lost frequencies — are you with me
— Добро пожаловать домой, — хрипит Чиминни со сна, умильно потирая рукой глаза. Садится в постели, что лоснится шёлком чёрным, такой прекрасный в утренних лучах, уязвимый, почти неземной в этой своей наготе. Юнги любит утро — три года уже как, но больше всего на свете любит вот это, что сейчас смотрит на него игриво глазами шоколадного цвета. Любит, и не устаёт повторять, как сильно, единственно. Почти так же стойко, как и осознание того, что до сих пор непривычно чувствовать себя, ну, действительно дома. Непривычно — и дурманяще разум, особенно после разлуки, длиной с целый месяц, когда целуют так нежно и жарко, обхватив руками за шею. Каждый раз, когда Чимин целует его — это россыпь звёзд по небу, маленькая смерть и новое возрождение, всеобъемлющее, ласкающее душу, которую брюнет продать готов просто за то, чтоб вот так вот жить примерную вечность. — Как дела? — мурлычет Чимин нежно, проводит пальцем по бледной скуле, улыбается, зубы показывая, разнеженный и абсолютно невыносимый в этом своём великолепии. — Когда я шёл по крылу, в меня на полном ходу влепилось сразу два ребёнка, — закатив глаза, тянет Юнги. — Как у меня могут быть дела после подобного? — отстранившись под аккомпанемент тихого смеха, интересуется, вскинув бровь. — Тэён начал играть с дочкой Хосока и Дии. Это же хорошо, — улыбается мягко целитель и, протянув руку, притягивает к себе любовь всей своей жизни обратно за ткань чёрного дорожного плаща. — Быть может, скоро скажет нам всем что-то новое, — и улыбка меркнет, и Юнги, вздохнув, подходит и прижимает к себе эту глупую голову. — Я иногда думаю, что Тэхён такой эгоист, — шепчет блондин едва слышно. — Он стёр память им, но тебе, мне и Сокджину — нет. Почему? — Возможно, потому что хочет, чтобы мы помнили, — роняет боец едва слышно. — Или, возможно, потому, что не успел. — За три года мы так и не поговорили об этом так, как нужно, — и, отстранившись, Чимин смотрит на любовника снизу вверх своими добрыми-добрыми глазами. — Ты не хочешь?.. — Не хочу, — мотает Юнги головой, наконец, находит в себе силы на то, чтобы покидать осточертевшее шмотьё на пол и лечь в постель незамедлительно. — Хочу поговорить с тобой немного и лечь спать, хорошо? — и прикрывает глаза устало. — Хорошо, — и брюнет чувствует рассеянное ласковое прикосновение чужих пальцев по своему лицу. — Как прошло? — Как я уже говорил когда-то, в Суарабии холодно, как в заднице мира. Но теперь я понял, почему Кесес не переносил местного принца, — вяло ворочает языком Юнги, подставляясь под ласку. — И почему же? — хихикает Чиминни прямо над ухом, нежно прикусывая мочку, переплетает их пальцы. Левая рука — к левой, новый шрам, что не уберёт ни одна магия — к новому. — Потому что он совершенно адекватный человек, — фыркает брюнет, не размыкая век, ловит губами очередной виток дорогого сердцу смеха. — Он сказал, что счастлив знать о том, что императорский дворец теперь занимают достойные люди. И подмигнул мне. Не Намджуну, а мне. Я не подписывался на такое дерьмо, Чиминни, — ноет как маленький. Потому что может себе позволить теперь. А Чимин снова смеётся. — Спать хочешь? — Безумно, — отвечает Юнги честно. — Я устал, как собака. Мы ехали неделю без перерыва, я едва успел помыться перед тем, как прийти сюда. — Прямо таки вот-вот уснёшь? — и игривые нотки в этом голосе заставляют очнуться от сладкой неги, посмотреть в хитрое лицо. Ухмыльнуться в ответ. — Не то чтобы, — и подминает снова засмеявшегося юношу, нет, молодого мужчину, под себя с низким рычанием. …Когда Чимин выходит, оставляя его наедине с самим собой, Юнги плавится маслом на солнце какое-то время. А потом всё же садится в постели, чувствуя, как стягивает кожу от пота и семени, и оттого — извращённо удовлетворённый, кусает нервно ноготь большого пальца и смотрит в окно. Думает много, снова и снова — и почти что обижается на Чимина за то, что тот потревожил старую рану, что