[Счастливые мысли — светлое завтра]
Под ребром обжигающе напомнил о себе пистолет — Крис улыбнулся. — Счастливые мысли, — Прозвучал первый выстрел. Сразу поднялся шум: крики, беготня, удивленные возгласы. Вокруг пустой, белый страх, но Кристофер окрасит его в свой черный, греховный цвет. — Светлое завтра, да?!***
Он ходил по гримерке туда-сюда уже час, изредка кидая взгляд на зеркало — в нём совершенно другой человек — ему было трудно и вспомнить, когда волосы в последний раз были такими естественно светлыми. Серые глаза терялись на лице, оттененные залегшими синяками от недосыпа. На шеи висела табличка — порой взгляд хватался и за неё, за красиво выведенное чей-то рукой «Кристофер Клее-Аддерли». На экране мелькали другие участники, их имена, преступления, номера, используемые в ставках. Крис специально обратил внимание лишь на свой — одиннадцатый — и такую инородную подпись «массовый убийца» . В дверь постучались и обратились, словно он нашумевшая звезда, состоящая в популярной группе, робко и аккуратно: «Вы готовы идти на интервью, Кристофер?» Он встряхнул плечами, отгоняя мандраж, от предстоящего собственного личного выступления, крикнул спокойное «да» и вышел, прежде чем звавший попытался войти. Аддерли шёл по коридорам уверенно, выпрямив спину и смотря вперёд — со стороны могло бы показаться, что он на прогулке в музее или картинной галерее. Со стен на него смотрели портреты бывших участников, победителей и любимцев публики, политиков и ответственных за каждое событие в ШоУ. Большинство из них черно-белые, неживые и с подписью: «в память о сокрушенном под натиском неправильных мыслей. Мы помним тебя, заблудшая овца». «Какое бахвальство», - засмеявшись в голос, Кристофер прикрыл собственную улыбку ладонью. Его сопровождающий, нервничая, теребил руками край пиджака и кусал тонкие губы, не решаясь задать интересующие вопросы. Клее и сам хотел об очень многом спросить — от «Вам понравился мой перформанс?» до «Томас Аддерли хотя бы попытался с вами связаться?» Впрочем, любой ответ – скучная пустая заготовка из Центра. В зале было много народу. И каждый пожирал своим взглядом Криса, каждый навешивал свой яркий желтый будто стикер-ярлык «убийца», каждый с упоением ждал грязных подробностей, чтобы позже своим ртом обглодать их и выкинуть в мусорку чужих ушей. [ведь их мораль – возможность возвыситься над другим]. Ведущий, одетый в отвратно блестящий золотой костюм, от которого слепило, как от прожектора, включенного на полную мощь, и улыбающийся сверкающе, приторно и притворно, мельком окинул пришедшего Кристофера. — А вот и наш одиннадцатый претендент — Кристофер Клее-Аддерли! — Он весь сейчас в сияющем образе идеального телеведущего, весь в радостно переливающемся серпантине — чуть ли не скрипел на собственных белоснежных зубах — весь в предвкушении от нового ШоУ. В зале все такие — ждущие, требующие, жаждущие. — На моей памяти вы первый человек, попавший на программу из-за столь серьезного преступления. Всего лишь за полчаса вы умудрились пристрелить больше двадцати человек, но почему-то даже не попытались бежать от правоохранительных органов. Можете объяснить свой поступок? — Конечно, — Крис улыбался не хуже всех тех поп-звёзд и актёров, ведь теперь и он в умах тысячи человек. Нет, миллиона обреченных девственно пустым взглядом, отчаянно пытающимся найти хоть что-то понятное, знакомое и «правильное» в сумасшедшем убийце, пожирать его. Он черное надоедливое пятно, которое никогда не должно было появиться в поле их зрения [стереть, стереть, стереть][ох, нет, оно только ещё больше растерлось, марая, пачкая, отравляя] — Это мой перформанс. Мой магнум опус. — То есть вы позиционируете себя как творца? — В его больших, темных глазах без бликов и жизни, сверкал искрами оголенного провода неподдельный смех. — Я позиционирую себя, как человека, — Улыбка Кристофера из голливудской превратилась в фирменную, чеширскую, хитрую. Почему-то он чувствовал себя игроком в покер, которому повезло вытянуть победный роял-флеш. — Пока вы, закрывшись лозунгами, прописанными в каждой директории, двоичном коде любой кофейной машины и электронном питомце, декларируете