — рычит злобно, мгновенно сменив милость на гнев, и энергетики шумно возвращаются к прерванному занятию. А потом опускает глаза на Чимина и говорит с негромким вздохом. — Ты меня дискредитируешь.       — Нет ничего плохого в том, чтобы не казаться всем бесчувственным камнем, — назидательно говорит его персональное чудовище, подмигнув. — Займёмся вечером чем-нибудь интересным? — и улыбается широко.       И Юнги фыркает в кулак. Половина отведённого на передышку времени уже прошла, ускользнула сквозь пальцы — да и прошли долгие месяцы с первого их раза, когда поволока похоти в зелёных глазах и выстраданное, раскатываемое по языку и губам «Ю-юнги» сотрясло сознание одного шаткого бойца. Но, нет, Чимином он никогда не пресытится. Не тогда, когда шрам на руке подсказывает: его действительно любят не меньше.       …А ещё через две недели, за сутки до отхода, начинает громко смеяться под возглас Тэхёна, когда местная знахарка с подозрительно пустым лицом подносит к люльке игрушку и уходит восвояси. Чонгук в этот момент подбегает к Тэёну («Мне просто нравится это имя, что вы ржёте?!»), смотрит на хитрое детское личико и роняет упавшим голосом:       — Если кому-то интересно, то энергия у него бордовая*.       — Я же говорил, что это наш сын! — визжит Тэхён восторженным щенком. — Эти двое тут так, мимо проходили вообще! — и машет приветливо рукой с алым перстнем в сторону Леа и Хьюза.       — Я хочу, чтобы так было всегда, — шепчет Чимин, улыбаясь, заглядывая прямо в чёрные глаза человека, к которому прикипел всей душой.       — Будет, — обещает Юнги со вздохом, нежно целует эти гостеприимно распахнутые губы.       Чимин смеётся тихо, а потом тушуется резко и произносит негромко, глядя в бок куда-то:       — Эй, Юнги.       — Да?       — С днём рождения.