***
Бойцов у главного входа переговорщик вроде помнит, и они его тоже узнают. Не найдя ничего подозрительного при сканировании, уводят внутрь. На всякий случай он отмечает, сколько человек и на каких позициях попадается по пути — можно предположить, что они распределились равномерно по всему зданию, и оценить количество. Пройдя сектор насквозь, они сворачивают в помещение без окон. То самое, для пресс-конференций: ещё лежат по углам свёрнутые баннеры команд, а из-под белого стяга, завесившего стенку, проглядывают рекламные логотипы. Китагава ждёт. В шлеме-маске, как обычно. Под шлемом не видно ничего, ни единого волоса не выбивается, даже форму головы толком не угадаешь. Из-за маски с ним очень трудно работать. Лицо закрыто — минус мимика. Жесты, язык тела помогают, но лишь отчасти. Маска слегка искажает голос. Вдобавок у Китагавы характерный для центра выговор: он глотает сочетания согласных и окончания слов, даже когда говорит медленно и ровно. Прожив половину жизни на севере, переговорщик привык к более чётким звукам. Первые года после переезда вышли настоящим мучением. Хорошо, что тогда не довелось встретиться с Китагавой — «Белые когти» набрали сил и наглости много позднее. Лучше бы не набирали и продолжали ругать власть по своим захолустьям. Когда переговорщика сажают в первом ряду, Китагава слегка наклоняет голову. Что значит наклон: приветствие или непроизвольное движение, чтобы лучше разглядеть? Поди разбери. Переговорщик не думает, транслируют ли их встречу на экраны. Важно, сколько заложников сегодня уйдут со стадиона, остальное — мелочи. Китагава снисходительно замечает, что не рассчитывает на немедленное выполнение своих условий, для начала хватит обновления припасов, немного эфирного времени и доступ к телеканалам метрополии. В знак мирных переговоров он соглашается отпустить все семьи с грудными детьми — таких оказалось аж трое. Хорошее начало. Переговорщик удовлетворённо поднимается, но слышит ещё одно требование. Раздеться? Поколебавшись, он соглашается: на нём всё равно нет оружия, одежда ничего не меняет. Ему не дают замёрзнуть и одевают в лёгкую куртку с молниями на боковых швах и похожие штаны. Прежде чем он спрашивает, что это значит, один из террористов, изучавший снятую форму, вопит о скрытой камере в кнопке. Сканирование её не различило, зато выдала передача данных. Всё-таки начальство рискнуло подстраховаться на случай срыва переговоров, чтобы добыть хоть какую информацию. — Не имеет значения. Форму уничтожить, — спокойно отвечает Китагава и успокаивает: — Тебе не причинят вреда, пока ты слушаешься. На запястьях застёгиваются лёгкие полимерные наручники. Так переговорщик догадывается о назначении молний: проще снять одежду при скованных руках и ногах. — Если я остаюсь надолго, то вместо меня выходит ещё заложник. Я выберу сам, — выдвигает он требование. — Только одного, — подтверждает Китагава. — И я обязан доложить, что со мной всё в порядке, переговоры продолжаются. — Мы передадим. — Нет. Не поверят. Меня должны видеть. Необходимо убедить полицию, что ситуация под контролем, иначе в дело вступят спецподразделения. Если Китагава надеется спровоцировать кровопролитие, то вряд ли хочет пострадать сам. Переговорщик выбивает право записать видеообращение. Рядом с окном и часами — аналитики без труда подтвердят, что запись сделана незадолго до отправки на личную почту начальника. Заложников собрали на главной арене: игровое поле заполнено, но большинству хватает места, чтобы сидеть и спать вповалку. Крыша полупрозрачная, матовая, кондиционеры отключены, помещение нагрелось за последние безоблачные дни и пропахло потом. Переговорщик расслабленно улыбается, когда его подводят к людям. Те понимают, что перед ними кто-то новый, и по наручникам делают выводы, что он не с террористами. Из-за странной одежды официальное лицо в нём не признают, это немного упрощает дело: никто не кидается с просьбой о помощи, пока переговорщик под охраной обходит арену в поисках человека, которого можно выпустить вместо себя. Обмен один на один сильно ограничивает выбор. Ребёнка нельзя — родители попросятся за ним. Да и толку от него мало. Никто из вышедших не отправится домой сразу: сначала их привезут в отделение и расспросят об обстановке внутри стадиона. Нужно выбрать того, кто принёс бы максимальную пользу, но не вызвать подозрений. Удача улыбается: он замечает парня с распухшей рукой. Объясняют, что это один из спортсменов, получил травму в падении. Оказали первую помощь в медпункте стадиона, но не успели отправить в больницу. Хороший выбор: травма не настолько серьёзная, чтобы игрок все дни пролежал в бреду, мог что-нибудь заметить, пока его переносили из медпункта и обратно. Девять человек уходят. Остаются ещё сотни, и все обязаны выбраться живыми.***
Помимо сеансов связи с начальством, ему больше никак не позволяют контактировать с внешним миром. Он подозревает, что за пределами стадиона происходит что-то ещё — настоящий план Китагавы. Передать подозрения начальству нельзя, только озвучивать новые условия и отвечать на уточняющие вопросы. В конце концов, переговорщик бросает попытки и полагается на квалификацию тех, кто остался снаружи. Не дураки, разберутся, что делать, а ему важнее сосредоточиться на своей задаче. Постепенно живой щит истончается: больше людей выходит наружу, в обмен к стадиону подвозят контейнеры с припасами и медикаментами, какой-то небольшой канал добивается интервью с главарём — не опасно, всё равно нарежут, как им удобно. Переговорщик подмечает, что террористы аккуратно обращаются с заложниками. Не хотят злить мирных жителей, свою главную опору. Зато вовсю льют в уши пропаганду о необходимости равенства с метрополией. И ведь сработает: девяносто человек из ста пропустят мимо ушей, а десяток задумается, так ли справедливо устроено местное управление. Нет, конечно же, несправедливо. Но логично: Содружество не хочет вливать деньги в отдалённую систему, которая досталась почти даром. Кто того заслуживает, те пробьются наверх сами, а остальным бросят по косточке, чтобы не сильно озверели. Переговорщика всё больше беспокоит, как Китагава планирует покидать стадион. Власти рады бы расправиться с террористами, но оставшиеся к концу следующего дня полсотни заложников ограничивают применение силы. Крови никто не хочет. В обмен на ещё три семьи Китагава выбивает транспорт: наземный, водитель свой, никакого конвоя, никакого наблюдения, заложников выпустят постепенно, когда группа отъедет на безопасное расстояние. Просьбу переговорщика взять его с собой, чтобы проследить за выполнением условий, выполняют неожиданно легко. Сами понимают, что он пригодится, если что-то пойдёт не так. Выезд за город проходит без происшествий. Затем начинается странное: в туннеле небольшая группа во главе с Китагавой спрыгивает на дорогу, переговорщика прихватывают с собой. На вопросы, что происходит, его успокаивают: всё по плану, никто не пострадает. Машины с заложниками продолжают движение, а группа несётся к эвакуационному коридору. Пробегают по нему без задержек и скоро выбираются на свежий воздух. Здесь пахнет мокрой от вчерашнего дождя травой, а вдалеке сливается шум леса и реки. Переговорщик снова грустит о сорванном отпуске. Он уверен, что с ним наконец расстанутся, но его подгоняют, чтобы побыстрее убраться с открытой местности. Поведение террористов озадачивает. Не настолько он ценная единица, чтобы им прикрываться. Раз на них до сих пор не напали, значит, этой группе удалось уйти. Почему тогда его не отпускают? Чем дольше он с ними, тем больше сможет рассказать, когда вернётся. Когда размышления заходят на третий круг, отряд останавливается на привал. Кто-то обсуждает дальнейший маршрут, по долетающим механическим голосам похоже, что они связываются с теми, кто вёл машины. Китагава завершает разговор и направляется к пленнику. Переговорщик готовится обсуждать условия, на которых он сможет уйти, но вместо этого Китагава беззаботно снимает маску. Тёмные волосы рассыпаются до плеч, он небрежно отводит чёлку со лба. У него приветливое скуластое лицо, гармоничное, хотя и без запоминающихся черт. Обычный житель центральных регионов. Переговорщик понимает, что это конец. Обратной дороги