be yourself

- Ну что поделать, зай, - смеётся Чимин, а потом внаглую прижимает своего мальчика к стене прямо в холле студии, и явно не собирается останавливаться на этом. Техён разводит ноги пошире, чтобы казаться меньше, чтобы приподнимать голову для поцелуя, чтобы быть е г о к р о ш к о й, и это очень трогательно на самом деле. – В следующий раз поедем, и может не забудем… Радость моя, давай-ка… Намджун вылетает из своей коморки и смотрит на этих двоих покрасневшими от недосыпа, бешеными глазами, и шипит, как разгневанная змея. Чимин, явно не ожидавший такого поворота событий, сочно матерится, но успевает удержать вздрогнувшего всем телом Техёна, и не дать тому упасть. - Ты охренел?! - Да тихо вы, оба! – Намджун прикладывает палец к губам, а потом грозит вошедшим кулаком. – Тихо, он же спит! - Ну всё, - тихо говорит Техён, отлепляет от себя Чимина, потому что откровенно тискаться при свидетелях, вроде как, не очень прилично. – Хён сошёл с ума. - Кто спит? – интересуется Чимин. – Тебя где носило? Ты сам-то спал вообще? - Юнги спит, - Намджун говорит ещё тише, а потом расплывается в дурацкой, очень искренней, очень счастливой улыбке. - Ты пьяный что ли? - Да… в смысле, нет! Не важно, не суть, Чим, просто не шуми, пожалуйста. - Какой, к чёрту, Юнги? - Тот, что человек-мышь. Чимин явно подозревает о своём друге неладное, совсем неладное, и смотрит, прищурившись. - Джуни?.. Дружочек, ты… - Да правда! – Намджун выразительно округляет глаза, потом осторожно открывает дверь в свой кабинет и чуть сторонится, чтобы Чимин и Техён могли заглянуть. Признаться, он и сам порядком боится, что никакого Юнги там не обнаружится, что он сам и правда пьян и безумен, но в неудобном кресле, как и пять минут назад, свернувшись в нескладный нелепый комок, укрытый измятым пледом, спит Юнги. Крошка Юнги с воспалёнными больными ушами. - Чёрт, это как случилось? – спрашивает Чимин шёпотом, невольно улыбается, потому что он-то верил, сидя в своей сказке, верил, что Джуну повезёт. - Я его нашёл. - Как? Взял и нашёл? - Я искал, - Намджун улыбается всё шире, - как ты говорил, я искал его везде, и вот, сегодня в пять тридцать нашёл. У чёрта на рогах, продрогшего и очень грустного, но нашёл. И вот, теперь он тут спит. - Офигеть, - выдыхает Техён, и смотрит на спящего ещё раз. - Так что я пойду, посижу с ним ещё немного, ладно? Он, кстати, дал мне свой номер. Намджун садится на забранную из холла диванную подушку, прислоняется виском к острой коленке Юнги, и сам проваливается в дрёму. Наверное, если бы Чимин в него так не верил, ничего бы не произошло. Но кто бы знал, н а с к о л ь к о происходящее далеко от «чуда». Юнги уходит днём. Просто просыпается, мягко отстраняет от себя голову Намджуна, и уходит, коротко бросив, что придёт завтра за новым пирсингом. Намджун выглядит совершенно потерянным, но таким счастливым, что смотреть на него больно. Чимин думает, что так радоваться не слишком счастливым мелочам – это скверный знак. Но ничего не говорит, конечно, только улыбается и даёт вдоволь навздыхаться и намолчаться. А потом жизнь вваливается в сознание всей своей повседневной громадой, и от этого кружится голова. От Хосока, ввалившегося в студию ураганом шутеек, комментариев и просто смеха, кружится голова – Намджун успел порядком отвыкнуть от всего этого. Хосок шумит и бурагозит, а потом ложится на кушетку, обтянутую красным кожзамом, и шумит тоже. Потом, впрочем, притихает слегка, и только ойкает и ахает, потому что по сравнительно свежему шраму бить больно. - Если мой котёночек когда-нибудь решит сделать себе такую вот большую татуировку, -трещит Хосок, явно пытаясь заболтать крайне неприятные ощущения в области рёбер и лопатки, где сейчас Чимин прорисовывает контура проводов, поршней и, конечно же, крыльев бабочки, - я буду отговаривать его всеми силами. Техён, качающийся на стуле между двумя кабинетами, жуёт остро пахнущую вишней (с тех пор, как в его языке появилась зелёная с красным штанга, вишня стала буквально его фетишем) жвачку, подцепляет её пальцем, растягивает в нитку, наматывает на палец и слизывает: в общем, развлекается, как может. С недавних пор у него пепельно-серые волосы, он явно тащится от этого и чувствует себя настоящим красавчиком. - Звучит, как откровенное палево, - смеётся он, стучит передними ножками своего стула об пол, наклоняется и заглядывает в кабинет, чтобы посмотреть Хосоку в глаза, - про котёночка-то. Хосок