даже сейчас, три года спустя, кровоточит неистово, стоит лишь зацепить мельком. Стоит лишь повернуться с возгласом «Шут гороховый, как тебе это?..» — и напороться на полный непонимания и обиды за такие слова взгляд Намджуна. Единственный, кто разделяет его горечь в полной мере — это Сокджин. Тот человек, что, стоило ему тогда, давно, понять, что Чонгук не помнит ни капли, сорвался и бросился на блядскую поляну из последних сил. Сокджин говорит, что не успел, и неясная тень, кажется, горя по лицу у него в такие моменты. Сокджин говорит, что избавился от тела, погрёб где-то там, в роще — Юнги так и не смог заставить себя сходить туда хоть один чёртов раз за столько времени, потому что… да, очень скучает. Пойти и увидеть могилу — значит, признать, что короля идиотов больше нет. Точно нет — и никогда не вернётся, не сверкнёт квадратной улыбкой и не пронесёт очередную бредятину, которую все привычно проигнорируют, глаза закатив. Юнги, если честно, не знает, что гаже: тот факт, что он помнит всё или же — что не забыл. Но он никогда не бежит, верный себе — и, чёрт подери, иногда даже плачет, пока не видит никто. Ещё и этот чёртов Тэён, что смотрит вечно своими не по возрасту умными голубыми глазами, похожий на Леа как две капли воды. Чёртов Тэён, который будто бы тоже не теряет надежды, будто бы помнит, но помнить не может, но раз за разом говорит только одно и то же слово, но только разбивая по разным интонациям, чтобы, очевидно, точно сыграть по каждой струне души Юнги. Папа? — и тянется рукой к перстню с фиолетовым камнем на груди Чонгука. И, блять, да, это тяжко. Тяжко смотреть в красные глаза огневика, что с последнего боя не изменили своего цвета на привычные чёрные, и врать в ответ на вопрос: «Разве у Хьюза был такой перстень?». «Если этот перстень принадлежит Хьюзу, то почему он у меня?». «Почему я чувствую такую потребность носить его с собой постоянно?» — это уже Гук у Чимина спрашивает как-то, а Чимин потом пересказывает с всхлипами вперемешку. И кто бы знал, как сильно Юнги бы хотелось взять за руку одного долбонавта в фиолетовом и сказать: «Смотри, что теперь у нас есть, твоя жертва не была напрасной, Тэ». Потому что показать действительно есть, что.***
Чонгук устал. Или нет, надо брать выше — откровенно заебался, и не может понять, от чего толком: то ли от назойливого желания Тельеро познакомить его с кем-то, то ли от жизни в целом. Чонгуку девятнадцать, он молод и красив, как говорят, но ему кажется, что все восемьдесят, чувствует себя старцем на финишной прямой к неизбежному концу. У Чонгука последние три года — проблемы. Проблемы в лице жалких попыток социализировать приёмного сына, проблемы с тем, чтобы уделять ему должное внимание и присутствовать на заседаниях Совета. Проблемы с рабочими, что отстраивают Академию Энергетиков, проблемы с жизнью, проблемы с памятью, в конце концов. Он не помнит каких-то очевидных вещей, например, когда его глаза и волосы из антрацитово чёрных превратились в ярко красные, откуда у него стойкое нежелание заводить отношения, перстень на цепочке на шее и бесконечное чувство тоски. Тэён говорит лишь одно слово. Дочь Хосока болтает без умолку в свои два. Тэён сидит в углу, очевидно грустит, но не может сказать, почему — лишь «Папа» да «Папа», а ещё — сжатый в крохотном детском кулачке всё тот же перстень. Как-то Чонгук ушёл в купальню, оставив драгоценность на собственной постели, а ребёнка — на попечение нянечки, но нашёл ту с пустым лицом абсолютно, а сына — спящим в обнимку с кольцом. И не может понять, откуда знает, что делать и отчего же почерк знакомый, и от этого хочется выть волком, но ответов на его вопросы нет ни у кого, кажется. Если не это планомерное схождение с ума, то что? Кроме того, что ежедневное «Папа» с детской грустью или «Папа?» — и указательным пальчиком прямо на перстень, но в сердце. И, нет, Тельеро, не нужно на бал. И в кабак тоже не нужно. Чонгук не пьёт ничего, кроме красного