нет. Его не отпустят, не собирались отпускать. — Тебе не причинят вреда, — успокаивает Китагава и подходит ближе. Слишком близко. Да ещё рассматривает так внимательно, будто без маски хуже видел. — Если вы приняли меня за кого-то другого, я хотел бы прояснить это сразу. Избежим недоразумений, — отвечает переговорщик. Инструктора бы схватились за голову, услышав от него подобное, но он считает, что терять нечего. Китагава и его подручные, по сути, саботировали переговоры в ожидании, пока пришлют определённого человека. Неплохо бы наконец выяснить для чего. Богатых и влиятельных родственников, способных помочь «Белым когтям», переговорщик у себя не припоминал. — Ты мне нравишься. Я хочу спасти тебя, — объясняет Китагава. — Не помню, чтобы просил о помощи, — грубовато возражает переговорщик в расчёте нащупать рамки, за которые нельзя заходить. — У тебя нет будущего в системе. Ни у кого из нас нет. Я тоже думал, будто смогу пробиться в метрополию. Это бесполезно, я не хочу, чтобы ты тратил время зря. Улыбка Китагавы гаснет посередине монолога. Пока переговорщик колеблется, продолжать ли спор с фанатиком, дилемма исчезает сама собой: разведчик сообщает, что дорога чиста, и отряд выдвигается. В казалось бы непроходимых зарослях обнаруживается еле заметная тропа; переговорщик мысленно благодарит за куртку: на стадионе он в ней чуть не сварился, зато теперь она как нельзя кстати, чтобы не поцарапаться об ветки.***
В первую же ночёвку Китагава подходит узнать, насколько тяжело дался переход. Переговорщик пробует отмахаться дежурными словами, но его состояние почему-то волнует главаря больше всего прочего. Добившись разрешения, Китагава помогает снять ботинки. Потрёпанные трекинговые — форменную обувь отобрали ещё на стадионе, а эти выдали взамен. И к лучшему: гибкая подошва и сцепление лучше подходят для многодневных переходов. Разве что по размеру не совсем подошли. — Ты всё это время молчал? — ужасается Китагава и осторожно проводит по пузырям. Кажется, вся пятка превратилась в них. — Если тебе больно или неудобно, сразу же сообщи мне. Не бойся. — Мне не больно. Китагава скептически смотрит на него и, похоже, до конца не верит. Хотя это чистая правда. Переговорщик подозревал, что натёр ступни в непривычной обуви, но не осознавал, насколько сильно, пока его не разули. — И что случится, если я не смогу идти? Кто-то понесёт меня на руках? Не возразит, что не надо тратить на меня запасы бинтов? — спрашивает он, пока Китагава осторожно ощупывает ступни. — Я понесу, если понадобится. Переговорщик тяжело вздыхает, но Китагавы уже и след простыл. Возвращается он быстро, с походной аптечкой, и принимается за обработку мозолей. Гробовая тишина держится до тех пор, пока Китагава не закрепляет последний бинт и не принимается массировать ступни. Он сильно нажимает пальцами. Со знанием дела — переговорщик признаёт с неохотой, когда Китагава начинает массировать подушечки пальцев ноги, каждый в отдельности. Массаж перерастает в нечто большее, слишком интимное. — Ты именно этого добивался? Когда пришёл спросить, как мои ноги, — уточняет переговорщик. Приятное давление на ступни пропадает — Китагава резко отдёргивает ладони, отползает на полметра. Без маски у него очень живая мимика. Даже слишком. Простой вопрос смущает его до краски на щеках. Он старается скрыть неловкость за сматыванием бинтов, но скручивает их чересчур суетливо, то и дело роняя. — Ты не возражал, поэтому я решил, что можно… — бормочет он, пока тянется за выскочившим рулончиком. В какой-то момент Китагава поднимает взгляд. С волнением он кое-как справился, но всё ещё похож на влюблённого первокурсника, который только-только набрался смелости сделать признание. Переговорщик одёргивает себя: они не на свидании, не надо верить всему, что видишь. — Ты всегда можешь пожаловаться, если тебе что-то не нравится! — оправдывается Китагава, со второй попытки защёлкнув аптечку. Сложить аккуратно вытащенные бинты и пластыри он так и не смог. — Мне не нравится, что я сплю на улице, а не в тёплой постели дома, — озвучивает очевидное переговорщик. Он рассчитывает вызвать негодование и хоть как-то прощупать рамки допустимого тона, но получает обратный эффект. Китагава садится рядом. Не услышав возражений, придвигается ещё ближе. — Я не могу вернуть тебя домой, но сделаю что в моих силах, чтобы тебе не было одиноко. — Зачем?.. Не представляю, чего вы пытаетесь добиться с этим похищением, — сетует переговорщик. — Моя жизнь не имеет большой ценности. — Я могу дать тебе ценность. Я люблю тебя. Китагава обнимает его и приникает к губам. Ответа на поцелуй не получает. Переговорщик в смятении и ждёт объяснений, намёка хоть на какой-то тайный план. Но Китагава так и не размыкает объятий. — Не надо, — наконец произносит переговорщик и осторожно отодвигает его скованными руками, гадая, не слишком ли дорого ему обойдётся неподчинение. Обходится. Китагава легко отстраняется. Пальцы его скользят по рукаву и задерживаются поверх ладони. Под внимательным взглядом он всё-таки убирает свою руку. — Хорошо. Я готов ждать, сколько потребуется, — обещает Китагава. — Почему? — спрашивает переговорщик невпопад, так и не придумав вопроса лучше. — Я приметил тебя с первого раза. Ты был очень убедителен, не то что предыдущие. Я почувствовал, что ты меня понимаешь. — Ты осознаёшь, что это всего лишь моя работа? — Да. И ты с ней замечательно справляешься, — улыбается Китагава. Он тянет руку, чтобы погладить по волосам, но вспоминает, что решил держать дистанцию. По крайней мере, переговорщик хочет верить, что странный жест обусловлен именно этим. — Только не говори, что всю операцию ты спланировал, потому что приспичило выкрасть себе игрушку… — Нет, конечно! — так легко заверяет Китагава, что переговорщик готовится ещё десяток минут слушать о причинах захвата стадиона. Но нет, несмотря на тягу потрепаться, главарь хорошо следит за языком. — Я очень боялся, что они не отправят тебя снова. — Выкрал бы с улицы. Делов-то. — Да, пришлось бы… — подтверждает Китагава и осекается под взглядом собеседника. Разговор дальше не клеится. Некоторое время они сидят рядом. Хотя Китагава подчёркнуто держится на небольшом расстоянии и больше его не касается, переговорщик с опаской ожидает предложения спать вместе. Что за мысли роятся в голове Китагавы, он так и не узнаёт: в сумерках тот поднимается и уходит с пожеланием спокойной ночи.***
На пятый день после перехода по лесу, системе пещер, снова по лесу они добираются к убежищу «Белых когтей». Маленькое поселение посреди нигде. Заросшие постройки, несомненно, были возведены до присоединения Энхо к Содружеству — иначе бы власти знали об их расположении. В стилях колонизационных модулей переговорщик не разбирался, но вариантов оставалось немного: или самосёлы, или НАСА, первая волна. Те самые категории граждан, которые достались Содружеству вместе с планетой. Группа, от которой они отделились в туннеле, к убежищу так и не выходит. Поскольку террористы не беспокоятся и занимаются своими делами, переговорщик заключает, что всё идёт по плану: остальные живут где-то ещё. Китагава приходит помочь с переодеванием или посидеть рядом — единственный, кто всегда рад поболтать. Все остальные — в посёлке порядка десятка человек — вопросы игнорируют, будь то о новостях в мире или погоде на завтра. Наручники с него так и не снимают. Максимум, чего он дождался: браслеты иногда сдвигают выше к локтю, чтобы запястья отдохнули. Его селят в пустой комнате, даже не сильно запущенной, и дают немало свободы. В первые же дни переговорщик прощупывает её границы: не запирают на ночь и разрешают бродить по поселению. К некоторым домам не приближаться и не заглядывать в окна. За пределы посёлка выходить можно, но держаться в поле зрения дежурных. Стоило ему однажды не послушаться оклика, как его догнали и грубо притащили обратно к домам. «В следующий раз стреляю!» — эмоционально отчитал дежурный, косясь на стоящего неподалёку Китагаву: полезет или нет отбивать любимчика. Не полез, и переговорщик его прекрасно понимал. Нельзя демонстрировать сообщникам, насколько бесценен пленник, и пренебрегать безопасностью посёлка. Время от времени Китагава и некоторые жители уходят на