be yourself

- Если выиграю, вы платите за выпивку, - горланит Хосок, встав на капот своей по-идиотски жёлтой тачки и размахивая руками, как продавец чудес на ярмарке. - А если проиграешь? – интересуется Техён и показывает старшему язык. - Так этого не будет, - Хосок улыбается, кажется, в тысячу раз ярче обычного, и смотреть на него такого – одно удовольствие. Потому что Чон Хосок сейчас – в своей родной среде, он там, где ему самое место, где ему х о р о ш о. А именно – на старте. И скоро начнётся нелегальная, а значит – особенно экстремальная гонка. Внутри Хосока сейчас – чистый адреналин, и ничего больше, и таким его, пожалуй, очень мало, кто видел. Немногочисленные зрители из числа избранных и проверенных, судья, сами гонщики, их «оруженосцы»-механики и, конечно же, по традиции – пассия каждого из участников. Впрочем, одна «пассия» немного не в курсе того, что является таковой. Таковым. - О, боже. Хён, с ним точно всё будет хорошо? – волнуется Чонгук, кусает тонкие пальчики, неотрывно глядя на своего н а з в а н н о г о братца. – Он точно будет в порядке? Чёрт, у него же вообще нет царя в голове… - А ты в него верь, поддерживай и пожелай ему удачи, - воркует Техён, да так двусмысленно, что если бы пацан сейчас не был настолько погружён в конкретные переживания, он покраснел бы от макушки до самых пяток. - И пообещай что-нибудь за победу, - поддакивает Чимин, - что-нибудь эдакое. - Твои хёны дураки, - гудит Намджун и добродушно треплет мальчика по плечу, - не слушай их, просто верь в Хосока, и всё. Ему это нужно. Вокруг становится порядочно шумно, волнение нарастает с приближением взмаха чёрно-белого флага в руках девушки организатора всего этого мракобесия. Пока делаются последние ставки, пока Чимин горланит «слышь, я поставил на тебя сто штук!», пока Намджун роется в карманах в поисках сигарет, а Хосок в последний раз проверяет готовность своей машины, Чонгук то краснеет, то бледнеет, ужасно нервничает и буквально задыхается. - Соки-хён! – наконец, кричит он, буквально за миг до того, как Хосок захлопывает ядовито-жёлтую дверцу, но всё же смотрит на младшего. – Соки-хён, если ты будешь первым и останешься целым, я тебя поцелую! Это звучит невероятно трогательно, Чимин умильно смеётся в ковш ладони, а Хосок успевает только ошарашенно моргнуть… а через пару секунд он уже мчится по пустой пригородной трассе, выбранной для этой гонки. - Ты, кстати, сказал это вслух, - Техён выглядит настолько довольным, словно это ему самому тут грозит трогательная награда за праведные труды. Чонгук, конечно, не обращает на его слова ни малейшего внимания, он весь поглощён ожиданием и волнением, ожиданием и, кажется, молитвами за жизнь придурка-братца. Намджун толком не понимает, в чём великая прелесть этого опасного спорта, но, с другой стороны, протыкать людей иглами тоже не всем по вкусу. Намджун, конечно, волнуется тоже, он живо помнит огромный шрам годовалой давности, теперь почти полностью исчезнувший за шикарным рисунком, и если это «ещё легко отделался», то даже подумать страшно, что же такое «не легко». Время тянется ужасно долго, у малыша Гуки вся спина влажная, и к ней липнет белая футболочка, так он волнуется, буквально сходит с ума. А потом на горизонте появляются две машины – жёлтая и чёрная. Они идут буквально нос в нос, но потом чёрная не совсем вписывается в последний поворот и теряет на нём скорость, и чёрно-белый флаг опускается за бампером всё той же жёлтой машины. Чон Хосок приходит первым. Он вываливается из салона словно бы пьяный: улыбается широко, пошатывается, размахивает руками… А потом видит несущегося к нему на первой космической скорости мальчишку, и только успевает подхватить того за поясницу и приподнять над землёй, кружа, как в глупом фильме, когда тот, раскрасневшийся и шальной, переволновавшийся