явно смущается, отводит взгляд и кусает губу, а Техён смеётся, запрокинув голову вверх. - Так вот где исток твоей «братской» заботы, хён! - Вообще-то, -защищается Хосок, но выглядит при этом настолько беспомощно и мило, что Чимин на несколько секунд выключает машинку, оборачивается и сверкает на Тэ глазами, мол, ты сам-то ни разу не безгрешный, что человека достаёшь. – Вообще-то, мы понарошку родня, просто росли вместе, и только для удобства называем друг друга братьями. У нас нет общей крови, так что… - Кто-то любит маленьких мальчиков? – Намджун, после невозможной, казалось бы, встречи с Юнги, немного оживает, и даже вспоминает, что значит «общаться» и «подкалывать». - Ему шестнадцать! - Почти, - хором говорят Техён и Намджун, а Чимин от этого смеётся и снова выключает машинку. - Перекур, - решает он, - а то я сейчас понарисую тебе, Пикассо обзавидуется. Постарайтесь, пожалуйста, догиенить к концу перерыва, мне нужно хотя бы относительно спокойное тело. Хосок встаёт, и, как был, с голым торсом, гордо шествует на задний двор. - И вот что вы докопались? – ворчит он. - Сами-то хороши. - Мой мальчик совершенно легален, - Чимин прикуривает первым, и передаёт зажигалку по кругу, - он взрослый, самостоятельный, и отношения с ним не грозят ничем катастрофическим нашим семьям. - У меня всё ещё нет никаких отношений, - в свою очередь Намджун, прикурив, поднимает руки, мол, с меня взятки гладки. – Я не знаю, сколько Юнги лет, но уж точно больше девятнадцати. - Сволочи. Хосок выглядит промокшим побитым щеночечком, и это так трогательно, что никому больше не охота над ним измываться. - А ты серьёзно, да? Ну, в смысле, чувства у тебя, и всё такое? - И у вас история, как в манхве, - Чимин подхватывает за своим парнем, - романтика, через все преграды, крепкая люб… - Я тебе сейчас тресну больно, - Хосок куксится хлеще прежнего. - А я тогда не буду на тебе рисовать. - И вот это чудовище ты считаешь своим лучшим другом, Намджун?! - Ну, - тот разводит руками, - друзей-то не выбирают. Какого Бог послал, с таким и дружу. - Спасибо, Джуни, ты лапуля. - Кстати, как у малого всё заживает? Нормально, не гноится? Температуры нет? - Вроде бы, нормально… - Хосок курит, часто затягиваясь, а потом решительно кивает: - Слушайте, нужно повторить пьянку. Прямо вот послезавтра, в пятницу. Если я не напьюсь похлеще, чем тогда, я взорвусь. - Признайся, - Техён улыбается как-то особенно ж а р к о, когда обнимает своего парня со спины, и затягивается его сигаретой из его рук, - тебе просто хочется ещё раз посмотреть, как Чим танцует на барной стойке. Намджун смеётся, искренне и легко, впервые за долгое время. А потом ему не до смеха. На следующий день, традиционно – под закрытие. Юнги приходит, как обещал, в намджуновой толстовке, которую он, кажется, и не собирается отдавать, в драных чёрных джинсах, и в неуместно трогательных розовых кедах. - Что ты будешь мне прокалывать? – спрашивает он, вместо приветствия, и только коротко кивает вмиг притихшим Чимину и Техёну. - Здравствуй, Юнги. Намджун улыбается ему ласково-ласково, огромный верный пёс, а потом подходит, сам опускает язычок молнии на толстовке чуть вниз, обнажая тощую цыплячью шею, и оглушительно трепетно, чувственно, почти горячо (дурея начисто) проводит тёплым пальцем от выпирающего кадыка вниз, до ямочки между ключиц, а потом ещё на сантиметр ниже. Юнги едва заметно сглатывает, и от чего-то смотрит на Намджуна так, словно всё происходящее сейчас производит на него хоть какое-то впечатление. - Вот здесь, - говорит Намджун, и голос у него вдруг более низкий и хриплый, чем обычно. – Я хочу оставить серёжку здесь. И это выглядит как какое-то таинство между ними двумя. Как древний магический ритуал. И вот Юнги снова садится в уже привычное кресло, расстёгивает толстовку больше, оттягивает ворот серой футболки, и дышит так, словно боится, или словно хочет секса. Впрочем, и то, и другое в р я д л и про него, поэтому Намджун не ждёт ничего такого. Он достаёт антисептик, анестетик, перчатки, иглу и шило, пинцет и им самим выбранное украшение – крохотный полумесяц, молочно-голубой, из лунного камня. Намджун действительно знает толк в серёжках для пирсинга, и подбирать умеет безошибочно. А потом он включает лампу, направляет её на какого-то жалкого, тихого парня, выдыхает, и ещё раз проводит пальцем по его тонкой шее, ещё не надев перчатки. - Будет больно. - Наплевать. - А может… - Намджун сейчас