дело. Всякий раз он предупреждает, как долго его не будет, но однажды задерживается. Тогда переговорщика охватывает страх. Пусть в поселении всегда остаётся несколько человек, они по-прежнему готовят еду и помогают, но, что если придёт весть о гибели отряда вместе с главарём? Продолжат с ним возиться, перевербуют или бросят умирать? Он размышляет над планом побега, прикидывает, как бы вскрыть наручники, но через два дня Китагава возвращается, целый и невредимый. Пришлось петлять дольше обычного, чтобы сбросить хвост, поясняет он. Скучал? Переговорщик не скрывает, как рад его видеть живым, но всё равно не позволяет зайти дальше поцелуев и объятий. Китагава привычно не настаивает. Пока не настаивает. Как долго он готов «ждать»? И на сколько — об этом переговорщик думает с неменьшей тревогой — хватит его самого, пока он не начнёт изнывать от одиночества? К чести Китагавы, он не шантажирует, лишь раз за разом повторяет те же действия в надежде на новый отклик. Но и не поддаётся на манипуляции сам. Принести тебе электронную книжку? Без проблем, только она не подключена к сети, залью на карту памяти книги, которые попросишь. Новую одежду? Легко. Да, ты можешь есть из общего котла, не спрашивая разрешения. Нет, ты не можешь вернуться домой и не убедишь меня сдаться.***
Неделя за неделей волосы отрастают. Последний раз переговорщик стригся много месяцев назад, задолго до захвата стадиона. С бритьём удавалось справляться, а постричь себя вечно скованными руками не выходило вовсе. Волосы не спутывались благодаря тому, что Китагава всегда был готов помочь с расчёсыванием. Со стрижкой — нет. — Но тебе идёт. Правда. Ты очень красивый, — отвечает он на очередную просьбу. И добавляет с беспокойством: — Лучше оставить, чтобы тебя было сложнее узнать. Мало ли кто сопоставит. Особо длинная прядь выпадает из-за уха, мажет по щеке. Китагава отводит её в сторону и открыто любуется. — Я могу закрепить чем-нибудь, если мешают. Или заплести, — добавляет он. — Потом… пока слишком короткие. — Переговорщик пробует завести руки за спину, прикинуть длину волос. Тонкие волосы до плеч щекочут кожу, на жаре из-за них потеет шея. Короткая стрижка избавила бы от этих мелких неудобств, а главное — вернула бы иллюзию, будто он ещё вчера был на службе. Наверное, поэтому же Китагава настаивает на длинных волосах. Но есть в новой причёске что-то притягательное — знак того, что больше не нужно беспокоиться о работе, подмечать все детали, бороться за место под солнцем. Безопасность расхолаживает. Если бы только наручники не оттягивали запястья, можно представить, будто находишься в бессрочном отпуске. О стрижке переговорщик больше не просит.***
Китагава сидит рядом и старательно распарывает рубашку, чтобы вшить в боковые швы молнии. Переговорщик просил что-нибудь лёгкое, лишь бы не свариться от летней жары, но любые майки и куртки приходится разделять на две половинки — иначе не надеть из-за скованных рук. Почему-то Китагава предпочитает заниматься распарыванием в его присутствии. — А снимешь с меня наручники — больше не будешь тратить на шитьё время, — комментирует переговорщик. — Я не могу. Ты убежишь, — упрямо отвечает Китагава и продолжает работу. — Куда? Я понятия не имею, где мы находимся и как далеко до городов. Вот скроюсь я от вас, и что? В лучшем случае меня сожрут во сне. В худшем — сломаю ногу и буду медленно умирать от голода. Его монолог Китагава оставляет без внимания, и переговорщик замолкает. Без толку. Всё опять пойдёт по кругу, потому что человек, знающий тайные тропы как свои пять пальцев, искренне уверен, будто случайный горожанин их тоже найдёт без проблем. Заходящее солнце светит в маленькое пыльное окно. Переговорщик ложится на койку и подставляет лицо тёплым лучам. Если закрыть глаза, положить руки так, чтобы давление браслетов не сильно ощущалось, то здесь в чём-то уютно. Ничем не хуже тренировочного комплекса, куда их когда-то вывозили сдавать нормативы. Боковым зрением он ловит движение: Китагава отряхивает части рубашки от ниток. — Ты не очень-то патриотичен, — замечает Китагава. Чужое внимание от него тоже не скрылось. — В смысле? — Переговорщик плохо понимает, зачем его втягивают в беседу, но всякая беседа лучше молчания. — Мог бы убить меня ночью, но не пользуешься возможностью. «Так я и поверил, что тебя не охраняют…» — Толку-то? По-твоему, я выберусь отсюда к людям? Мы только что об этом говорили. — Вот и я о чём: тебя обрабатывали, но не забили мозг патриотической чушью. Иначе бы ты считал делом чести убрать меня. — Не ценой жизни. Может быть, она пригодится, чтобы кого-нибудь спасти. Китагава придвигается ближе и доверительным шёпотом, будто уговаривает, сообщает: — Если я вдруг исчезну, ты спасёшь много людей, кто мог бы пострадать от наших рук. Тебя ещё героем объявят. — Я не дурак. Я знаю, что вас много и смерть главаря ничего не поменяет. Или сделает хуже. — Переговорщик секунду размышляет и решает быть честным: — Спасение абстрактных жизней где-то там — это просто слова. Предпочитаю заниматься теми, кому нужна помощь здесь и сейчас. — Значит, ты спасаешь меня своим бездействием, — с серьёзным видом говорит Китагава и подаётся вперёд. Смыкаются уже такие привычные объятия, переговорщик давно перестал им сопротивляться. — Спасибо тебе. — Если ты вдруг погибнешь, твоей банде я без надобности. Поэтому в моих интересах, чтобы ты жил. Странное движение у плеча: Китагава шевелит челюстью, чтобы возразить, но долго не находит слов. — Эх, только я подумал, будто у нас что-то начало получаться… — наконец выдавливает он. — Но мне нравится твоя честность. Не бойся говорить, что думаешь. — Интересно, что бы ты делал, если бы меня не интересовали парни? Опять неудобный вопрос. Китагава не находится с немедленным ответом и чешет шею, оттягивая момент. — Мы следили, — признаётся он. — Я хотел убедиться, что не придётся тебя заставлять. Переговорщик тихо стонет сквозь зубы, проклиная свою любовь прошвырнуться по гей-клубам в выходные. Что поделать, если продолжительные отношения ни с кем не склеивались. Возможно, кого-то из партнёров на одну ночь подсылал Китагава для проверки. Нет, не надо об этом спрашивать, ни за что. — Ценю твою заботу, — мрачно комментирует переговорщик. Первое удивление прошло, теперь он срывается на нервный смех. Китагава обеспокоенно смотрит, пока не соображает, что всё в порядке, помощь не нужна. — Надеюсь, ты меня не ненавидишь… — Если бы мы встретились в других обстоятельствах, возможно, я бы на тебя запал. — Тогда, возможно, у меня ещё есть шансы. Китагава тепло улыбается и прижимается лбом ко лбу. Он тянется к губам, и в этот раз переговорщик отвечает на поцелуй, чтобы слова не расходились с делом. Ведь насчёт других обстоятельств он не очень-то приврал. А прикосновения, ощущение живого тела рядом слишком приятные, чтобы от них отказываться. Сколько раз Китагава довольствовался объятиями и не торопил делать следующий шаг. Нужна уступка, убеждает себя переговорщик. Неизвестно, как долго они смогут ограничиваться просто прикосновениями. У всех кончается терпение, даже у тех, кто строит из себя титана воздержания. — Знаешь, — произносит он, заключив сделку с совестью. — Пожалуй, я готов заняться с тобой сексом. Китагава отстраняется, чтобы посмотреть ему в глаза и убедиться, что уши его не обманывают. Ни в позе, ни во взгляде нет ни тени похоти — лишь ожидание. — Я не собираюсь тебя заставлять. Ты можешь отказываться от всех моих предложений, если тебе не нравится. Тебе ничего не сделают. Ты должен решить сам, без давления, — напоминает Китагава. — И решил. Я согласен на секс, но с условиями. Во-первых, никаких наручников. — Это можно, — кивает Китагава. — Второе: дай знать моей семье, что я жив. Он ожидал, что второе условие принять сложнее, и всё равно пугается затянувшегося молчания. — Это опасно, — наконец произносит Китагава. — Я верю, что ты придумаешь, как скрыть следы. — Да нет, не для нас. Для твоей семьи. Они наверняка расскажут, что получили от тебя сообщение. А дальше реакция властей непредсказуема. — Ты пытаешься отговорить меня? Я назвал, на каких условиях готов лечь с тобой в постель. Торговаться не буду. Обвинения в манипуляциях Китагаву всегда обижали — это переговорщик усвоил. Иногда на обвинениях разговор затухал, иногда удавалось продавить просьбу. Сейчас случилось второе. — Хорошо, — тяжело вздыхает Китагава. — Я придумаю, как с ними связаться. Но за последствия я не отвечаю.***