больше, чем за всю жизнь до этого, не давая себе самому времени думать, целует победителя в губы, неумело и горячо. И, так-то, он ждёт, что хён сейчас его оттолкнёт, отругает, скажет, что шутка совсем неудачная, или обидится, или будет его стыдиться… А он только прижимает к себе крепче, и целует сам. Как большой, как старший, как нужно. - Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец, - напевает Чимин, отсчитывая выигранные купюры, и пребывая в явно сверх приподнятом настроении. – Мир, любовь, каждой твари по паре… - А я пара, или тварь? - Ты – моя зая любимая, - Чимину всегда было плевать, кто что подумает, поэтому он целует Тэ, совершенно не стесняясь. В итоге, конечно, никакой пьянки не получается, точнее – всё происходит без участия главного виновника торжества, по причине его фатального отупевания на фоне внезапно свалившегося на голову счастья в личной жизни. В прочем, за выпивку всё равно платит Чимин. За ночь они втроём обходят не меньше десятка баров, и Намджун, впервые за очень больше время, почти не выпадает из реальности. - Ну, - говорит уже порядком пьяный Чимин где-то в середине ночи, - я пошёл. Барной стойки, пригодной для танцев, в этом баре не находится, зато там есть сцена и даже пилон, с которого внезапно обогатившийся Чимин сгоняет слегка напуганных танцовщиц. А когда на нём традиционно остаются одни джинсы, страшно всем довольный Техён кричит сквозь грохочущую музыку: - Я требую приват-танец! А потом достаёт из чиминова же кошелька несколько купюр, и запихивает их своему парню за брючный ремень. В общем, веселье идёт полным ходом. Намджун особо не отсвечивает, он просто наблюдает за этими двумя, и улыбается себе под нос. А утром, когда он не соображает ничего, когда от выпитого и выкуренного уже начинает поташнивать, Намджун смотрит на свой телефон, и только теперь замечает четыре часа назад пришедшее сообщение. Он даже трезвеет немного, открывая его, и с силой кусает губы, проклиная всё на свете, в особенности – собственную невнимательность. Казалось бы – почти никогда телефон из рук не выпускает, а тут расслабился, забылся раз в сотню лет, и тут же пропустил такое важное сообщение. Юнги пишет «если ты всё ещё хочешь мою правду, я буду на Чонгечоне, и, кстати, я голодный». Четыре. Часа. Назад. Намджун наскоро прощается с друзьями, пишет щенячье «я так виноват, я сейчас приеду!», и тут же садится в такси. Юнги больше ничего не пишет. Он не пишет сообщений, он звонит, и голос его тихий и какой-то очень спокойный, пугающе спокойный. - Если ты думал, что я буду ждать тебя там, то ты дурак, Намджун. - Я дурак и есть, - покаянно соглашается он, и язык у него заплетается. – Куда мне ехать, рыбка? - Ты же пьяный. - Пьяный. - Потом поговорим тогда. Наверное. Может быть. - Юнги? - М? - Я люблю тебя очень сильно. Юнги там, чёрт знает где, молчит очень долго, секунд двадцать, словно вовсе не знает значения этих слов. - Вот же чёрт, чтоб тебя. - Как твои ушки? - Не гноятся больше. - А полумесяц? - Болит. - Так куда мне ехать? Юнги, Юнги, я приеду, куда скажешь, хоть к самому дьяволу, только позови меня. Намджун, конечно, звучит очень жалко, жалостливо, но сейчас, в этом своём состоянии, он не помнит ничего, кроме любви, и не чувствует ничего, кроме необходимости быть рядом. - Юнги? Ты всё ещё голодный? - Голодный. - С меня завтрак, любой, какой пожелаешь. Динамик телефона опять молчит юнгиной тишиной, а потом тихий равнодушный голос выдыхает: - Я хочу рыбу, рис и сдохнуть. Намджун сглатывает, и опять умоляет назначить встречу. Минут через пять уговоров Юнги всё же называет адрес, обещает ждать ровно пятнадцать минут, не дольше. Намджун выходит из машины на шестнадцатой. Он выходит из такси на шестнадцатой минуте, но Юнги всё ещё ждёт, зябко кутаясь в слишком большую для него, но явно полюбившуюся толстовку. - Рыба