вовсе не думает, что говорит, просто говорит, пока есть возможность, - ты заплатишь за мою работу не деньгами, а правдой? - В смысле? - В смысле, ответишь на мои вопросы. Смотри, сейчас я обработаю твою кожу анестетиком… - Не нужно, пожалуйста, давай так. Намджун хмурится, но не спорит, только мысленно уговаривает себя не психовать, не нервничать, потому что причинять боль, даже желанную, тому, в кого влюблён по уши, это очень тяжело. - Хорошо. Хорошо, как скажешь. Смотри, я ограничусь антисептиком, потом сожму вот здесь кожу пальцами, потому что зажимом в этом месте не подобраться… Юнги белый-белый, как бумага, как похоронный саван, как молоко, и только губы конфетно-розовые, и всё ещё воспалённые уши, и кончик всё так же простуженного носа, а весь остальной белый-белый. Намджун смотрит на его короткие каштановые ресницы, на холодные золотистые искорки в чуть испуганных глазах, и с силой прикусывает губу. А Юнги вдруг поднимает руку, и коротко касается его запястья, а потом шепчет какое-то неуместно нежное «давай». Намджун выдыхает, как перед прыжком в ледяную воду, кивает, и, надев перчатки, протирает место будущего прокола раствором, а потом сжимает прямо под ключицами нежную кожу. - Сейчас я возьму иглу, - говорит он, и сразу делает то, о чём рассказывает, - и проколю здесь, - игла входит в кожу с едва слышным коротким треском, и Намджун словно пьянеет. А Юнги тихо охает и дышит ртом, - и это пока не больно. А потом я возьму вот эту штуку, она называется «шило», видишь, у неё крестовое острие. Я возьму шило, аккуратно введу его в прокол, и вот это уже будет больно, - гулко говорит он под тихий стон, но не останавливается, ни замедляется даже: если его возлюбленная крошечка хочет боли, он даст эту боль, так много, как сможет. – Теперь я буду прокручивать шило, чтобы расширить отверстие, сделать его ровным и абсолютно круглым. И тебе нужно дышать, глубоко дышать, Юнги, потому что иначе мне будет трудно. Намджун прокручивает шило несколько раз, потом в обратную сторону, и снова, и снова, т у Юнги глаза намокают, потому что ему больно-больно. - Держись, - просит Намджун, и Юнги держится, хватается за его футболку на животе, и сжимает пальцы сильно-сильно, но дышит, как велено. – Умница. Ты молодец, слышишь? Ты хорошо терпишь, Юнги. Ты хорошо справляешься. Нам уже не так много осталось, только будет ещё побольнее… Сейчас я выну шило, - Намджун говорит так ласково и нежно, как может, когда откладывает инструмент, и берёт следующий. – А теперь я вставлю в прокол лопатку и приподниму кожу, чтобы поставить якорь. Вот сейчас будет больно. Тихо-тихо, тшшш… Терпи, терпи. Намджуна спасает профессионализм: не смотря на творящееся в голове и в сердце мракобесие и Хиросиму, руки действуют чётко, без пауз, без ошибок. Он делает всё, что обещал сделать, поддевает покрасневшую, воспалённую, болящую кожу, и только брови сводит, будто бы извиняясь. - Вот так, ты молодец, рыбка, ты молодец, сейчас я вставлю якорь, и будет почти всё. В этот раз без крови не получается, и Намджун аккуратно вытирает её ватным диском, смоченном в антисептике, когда заканчивает с установкой якоря, а потом быстро прикручивает полумесяц. И, поддавшись порыву, наклоняется вперёд и коротко целует горячую-горячую ямочку между ключиц. Юнги всё ещё держит его футболку в напряжённых пальцах, всё ещё старательно дышит, а виски у него влажные от пота, и ресницы слипшиеся от невольных слёз, и он такой малюсенький, и весь – боль. - Прости, - шепчет Намджун, отстраняется и осторожно гладит по щеке. У него, так-то, ладони невероятные: большие, мягкие и надёжные какие-то, он умеет так погладить, так за руку подержать, что исцеляется что-то внутри, только вот Юнги сейчас не до того. Не до того. - Прости, я… - Спасибо, - Юнги выдыхает это тихо-тихо, и медленно разжимает пальцы, а потом дышит чуть чаще, только сглотнуть никак не может. – Какую правду ты хочешь за это? Намджун смотрит на него, стирает опять набежавшую капельку крови, и думает, что влюбился в безнадёжного безумца, мазохиста. - Хочу знать, за что ты причиняешь себе боль, - говорит он, помедлив. – Хочу знать, за что ты ненавидишь себя. - Разве тебя это касается? - Ты казнишь себя моими руками, - Намджун говорит чуть строже, - я имею право знать. Юнги молчит, долго молчит, потом долго смотрит в зеркало в виде краснощёкого медведя на свою маленькую луну. - Хорошо. Чашка кофе, пачка сигарет, и я расскажу.