Следующие недели проходят в поисках подходящего места, чтобы записать сообщение и не выдать, где и когда его сняли. Это расходится с желанием переговорщика сделать дату съёмки как можно более явной — иначе всегда можно сказать, что запись старая, а человека уже нет в живых. Гарантия скрытности — главное условие, на котором «Белые когти» в принципе готовы чем-то заморачиваться ради пленника, поэтому после одной неудачной попытки уговорить их он идёт на компромисс. Просьбу к родителям не переживать и не скучать записывают напротив отвесной каменной стены, залив краской и осветив лампами так, чтобы сбить с толку аналитиков. Китагава ещё и место подобрал подальше от посёлка, в каньоне, где подобные отвесные стены простирались на многие километры. Запись отправляют в одной из вылазок — попытка отследить источник выведет на использованный комм в какой-нибудь мусорке, если он не успеет уехать в переработку. Вернувшись, Китагава показывает подтверждение отправки и с нетерпением ждёт решения. Подтверждение может быть и подделкой, а доставка — сорваться, но у переговорщика нет способа проверить. Он устал, он мало сомневается в искренности Китагавы: если тот обманывает на последнем этапе уговора, то уже потратил слишком много усилий, чтобы обеспечить правдоподобие. Такое упорство заслуживает маленькой награды. Они уединяются — пусть за дверями охрана, но звукоизоляция такова, что наружу прорвутся лишь очень громкие крики — и Китагава наконец достаёт мастер-ключ. Наручники спадают, и переговорщик осматривает свои руки будто впервые. На запястьях остались красноватые следы — аллергическая реакция. Не помогла ни обработка мазью, ни временное смещение браслетов повыше. От предложения помочь раздеться поспешно отказывается: так приятно после стольких месяцев стягивать рубашку самому и расстёгивать пуговицы, а не дурацкие молнии. Китагава складывает их одежду аккуратными стопками у койки и кладёт ему руки на плечи. Тёплые, несмотря на вечернюю прохладу. — Как тебе привычнее? — Ты же следил. Ты должен всё знать, — криво улыбается переговорщик. Конечно, в постель к нему они залезть не могли, но с них бы сталось хакнуть базу посетителей разных клубов и выдернуть предпочтения. — Я не хочу тебя ни к чему принуждать. Твои желания важнее. — Прекрати мяться. Просто трахни меня так жёстко, как можешь. Китагава на мгновение озадачен сменой тона, а затем смеётся, будто хорошей шутке, и обещает именно так и поступить. Конечно же, обещания не выполняет. Как всегда, он невероятно обходителен и аккуратен: подталкивает к стенке, но не прижимает — переговорщик сам опирается спиной, хотя нужды в опоре пока нет. — Не говори мне, что ты девственник… — вслух опасается переговорщик. Стоило переступать через себя, чтобы получить всего лишь робкие прикосновения. — Нет, что ты! У меня есть опыт. Не меньше твоего, наверное. — Китагава яростно мотает головой. — Правда, можно всё? — Всё, что не калечит. Тогда Китагава командует повернуться и опереться об стену. Продолжая осыпать дежурными комплиментами красивое тело и заверять в любви, он подхватывает свесившуюся на бок косу. — Только не волосы… — предостерегает переговорщик. — Я не собирался, — отвечает Китагава и перебрасывает косу ему на грудь. — Не бойся меня останавливать, если будет неприятно. Помни, у тебя всегда есть право передумать. Кончик косы слегка щекочет сосок, но пока не мешает. А ведь однажды волосы отрастут длиннее, придётся закреплять в следующий раз. Хотя дойдёт ли до следующего? Как бы Китагава сам не оставил попытки сблизиться после сегодняшней неудачи. Уметь он правда что-то умеет. Знает, где искать чувствительные точки — вот и перебирает их все в надежде на отклик: водит пальцами по рёбрам, сжимает соски, гладит по бокам. Но не добьётся же ничего настолько робкими ласками. Смелее надо, грубее. Словно откликаясь на мысли, Китагава наваливается всем телом и утыкается в шею. Первый раз робко касается губами, во второй — до засоса. Стоит ему чуть отстраниться, и переговорщик довольно запрокидывает голову, ожидая поцелуя. Напрасно: Китагава пропускает намёк. Зато наконец кладёт ладонь на его член и немного сдавливает. Наконец-то. Тело не обманешь: это неожиданно приятно, намного приятнее тех неловких касаний. С губ срывается прерывистый вздох. — Не сдерживайся, — шепчет Китагава, довольный реакцией. — У тебя очень красивый голос, я хочу его услышать. Минутами ранее переговорщик бы отвлёкся, чтобы объяснить, почему в голосе нет ничего особенного… но теперь сознание затуманено, он не пытается мыслить связными предложениями. Капельки от горячего дыхания оседают на стенке. — Вставь мне уже… — торопит переговорщик. Китагава вроде нашёл ритм, но не спешит доводить до конца. Хочется подсказать ему, что делать и как, чтобы сразу стало хорошо, но здравый смысл твердит на границе сознания: хватит поддаваться, и так слишком поддался. — Уверен? — Растянешь со смазкой. Или её нет? Всё-таки есть. Китагава ненадолго оставляет его и с чем-то возится. Когда шорох стихает, переговорщик чувствует влажные пальцы на заднице. Вводит Китагава очень осторожно: вынув один палец, долго водит костяшками согнутого между ягодиц и вокруг прохода, что приходится снова его подгонять, чтобы добавил второй. Два пальца дарят какое-никакое чувство заполненности. Всё ещё мало, но много месяцев не было и того. Но новая волна возбуждения сходит на нет раньше, чем переговорщик думает, как обидно будет кончить от пальцев в заднице. Китагава продолжает старательно растягивать его, придерживая за грудь, и то шепчет, как им обоим хорошо, то усыпает поцелуями шею и ухо. Этого всё ещё мало, всё ещё чего-то не хватает. Переговорщик опускает руку к члену, оставшемуся без внимания, и Китагава останавливает, заверяет, что рано. Ожидание невыносимо. Долгожданный секс всё ближе к пытке, но не прерывать же сейчас. Ещё немного, ещё… Переговорщик радостно выдыхает, когда Китагава вынимает пальцы. Но, вопреки призывам, не решается войти в него, а приобнимает и подводит к небрежно застеленной койке. — Ты всегда можешь отказаться, — шумит в ушах. Переговорщик отмахивается как от назойливой мухи и, прежде чем Китагава решит, будто жест означает протест, ложится и тянет за собой на мягкое одеяло. Китагава далеко не худший партнёр, что у него был. Но и не лучший — лучшие не относились к его телу, как к величайшей драгоценности, и не боялись сжимать в объятиях. Случайные синяки и сдавленные в пылу страсти запястья не пугают, однако Китагава продолжает сдерживается — прикосновения так же нежны, как в самом начале, хотя возбуждение понемногу его захлёстывает. Он что-то неразборчиво говорит: то ли опять о праве отказа, то ли что-то ещё в голову ударило. Переговорщик прикладывает ладонь к его губам — поздно отказываться, давай, доводи до конца. Недопоняв намёк, Китагава облизывает его пальцы, а затем отводит руку и — в который уже раз? — жарко целует. Потные тела соприкасаются и переговорщик обхватывает Китагаву, чтобы тот даже не вздумал отстраниться, сжимает бёдрами и не отпускает. Слияние длится достаточно, чтобы дать обоим то ощущение близости, к которому оба, несомненно, стремились. Внезапно опомнившись, Китагава всё-таки выпутывается из объятий и выпрямляется. Сперма растекается по животу — переговорщик не сразу понимает, что не его собственная. Его член всё ещё стоит колом. Надо же, сколько они кувыркались, а всё было мало. Китагава тоже замечает, просит прощения, что недосмотрел. Он кладёт ладонь — такую приятно тёплую и плотную — на головку члена и парой резкий движений завершает дело. Переговорщик из последних сил удивляется, куда подевалась подчёркнутая осторожность, но на большее его не хватает. Китагава сгребает его под одеяло, и они тихо лежат в объятиях друг друга, пока не сморит сон.***