и рис с меня, - Намджун пытается улыбаться, пытается бороться с желанием стиснуть в объятьях, - с тебя – передумать по третьему пункту. Юнги улыбается как-то дёргано. - Я, - говорит Юнги чуть позже, жадно запихивая в рот большие куски жареной рыбы, и почти не жуёт, - неудачник и неудача. Я, - говорит он, прихлёбывая слишком горячий кофе, - ещё ни разу в жизни не оправдал ни одной надежды. Мама хотела девочку, папа хотел жить только с мамой и перебраться в штаты, а получился я. Они, конечно, смирились, хотя, проще было бы от меня избавиться. Впрочем, мама пыталась, но я и тут оказался неудачником, и, за каким-то хреном, выжил. Теперь вот и не знаю, как исправить это досадное недоразумение. Потом, - говорит он, и облизывает сухие, все в заусенцах пальцы, - они хотели, чтобы я стал юристом, как отец, а я стал музыкантом. Знаешь, хип-хоп, всё такое. Учился неплохо, но редко – позорил родителей, как мог. Потом мама решила, что я могу жениться и подарить-таки ей девочку, но, - Юнги щёлкает языком и невесело усмехается, - та-дам, с девушками у меня как-то совсем не пошло. Если бы ты слышал мамины истерики на тему того, что я у неё не получился, за что её всё это, она же молодая и красивая... Впрочем, папочка тоже не оставлял мне шанса забыть, что я - головная боль, позор и неудача. Так я и не забываю. Намджун слушает всё это, молча слушает, и никак понять не может, что же должно быть в голове у людей, если они говорят своим детям такое. Что же у них в сердцах, раз они никак, никак, никак не могут своего ребёнка принять таким, какой он есть. - Мин – сплошное разочарование – Юнги, - он словно подводит итог своей глупой исповеди, а потом нервным, беспокойным движением поднимает руку, и надавливает пальцем на полумесяц под ключицами, и тихо-тихо шипит от боли. Намджуну самому делается больно, когда он видит это, и он кривится, а потом вовсе закусывает костяшку указательного пальца, потому что это граничит с невыносимым. - Юнги?.. - М. - Давай встречаться? Юнги даже не отрывается от своей еды, когда слышит это, только плечами ведёт так, словно чужая толстовка вдруг становится слишком для него тяжела. - Зачем? - Я буду любить тебя. Всего, как есть. - М. Намджун, кажется, уже ненавидит этот чёртов звук всей душой. Юнги не торопится дать хоть сколько-то более подробный ответ. Он доедает всё, что у него в тарелке, до последней рисинки, потом облизывает тонкие пальцы, и просто сидит, сутулый и пугающе равнодушный ко всему. - Мне не нравится секс, - в итоге говорит он, - мне не понравилось. - Хорошо, можно и вовсе без секса. Это не главное. - Враньё. - Ладно, - Намджун соглашается сразу, - тогда мы попробуем однажды, и я постараюсь для тебя, чтобы понравилось. - М. Намджун сатанеет, и ему очень хочется пару раз приложиться лбом к столешнице. В ресторанчике уже появляются другие посетители, и улица за окном постепенно становится всё более шумной, а Юнги всё молчит и молчит. Обоим ужасно хочется курить, но прервать это молчание как-то боязно. - Юнги, давай встречаться? - Давай. Вот так. Вот так просто. Намджун так страстно хотел этого, так мечтал об этом моменте, а получив, не чувствует ничего, кроме опустошённости и бессилия. - Я тебе противен? - Нет. - Тебе как-то пофиг? - М. Намджун просто приподнимается, тянется через стол, и целует. В губы. В тёплые, с привкусом перца и рыбы, мягкие губы. Нежно-нежно, очень мягко, словно впервые в жизни, словно Юнги это может понравиться. Признаться, Намджун на это малодушно надеется. Юнги, конечно, не отвечает на поцелуй, но хоть не мычит больше, а потом, медленно и сонно шагая рядом с совершенно раздавленным и растревоженным Намджуном, молча курит, но даёт свою маленькую ладошку, прячет её в намджуновой ладони, а потом и в его кармане. Со стороны это даже похоже на лёгкую пародию на хэппиэнд.