вина, а ещё всё чаще смотрит на фиолетовые вещи, потому что цвет идёт ему до безумия, но не понимает, почему Чимин каждый чёртов раз улыбается вымученно. Говорит, от любви. Говорит, что не хочет, чтобы Чонгук чувствовал себя одиноким. Чонгук не одинок. У него Совет, сын, товарищи по оружию — считай, друзья на всю жизнь, любимый бывший наставник, неугомонный в своей любви к иллюзионистке, уже не дикарке, но без пяти минут полноправной светской даме. Он всё меньше проводит времени с Сокджином: раздражает это чувство необъяснимого глубокого горя в тёмных глазах. У Чонгука много вопросов, но ответа — ни одного. Он даже не может объяснить, почему назвал своего собственного ребёнка так, как назвал, а он помнит, что именно он дал ему имя, а Леа, любимая сокджинова слуги, тогда посмеялась на его «Просто нравится». Просто созвучно с чем-то тем, что дорого сердцу до крика, но стоит попытаться подумать, как всё прахом идёт. Он курит. В моменты наивысшей точки бессилия достаёт блёклую от времени фиолетовую жестяную коробочку (откуда она — не помнит тоже), в которой хранит табак — и курит. Курит с чувством, привкусом чего-то безмерно канувшего на языке, что осадком по глотке. И плачет иногда, пару раз в год. Первый раз — стабильно на рассвете, но второй, он всегда ночью неизменно и обязательно ближе к концу года, что странно, но сам не знает почему, и на третий подобный раз уже не пугается и просто позволяет слезам катиться вниз, к подбородку, а душу — рваться на тысячи окровавленных клочьев. Иногда ему снится. Снится что-то, неясный образ с широкой квадратной улыбкой, и почему-то, просыпаясь, он знает, что ни одна живая душа не имеет права называть его ласковым «Гукки» — будто всё существо противится и яростью дрожит. В такие моменты он идёт в смежную со своей комнату и гладит голову спящего сына, того самого, к которому ревнует десяток особо заносчивых барышень — и не очень барышень. Часто снятся искры о фиолетовом цвете, ещё чаще — длинные смуглые пальцы. Взгляд бежит выше, к лицу, но он каждый раз просыпается. И пытается понять, что с его жизнью не так, почему это всеобъемлющее чувство пустоты топит день за днём, не оставляя шанса для вдоха. Это случается глубокой ночью того самого дня, когда Юнги с Намджуном возвращаются из Суарабии. Что-то вырывает Чонгука из неглубокого сна с очередным фиолетовым да безликой улыбкой — и он по привычке тащится к сыну. Вид спящего Тэёна, он успокаивает почти что. Когда Чонгук с ним, ему кажется, что он немного, но заполняет ту безграничную дыру, что царит в его теле. Но сегодня ребёнка не находит, зато слышит детский визг из коридора и выбегает тут же, так, как был: в штанах для сна на голое тело, неизменный перстень на шее, да и всё, в принципе. Крутит головой сначала налево, а дальше — направо, и видит слабый свет одинокого факела в конце коридора и хрупкую фигурку сына вдали, вместе с кем-то, кто не знаком. — Извините? — он почти запыхался, камень пола холодит ступни. Хочет возмутиться было, но видит, что Тэён заходится визгами абсолютного счастья, когда некто подхватывает его на руки. Некто — это что-то поджарое, стройное, и в фиолетовой приталенной мантии с капюшоном широким, на лицо накинутым, и со смуглыми ладонями, что перстнями усеяны до самых костяшек, и почему-то сердце в груди кульбит делает, сходит с ума, особенно, когда Тэён счастливо кричит это «Папа, папа вернулся», что отдаётся в чонгуковой красноволосой голове шоком и абсолютным непониманием, хотя бы потому что его обычно тоскливый ребёнок сказал ещё одно слово. А незнакомец ставит ребёнка на пол, выпрямляется, откидывает с лица капюшон и сверкает в полумраке широкой квадратной улыбкой, что во снах маниакально три года преследовала. И о стены когда-то императорского дворца, но ныне — дворца Совета, разбивается тихий, рокочущий бас: — В Барристане скучно без тебя, Гукки, — и огневик тонет в яркой фиолетовой вспышке глаз раскосых. — Вспомни меня.