— Ты не очень чувствительный, да? Я уже не знал, как тебя расшевелить, — спрашивает Китагава наутро. Переговорщик неохотно отвечает кивком. — Тогда как? — Что как? — Как ты обычно получаешь удовольствие? Через боль?.. Невольная презрительная гримаса вместо ответа наверняка сказала больше, чем он хотел бы выдать Китагаве. — Любовь не заканчивается на физическом взаимодействии. И не ограничивается им, — терпеливо объясняет переговорщик. — Но у тебя нет никого… — Спасибо, что опять напомнил, как за мной следили, лишь бы убедиться, что я не занят и подхожу под твои вкусы! — Извини, — бормочет Китагава и начинает перебирать одежду. Переговорщик чует, как он прикидывает: уйти под удобным предлогом или просто уйти, ведь он не обязан объясняться. Искал Китагава вовсе не одежду: он виновато размыкает всё те же наручники и подносит к запястьям. — Зачем? — спрашивает переговорщик и мысленно ругается, потому что прозвучало слишком жалобно. — Иначе ты сбежишь… — Ты говоришь, что не причинишь вреда. Что сделаешь для меня всё в рамках разумного. Спасибо, большое спасибо. Чем это отличается от сидения в клетке? Тем, что твоя совесть чиста? Здесь у тебя вдруг включаются моральные принципы. Что я должен сделать, чтобы ты меня не простил?! Китагава молчит, не перебивая и не пытаясь замкнуть браслеты. У него настолько странное выражение лица, что непонятно: он любуется или подбирает красивые слова. Переговорщик осторожно тянется к нему и кладёт ладонь на шею. Ноль реакции. Тогда к ладони добавляется вторая. Большие пальцы ложатся точно в ямку над ключицами, и он немного сдавливает шею. Китагава касается его ладони, гладит проступившие косточки. И опять улыбается той проклятой виноватой улыбкой. Переговорщик на мгновение сжимает пальцы сильнее и в испуге отдёргивает. — Почему я? Почему тебе настолько снесло на мне голову, что ты не защищаешься? — отчаянно шепчет он. — Ты даже убить меня не можешь… — Не хочу, — поправляет Китагава. — Отдохни, пожалуйста, и не делай глупостей. Он защёлкивает наручники на запястьях, и на этот раз переговорщик не сопротивляется.***
Китагава переселяется к нему, не слушая возражений. Не пытается спать вместе в узкой койке, а устраивается на полу под окном. Объясняет, что боится оставлять одного, но не может поставить круглосуточное наблюдение. В своё отсутствие он теперь запирает дверь. Переговорщика это мало беспокоит. С одной стороны, он очень хочет, чтобы всё закончилось, с другой — его удерживает мысль, что он зря тогда выбил у Китагавы право отправить письмо родным. Стоило просить нечто более для них полезное, а там будь что будет. И когда кажется, что хуже уже не станет, Китагава приходит с новостью: — Мы вывезли твою семью в Сирианскую республику. — Зачем? Я не просил. — Я предупреждал, что у них могут возникнуть проблемы. — Кто из ваших навёл на них полицию, лишь бы теперь меня шантажировать? — Нет. Выслушай, пожалуйста. — Китагава печально качает головой. — Они передали полиции наше сообщение как улику. Попросили помощи в поисках, раз есть шансы, что ты жив… Рассказ он сопровождает скриншотами заголовков и новостей. Переговорщик не успевает читать, но выхватывает ключевые слова, которые вроде бы подтверждают рассказ. — …но что полиция сделает. У них как не было, так и нет зацепок. Мы постарались. Чем дольше власть бездействовала, тем сильнее твоя родня злилась. Они всё больше общались с оппозицией, связались именно с теми, кто убеждён, будто правительство нас спонсирует. И я понял, что надо вмешаться, пока их не загребли. «Узнаю мать… Если что-то вобьёт в голову, её не остановить», — думает переговорщик, но не произносит вслух, чтобы Китагава не слышал подтверждения, насколько правдоподобной выглядит его ложь. — Я сказал им, что пришёл от тебя. Показал кадры с той же съёмки, чтобы мне поверили. Сказал, что ты в порядке, но скоро тебя могут объявить пособником «Белых когтей», чтобы не искать. Поэтому вся семья должна бежать, у меня есть канал, по которому я их вывезу. — Они тебе поверили?.. — Не все… Девушка… не знаю, кто она тебе. В общем, она сказала, что пусть ты тот ещё говнюк, но предан своему народу, поэтому на другую сторону не переметнёшься. И чтобы я убирался и не капал старикам на мозги, маменька с горя едет крышей. Я не стал давать ей контакты на случай, если передумает, а то вдруг сдаст. Родителей уже было сложно вывезти незаметно от неё. Осознанно или нет, но Китагава так достоверно воспроизводит интонации сестры, что переговорщик готов поверить в остальное тоже. Сестра всегда прятала тревогу за нелепой грубостью. Ради таких удачных подробностей пришлось бы месяцами наблюдать за ничем не примечательной семьёй. Даже у Китагавы должен быть предел, насколько можно отвлекать своих людей на всякую ерунду. Пока он размышляет, Китагава открывает наручники мастер-ключом. От неожиданности переговорщик не думает их подхватить, они глухо падают на пол. — Ты свободен. Можешь уходить. — Куда? — нервно перебивает переговорщик, но его не слушают. — Пойми, тебя никто не собирается спасать. Их интересует только информация. Едва из тебя выжмут всё, можно записать тебя в террористы и уничтожить. — Куда я отсюда денусь?! — Тебя вывезут с Энхо, но тебе нельзя прятаться в Содружестве, мы не сможем сделать подложные документы. И я не скажу, где спрятались твои родители. Если тебя заметят рядом, ты подставишь и их, и себя. В остальном ты свободен. — И какая мне разница? Вот какая?! — Переговорщик хватает его за ворот, Китагава снова не сопротивляется. — Ты меня похитил, попользовался, а теперь готов выбросить, так? Кому я нужен один на чужой планете? — Я дам контакты, помогу деньгами на первое время… — С чего ты взял, что я хочу свалить отсюда? Да, у меня была мечта перебраться в метрополию. Мечта, понимаешь? Я не ожидал, что будет легко. Я здесь родился, вырос. Это настолько же моя планета, как и твоя! Китагава прячет взгляд и даёт выговориться. Приплёлся ли за ним кто-нибудь для подстраховки? Если слышит крики из-за приоткрытой двери, наверняка соображает: вмешаться или у командира всё под контролем. Мысль пробегает молнией, пока переговорщик замолкает, переводя дух. — Я остаюсь. Но не на правах подстилки, — обрывает он Китагаву, хотя тот приготовился что-то сказать. — Тебя никто так не воспринимает… — У меня есть боевая подготовка. Дай мне оружие, разреши выходить с вашими на дело. Не могу вернуться к нормальной жизни, так создам для неё условия! Он абсолютно искренен, он не вкладывает в слова двойного дна. Но Китагава вправе подозревать обман, переговорщик бы не удивился, если бы на запястьях вновь застегнулись наручники. — Хорошо. Ты всё получишь, — произносит Китагава и тянется к нему. Обнимает, как в тот первый раз. — Я люблю тебя. — Я, наверное, тоже, — отвечает переговорщик. — Как будто у меня есть выбор. Последние слова он произносит так тихо, что не уверен, прозвучали ли они вслух.***
Разумеется, ему устраивают проверку. Простую: помочь с диверсией в архиве средних размеров городка, пока основная группа закончит дела в другом районе. Против охраны разрешено применять силу, более того, переговорщик догадывается, что именно силы от него и ждут. Регион совсем другой, на бывших сослуживцев он бы вряд ли наткнулся. Смог бы выстрелить в них? Да — спускает курок переговорщик в такт мыслям. У него ни с кем не возникло тесных связей, он прекрасно осознавал своё положение: зазнайка, поверивший, будто труд и упорство поставят его наравне с гражданами первого сорта. Как знать, Китагава может быть прав: гиблая это затея, нужно действовать другими методами. Позже переговорщик узнаёт, что диверсия попала в новости, а его лицо засветилось на камерах. И он счастлив, он впервые чувствует себя свободным. Он сжёг мосты к прошлому, его не связывает беспокойство за родных. За сестру — немного, но она сделала выбор. Её уговаривали покинуть планету, на что гонцы получили жёсткий отказ, приправленный обещанием передать полиции всё вплоть до случайно выпавшего волоса, «чтобы вас, гадов, опознали и навсегда закатали в тюрячку». Китагава не предлагает выкрасть сестру даже в шутку: оба понимают, что проблем от неё огребут больше. Почему-то переговорщик уверен, что она не пропадёт. Или убеждает себя в этом. Оказывается, его ораторских талантов хватает не только на окружающих, успокаивать собственную совесть он умеет не хуже. — Хорошо. Всё-таки ты мог бы перебить нас ночью и сбежать, — приходит к выводу Китагава во время одной из тренировок. Гордиться, на взгляд переговорщика, особо нечем: у лучевых пистолетов никакой отдачи — физическая подготовка не критична. Идеальное оружие после долгого перерыва. А как прицеливаться, руки помнят: стрелять ему всегда было привычнее, чем идти в рукопашную. — Нет, не смог бы, — осаждает переговорщик, гадая, вызовет ли его ответ радость или разочарование. Китагава, бывало, приходил в восторг от заявлений, которые для иного человека стали бы поводом усилить охрану. Одно другого не исключало, да не хватило отчаяния проверить, насколько в посёлке готовы ко внезапному побегу пленника. — Я прикидывал варианты. В лучшем случае успел бы застрелить троих. Четверых, если бы повезло. А потом всё. — Так уж всё… Не обязательно зачищать посёлок. — Повышает шансы на выживание, если я с первого раза не найду дорогу. И потом, ты был бы самой лёгкой целью, твоё убийство мне бы не простили… Он раздумал заканчивать фразу, но Китагава не иначе как уловил по интонации, что должно быть продолжение. Спросит же, обязательно спросит уточнение. Упреждая вопрос, переговорщик заканчивает: — …но не очень-то мне хотелось убивать. Тяжело застрелить спящего человека, который ещё вечером смотрел на тебя влюблёнными глазами. Китагава тепло смеётся, будто хорошей шутке. Стена в отношениях продолжает рассыпаться. Временами переговорщик напоминает об их недавнем неравенстве: «А если бы я так и не согласился?», на что Китагава отмахивается умением ждать хоть вечность. Физическая близость его не так интересует, как взаимность. А при взаимности ему хватает просто быть рядом. И он млеет от длинных волос, всеми силами уговаривает их не обрезать. Будут мешать? Не проблема, я покажу, как их надёжно закрепить, только не надо обрезать, они хорошо растут, ты очень красивый. Как-то переговорщик мимоходом замечает, что волосы отросли настолько, чтобы плести из них не только косы, но и секретные послания. Китагава относится неожиданно серьёзно и предлагает обучить основным знакам узелкового письма: сопротивление прибегало к этой системе, если возникала опасность перехвата посланника. Девушки с хитро переплетёнными косами привлекают меньше внимания, поэтому тебе вряд ли придётся носить их самому, придумаем другую маскировку. Но читать и составлять узелковые послания ты должен уметь. Переговорщик не возражает. То, как Китагава по полчаса возится с его волосами и что-нибудь задорно рассказывает, действует умиротворяюще, неважно, кроется ли в очередной косичке с бусинами тайное сообщение или нет. По мере того как переговорщику всё больше доверяют, он выясняет, каким образом Китагава сохранял анонимность. Децентрализация. Его истинное лицо знал лишь костяк из наиболее преданных. Для прочих он был одним из исполнителей. Высоко в иерархии «Белых когтей», но всего лишь исполнителем. Показать на него, как на Китагаву, никто бы не догадался — находились более решительные люди, подходящие как по телосложению, так и по лидерским качествам. Несколько раз переговорщик подслушивал догадки в чужих беседах, но они не получали развития. Пока проблем не возникало, никто не задавался вопросом, зачем вычислять главаря. Большинство понимает, что он скрывается ради собственной безопасности, — без него сопротивление рассыпется. Поэтому, когда одну из ячеек «Белых когтей» накрывают, никто, кроме переговорщика, не знает, что среди захваченных находится Китагава.***
Короткий визит в отдалённый район не предвещал трудностей, разлучаться на две недели было мучительно, поэтому переговорщик последовал за Китагавой. О решении пожалел, но лишь отчасти — больше о том, что не убедил перенести регулярную проверку пещер вокруг убежища на пораньше. Глядишь, завозились бы с ней и не попали под каток. Мучительнее всего было бы узнать новости о нападении, находясь в безопасности в посёлке, и гадать, выберется Китагава или нет. А теперь они вместе и что-нибудь придумают. Сторожевой пост ещё не тюрьма. Шансы есть. Должны быть. Спецназовцы строят всех и требуют признаться, кто главный. Не кто Китагава — лидера ячейки им будет достаточно. Признак, что крыса, сдавшая их, не подозревала о прибытии верхушки «Белых когтей». У кого-то сдают нервы, он показывает на неместных: помимо переговорщика и Китагавы, это ещё трое — члены соседних ячеек, приехали обменяться опытом. Нервного парня выводят из цепочки арестованных и ставят в пример, обещают другим послабления за сотрудничество. Больше никто не верит: меры к террористам Содружество за недавнее время не смягчало. Среди солдат идёт шепоток, что раз есть приезжие, можно и Китагаву поискать. Дождавшись отмашки от командира, выдёргивают из строя чужаков и несколько человек из местной ячейки. С лидером угадали, замечает переговорщик, у того статного пожилого мужчины разве что на лице не написано, что он всем заправлял. Или наводку дали именно на него, дело за признанием. Про себя переговорщик не уверен, в какой группе предпочёл бы оказаться, но невольно радуется, когда его и Китагаву вместе с десятком других подозреваемых проводят в подземную камеру. Хотя бы они смогут быть вместе до последнего. Сразу убивать их не собираются. Сколь бы анонимным ни был лидер, нельзя уничтожить случайного человека и объявить его Китагавой — настоящий может остаться на свободе и поймать на лжи. Нужно признание, чем правдоподобнее, тем лучше. На быстрые допросы их выводят по одному. Каждого возвращают в общую камеру, не беспокоясь о том, что они договорятся о единой версии. Или втайне надеясь — переговорщик подозревает, что помещение напичкано микрофонами, а то и видеокамерами. Наблюдатели только и ждут, чтобы проскочило хоть слово о плане побега или, ещё лучше, Китагаве. Но его никто не выдаст. Намеренно — нет. Случайно укажут на нужного человека — возможно, так не совпадут показания. Китагаву забирают третьим. Возвращают, кажется, быстрее предыдущих и сильно избитым. — Я в порядке, в порядке, — успокаивает он, когда все в ужасе смотрят на синяк в половину лица. Ему освобождают место у стены — сесть негде, хоть прислониться. Под шумок охрана забирает кого-то, кажется, лидера ячейки. — Подойди ко мне… — Китагаве не нужно называть его имя, чтобы переговорщик понял, что обращаются к нему. — Вот так, да. Только повернись. Не хочу, чтобы ты меня запомнил в таком состоянии. Китагава осторожно его обнимает. Объятия не такие крепкие, как раньше, он очень старается не соприкасаться телом, чтобы не болели следы побоев, но всё-таки кладёт подбородок на плечо. — Ты ведь не оставишь меня? — спрашивает Китагава. Осознание прошибает молнией: переговорщика пока тоже не узнали. Пока. Если напомнить, как его зачем-то похитили после освобождения заложников, если сдать Китагаву, сдать всю сеть сопротивления, появляется шанс избежать части обвинений. Мизерный. Но куда больше, чем у тех, кто просто согласится сотрудничать. — Не оставлю, — отвечает переговорщик и накрывает скрещённые ладони своей. Он чувствует тёплое дыхание в шею и понимает, что Китагава опять виновато улыбается. Хочется многое ему сказать, но нельзя. Все глаза и уши в стенах сейчас обращены на них. Китагава не спешит его отпускать. Что-то он делает с волосами, грубо и торопливо их дёргает. Вскоре через плечо перелетает тонкая косичка — очень кривая и бугристая. Узелковое письмо. Осторожно, чтобы разглядеть послание целиком, но не привлечь лишнего внимания, переговорщик выгибает шею. «Шанс. Парень в синем». У них есть слово для синего цвета, но Китагава закрепил узелком бусинку цвета неба, которая так удачно оказалась в причёске. Китагава перебрасывает ему на груди вторую косичку. Пароль сложный, узелкового письма еле хватает. «Пароль. Белые когти…». Китагава ставит пальцы ему на шею и немного сдавливает, чтобы переговорщик точно прочитал окончание фразы правильно. «…вцепятся тебе в шею». Обычно они заплетали всего три. Переговорщик видит, что эти слишком тонкие, и чувствует, как Китагава доплетает последнюю. Наконец, она тоже падает на грудь. «Я люблю тебя». Переговорщик поворачивается, и его порыв совпадает с движением Китагавы — тот тоже хотел оказаться лицом к лицу. Они сливаются в поцелуе столь страстном, будто только что признались друг другу в любви. Заключённые деликатно теснятся, чтобы дать им пространство, но сейчас это не так уж важно. Он не видит больше никого вокруг, он чувствует губы Китагавы как в первый раз. Чуть солоноватые, на нижней — неслетевшая корка. Каждое соприкосновение кожи, касание языком чужих зубов, крепкие объятия — переговорщик растягивает и запоминает каждый момент, ведь если побег провалится, то следующего раза не будет. Их заметили. О, конечно, заметили. Двое охранников закидывают недавно уведённого лидера ячейки в камеру и даже не смотрят, может ли он устоять на ногах. В этот раз они не выбирают. Они уверенно выдёргивают переговорщика в коридор. Коротко бросают охране, что сейчас придут ещё люди. Переговорщик ожидает, что Китагаву выведут вслед за ним, но нет — вероятно, давить через него станут позже, сначала попробуют выбить показания так. Оно к лучшему — один спящий агент может не вытащить двоих за раз, лучше оставить это дело на другого. Один охранник в синем. Второй в какой-то другой серой форме, вроде бы офицер. Но всего лишь местной полиции, судя по значку. Синий — начальство или наоборот? Когда называть ему пароль, будет ли помогать сейчас? Или всё равно назвать? Чтобы знал, а то вдруг на обратном пути будут конвоировать другие. — Шевелись. — Серый грубо тянет за шиворот и подталкивает тычком в спину. У него непривычно большие глаза. Чудеса освещения? Парень в синем изображает безразличие. Союзник или нет, но вмешиваться ему незачем: по полицейским меркам это даже не насилие. Тогда переговорщик решает действовать. Хуже ведь не будет. — Белые когти… — начинает он и получает от Серого удар в живот, — …вцепятся тебе в шею. Ах, как же здорово пререкаться с охраной, когда ты плохо чувствуешь боль! Второго удара не следует. Синий мягко отводит охранника в сторону и указывает сначала на потолок, потом — на соседний коридор. Тот понимает намёк: хочешь срывать злость, срывай не на виду. Стоит им свернуть в сторону, как Синий вырубает охранника коротким ударом. Не добивает, тратит драгоценные минуты, чтобы оттащить тело в подсобку, заткнуть рот и связать, чем попадётся под руку. Ключа у него нет, он что-то делает с замком, чтобы дверь заклинило. Когда переговорщик спрашивает, сколько у них времени, молча хватает за руку и бежит прочь. Почему-то они не остаются на первом этаже, а бегут выше. Перед тем как выскочить на крышу, Синий бросает зажигалку в кучу агитационных плакатов и тряпья и, не дожидаясь, разгорится ли, сам активирует пожарную сигнализацию. На крыше никого. Синий тянет к краю и, крепко обхватив, отчаянно прыгает. Включается движок на подошвах — они вдвоём долетают до соседнего здания, а не разбиваются об землю. Они катятся поверху и собирают всю пыль. Синий поднимается, не давая ни передохнуть, ни отряхнуться. — Это стандартная форма? — не может удержаться от вопроса переговорщик. — Потом, всё потом. Бежим. Они прыгают ещё на одну крышу. Другую. Так оказываются в зоне, разрешённой для полётов: мимо проносятся три флаера. Серебристый четвёртый подлетает к ним с отодвинутой створкой грузового отсека. Прыгать на адреналине тяжело, переговорщик чудом не срывается со ступеньки. Пилот, плечистая маленькая девушка, помогает затянуть его внутрь и, заблокировав створки, бегом возвращается к штурвалу. Из иллюминатора видно, как краска на крыле флаера стремительно облезает на солнце, пока обшивка не становится чёрной. Маскировка кажется не очень убедительной, но, если охрана не начала их искать, хватит и такой. Пока заметят, что заключённого не привели на допрос, пока справятся с переполохом. Кто-то внизу наверняка помогает Китагаве и тоже вносит сумятицу. Осознание, что он на время в безопасности, приходит медленно. А когда приходит, переговорщик срывается на истерический смех. Спасатель обеспокоенно подносит бутылку воды и внимательно следит, чтобы он не поперхнулся. — Мы в трафике. Минут через десять вылетим на восточной границе города. Куда дальше? — доносится из кабины пилота. По повисшему молчанию переговорщик догадывается, что решения ждут от него, и просит карту. У этой парочки почти никаких связей с «Белыми когтями»: цифровая карта у них обычная, без запароленных меток. Не беда, перед поездкой он всегда заучивал основные пути и тайники в окрестностях. — Рядом несколько наших схронов, — говорит он и широко обводит нужный участок. — Где мы должны встретиться с остальными? — С кем? — Кто помогает сбежать нашей группе. — Нет больше никого. Нас двое. — Как?! Мы должны вытащить остальных! — Нас двое, — сухо повторяет девушка, высунувшись из кабины. — Мы могли спасти только одного. — И вы променяли Китагаву на меня?! — Но… ты… ты — Китагава. Ты же назвал пароль… — выдавливает парень. Флаер летит по прямой не ускоряясь, но переговорщик чувствует, как опора уходит из-под ног. Он медленно сползает вниз, цепляясь за выступы переборки, чтобы не упасть сразу. — Он передал мне пароль. Он знал… Мы обязаны вернуться за ним! Доберёмся до наших, соберём команду и вернёмся! Парень опускается к нему и кладёт ладонь на плечо. Сжимает. От его твёрдого прикосновения становится чуть спокойнее. — Вас собирались допросить и, если ничего не выйдет, перевезти в более защищённое место. Оттуда не возвращаются. Нужно было действовать сейчас. Так ты покажешь, куда лететь? — Вы верите мне? Что я никого не предавал. — Главное, чтобы ты верил нам. — Парень присаживается напротив и яростно трёт виски в поисках убедительных слов. — Мы подставились, спасая тебя. Нам грозит вышка за пособничество, если вернёмся. Единственный шанс — добраться до ваших. Пусть они решают, что с тобой делать. И с нами. Переговорщик снова смотрит на карту. Если бы изначально захватили его с Китагавой, а не накрыли всю ячейку, можно было бы собрать отряд, чтобы отбить командира. Если бы удалось, не раскрывая инкогнито, объяснить, чем он настолько важен, что ради него нужно рисковать. Если бы повезло с охраной. Если бы… В голове крутятся картинки, как разношёрстная толпа врывается в сторожевой пост и он вытаскивает из камеры Китагаву. Живого и невредимого, только с кровоподтёками на лице и печальной улыбкой, что из-за него пришлось так напрягаться. Прогнав несбыточные мечты, переговорщик уверенно тыкает в точку на карте. — Летим сюда. Здесь можно спрятать флаер. Затем пройдём где-то полчаса до пещер и скроемся в них. Я выведу к нашим.***
— Интересно, он всё это видел? — произнёс Винсент в пустоту, когда на встроенном в стол экране заново включилась запись казни. Едва ли не единственное качественное видео, что Шарлин выковыряла из открытого доступа, а не секретных архивов Содружества. Наказание Китагаве и его сообщникам когда-то освещали так широко, что долетело даже до Протектората. Тогда Винсент не открывал дальше заголовков, а теперь ловил каждое движение в кадре, надеясь на намёк, чудесное спасение, обман зрения — что угодно, лишь бы подтвердить, что настоящий Михай остался жив. Он же был с ним, рядом. Титр «Михай Китагава» появился перед первым: стройным мужчиной с сединой. Слегка хромает, а на лицо выглядит не слишком здорово. Заставили его перед казнью прочитать признание или вызвался сам, чтобы защитить остальных, — не поймёшь. — Если Китагава среди них, то кто? — спросил Винсент. — Тот, кто улыбается, — бросила Шарлин и вернулась к сортировке файлов. Её уверенности Винсент не понимал, но внутренне согласился, что улыбающийся человек — фигурой и внешностью немного похожий на Михая — выделялся среди приговорённых. Поначалу Винсент решил, что его накачали стимуляторами, лишь бы стоял на ногах, и перестарались до побочки. Но нет, он двигался твёрдо и не переставал улыбаться. В голове не укладывалось, чему можно так радоваться, зная, что через несколько минут тебя расщепит на атомы. Винсент, конечно, догадывался — Шарлин подсказала. В протоколах были перечислены двенадцать человек, которым уделили особое внимание. Казнены — одиннадцать. Террорист, подозрительно похожий на Михая, каким-то образом спасся. — Почему не беглеца объявили Китагавой? Если ему помогли сбежать, значит, он точно лидер. — О, это единственный, насчёт кого они уверены точно, что он не Китагава! — ответила Шарлин и выдернула из бесконечного списка протоколов, новостных заметок, обсуждений несколько файлов. Новостная съёмка: переговорщик получает последний инструктаж и направляется к стадиону, где находятся две сотни заложников. Он не очень важная личность, поэтому новостники не сочли нужным подписывать имя на крупных планах. Несколько кадров, снятых позже, с большого расстояния: группа людей заходит в автобусы. Один человек, оглядывающийся назад, обведён кружком, рядом приписка, но иероглифами. Винсент поверил Шарлин на слово, что это тот же самый переговорщик, хотя теперь на нём была другая одежда. Следующий кадр датирован многими месяцами спустя. Точное место съёмки не опознано, к изображению прикреплена карта с отметками наиболее вероятных. Переговорщик стоит и застенчиво улыбается. Страха в его взгляде нет. Если бы не наручники, была бы обычная фотография парня, которому предложили сняться на память и не стоять скучно столбом. За прошедшее время он оброс, длинные волосы сплетены в аккуратную косичку и перекинуты на грудь. — Прислали его родителям, — прокомментировала Шарлин. — Требований о выкупе не последовало. Они, конечно, заявили в полицию, но те не смогли помочь. Поставили за семьёй наблюдение, вдруг похитители снова выйдут на контакт. Затем следы теряются. — Ликвидировали? — Не полиция и не спецслужбы, иначе бы в доклады что-то просочилось. Просто однажды пропали. Но только родители и кто-то из родственников. Сестра его осталась, отказывается общаться с прессой. За ней всё ещё наблюдение. Ей запрещено покидать родной город, не предоставив маршрут поездки. Винсент вновь погрузился в личные дела казнённых. Всем сделали анализ ДНК, чтобы установить родственников. У некоторых большие семьи, у других — почти никого. Родители улыбающегося парня умерли. Отчего — подробностей нет. Бегло сопоставив даты, Винсент без подсказки сообразил, что некое происшествие с ними могло подтолкнуть к борьбе против Содружества. — Про Китагаву хоть что-то выяснили? — спросил он. У Шарлин было больше времени просмотреть документы, пусть пересказывает. — Он точно-точно из центральных территорий, самых населённых. Определили по манере речи, но там каждый второй так говорит, не считая каждого первого. Хотя регион примерно прикинули. «…похож на ползучую плетянку — растение, из которого эту штуку варят. Ты в детстве салатами из неё не объедался, тебе всё равно». «Вашу часть разместили в центральном поясе. Там кормят похлёбкой из водяного плюща, а плетянка растёт намного севернее». Значит, Михай — можно ли его ещё так называть? — всё-таки проболтался. Понимал, что Винсенту местные особенности ничего не скажут, и беспечно выдал своё происхождение. Но, может быть, он потом переехал южнее и подцепил там выговор? Может быть, то похищение вовсе не похищение, а финал грандиозного плана по внедрению в полицию? Чем больше Винсент наслаивал объяснений, пытаясь доказать, что общался с настоящим Китагавой, тем сильнее убеждался, что схема бы не сработала. Слишком сложно. Что-нибудь бы обязательно дало сбой. Всё было проще, намного проще. Один человек зашёл на стадион с заложниками, чтобы надолго пропасть. Другой улыбался, шагая навстречу верной смерти. Улыбался, потому что того первого рядом не было. И никаких многоступенчатых планов.***
Казнь транслируют по всем каналам. Казнь через сожжение. Даже не так — распыление в плазму. Символ должен исчезнуть без следа. Конечно, они так и не выяснили, кто настоящий Китагава. Прилепили титр к наиболее подходящему, показали записанное признание. Простым людям хватит. Переговорщик не смотрит, не находит сил смотреть, но слышит голоса: соратники Китагавы следят за трансляцией без звука и обсуждают, что делать теперь. Раньше Содружество уничтожало их по-тихому, потери сопротивления попадали в новости сухими цифрами. Почему вдруг показательная казнь? Потому что уверены, что захватили Китагаву. С чего, кто сказал? Этот, с косичками? Нет, он теперь наш. Он слишком много знает, хотел бы купить себе жизнь — не стал бы возвращаться. Утечка, обычная утечка. Слишком долго везло, рано или поздно должно было это случиться. Экран бросает мерзкие тёплые отблески: похоже, крупным планом показывают очередной прогон плазмы. Все вдруг замолкают, и переговорщик невольно поднимает взгляд на трансляцию. Показывают Китагаву — он следующий. На экране мелькает какое-то имя: разболтал настоящее или наспех придумал что-то — уже не важно, у переговорщика нет ни малейшего желания запоминать и потом пытаться найти его родных. Всё бессмысленно. Он понимает, что Китагаве осталось жить последние минуты, но всё равно не может оторваться. Он боится, что этот образ застрянет в его голове навсегда, и не хочет его изгонять, потому что боится забыть совсем. Китагава улыбается. Не виновато, не вымученно. Он будто готов расхохотаться в любое мгновение, но его походка слишком тверда для пьяного. Переговорщик готов поклясться, что не видел его таким счастливым даже наедине. Последние метры до плазменной камеры тянутся как в замедленной съёмке. Когда закрывается заслонка и по трубе проносится огненный вихрь, переговорщик до последнего надеется, что это лишь часть грандиозного плана. У Китагавы везде есть сторонники, кто-то мог спасти его здесь в последний момент. Сейчас все потеряют бдительность, и он неожиданно выскочит, объявит о захвате здания. И улыбнётся на камеру уже той самой грустной улыбкой и обратится лично к нему с просьбой извинить за беспокойство. Чуда не происходит. Ни малейшего замешательства в зале. Следующий пошёл. В душе остаётся пустота, в сравнении с которой космос покажется заполненным до отказа. Она рвётся наружу и обволакивает, отрезая от внешнего мира. Чтобы не видели, как он сворачивается в клубок, и не слышали слёз. Но голоса, голоса по-прежнему проникают в уши. Затихшее было обсуждение возобновилось. Что теперь? Мы же знаем, что они назвали Китагавой не того. Мы можем поймать их на лжи и разнести пропаганду на клочки. Доказать, что не потеряли лидера. Как? Как ты им предъявишь настоящего Китагаву? И нужно ли? Время двигаться вперёд, сопротивлению не нужен лидер. Но мы слишком долго опирались на одного человека. Он вёл всех. Его гибель станет ударом. — Я могу быть им. Мы очень похожи, — выдавливает переговорщик. Ему приходится повысить голос, чтобы услышали. — Неважно же, кто под маской. Я могу играть его роль. Я знаю его лучше всех. Они слышат, но они не убеждены. — Дело не в лидерстве, — поспешно поясняет он. — Не нужно оно мне. Если хотите, больше ни в один секрет не влезу. Мне важно, чтобы он был жив… чтобы думали, будто он жив. Они совещаются, не подзывая его. До него доносятся отдельные слова, интонации кажутся нейтральными. Яро возражает кто-то один, но он пессимист, он всегда возражает. — У тебя северный акцент. Ты слишком чётко произносишь слова, — озвучивает главное опасение девушка. Она редактировала многие обращения Китагавы, она лучше всех понимает важность символов. — Из-под маски не так хорошо слышно. Девушка обводит его взглядом. — Остальное сойдёт. Вы действительно похожи. Только волосы укороти, они тебя выдадут. — Нет. — Переговорщик мотает головой. — Они не настолько длинные, можно прятать под шлемом. Пожалуйста. Волосы не главная проблема, поэтому они переходят к остальным вопросам. Как поставить выговор, на какие ещё детали обратить. Как дать властям знать, что Китагава жив. Нужно нечто большое, громкое. Такое, чтобы перебить у союзников шок от казни. Сорвать государственный праздник — хорошая идея, а уж если пробраться в крупный город… Обсуждение заканчивается далеко за полночь. Переговорщик без сил проваливается в сон, благодаря себя за то, что не вглядывался в трансляцию. Наутро он не может сообразить, снились ли ему всё-таки кошмары или поганое вчерашнее настроение не ушло со сном. Он так долго не вылезает из постели, что девушка-пропагандистка на всякий случай приходит его проведать. — Тебе помочь с волосами? — спрашивает она, когда он под строгим взглядом всё-таки выбирается из-под одеяла. — Да, пожалуйста. И пока заплетаешь, можешь что-нибудь рассказывать? — Что? — Что угодно. Только говори, чтобы я точно не принял тебя за кого-то ещё. У неё очень быстрые пальцы. Она ловко сплетает простую косу из трёх прядей, ни разу не натянув волосы, и неслышно выскальзывает за дверь.