вновь и вновь неустанно и верно: «Счастливые мысли — светлое будущее». Пока вы играете в прятки с бедами, сброшенными вами же в трущобы и признанными несуществующими. Пока вы, надев сияющие розовые очки, верите словам политиков, Мыслящих и прочих. Я творю. Я презираю. Я живу. Все в студии синхронно, словно готовились к этому уже не один месяц, сморщили лбы, носы, губы, кривясь от произнесенного похлеще, чем после кислого лимона. Ведущий поправил невзначай серовато-белесые от седины волосы — сколько психов он уже повидал? Сколько красноречивых громких речей превратил в рекламу, агитацию. Сколько всего он невзначай опустил, смягчив, разведя руками, прикрыл, словно это заставит проблемы исчезнуть. В скольких преступлениях, непрямых, косвенных, исполняемых политиками и сильными мира сего, он был виноват? — Ваши утверждения звучат безосновательно и громогласно, — Крис снова примерил на лицо улыбку поп-звезды и захлопал беззаботно глазами. Люди Центра всё равно никогда бы его не поняли. Не приняли. Даже не попытались это сделать. — Сейчас вы не более, чем сумасшедший, для каждого жителя города. Живое подтверждение, к чему приводят неверные размышления и отстранение от постулатов Мыслящих. — Я знаю, что в этот раз в ШоУ участвует одна из Мыслящих, — он бесцеремонно перебил ведущего, на автомате, будто надеясь ещё кого-то вразумить, открыть чьи-то глаза на правду. Но он был просто жалкой рыбкой, барахтающейся в луже. — Что вы на это скажете? Рука, должная вести нас в светлое завтра, чуть не погубила. — Ох, вы не понимаете, господин Кристофер, — покровительственный, «взрослый» тон, которым обычно поучали неразумных детей, вызвал в Аддерли жуткое желание проделать в почти черно-белой голове аккуратную дырку от пули. — Она такая же заблудшая овца, как и вы. Такой же бедный ребенок, не спасенный вовремя. И Центр несёт за неё ответственность. Мы все несём за неё ответственность. — МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! — Крис вздрогнул — вся студия как единый организм стала раз за разом повторять, вторя ведущему. — МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! Сопровождающий одиннадцатого, смирно стоявший до этого в углу студии и молча наблюдавший за всем, неожиданно отдернул своего подопечного. Кристофер вздрогнул. Ему безмолвно указали на простенькие электронные часы, почти висевшие удушающей веревкой на тонкой кисте «телохранителя» — это недавно трясущееся от любопытства и страха нечто почему-то вело себя уже совершенно иначе. Его потряхивало точно как от страха. Крис отправился дальше, предвкушая последние подготовки перед ШоУ. Но когда он уходил, зал до сих пор скандировал «МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ».***
Через минут пятнадцать сопровождающий неожиданно заговорил. — Не пойми неправильно, но я просто не люблю всю эту фанатическую ересь, связанную с Мыслящими и их Законами, — парень резко развернулся назад, будто боясь, что их подслушивают или что позади есть кто-то ещё, лишний. — Я не испугался, просто эти их: «МЫ ДОЛЖНЫ» и «Правильные мысли»… я-я вовсе не трус или параноик. Это просто… просто…. — …и страхом ты ведомая, вновь прочь идёшь одна, заблудшая овца, — Крис ненавидел всё, что каким-либо образом затрагивало и касалось Принципов и Законов Мыслящих, но цитаты, выдержки и прочий словесный фанатический мусор из его уст, уст маньяка, по его же скромному мнению, казались пугающими и концептуальными. Ироничная глупая фишка, дешевле которой только было снять проститутку в Трущобах — Запомни, милая моя, ответственен и я, ответственен и ты, ответственны и мы. Парень замер, глядя на своего заключенного, будто видя его вовсе впервые. Кристофер задорно подмигнул, не сбавляя темпа. Его, честно говоря, мнение ещё одного человека из «общества» не интересовало. Не интересовала и причина столь странного поведения. Не интересовали фантики-оправдания, прилипающие к ботинкам и противно шелестящие от шага к шагу. Не интересовало всё, находящееся вне предстоящего веселья и поломанных планов руководителей ШоУ. Кристофер знал, что если ему выпало судьбой потонуть, то он с собой потопит всех. Лопасти вертолета тарахтели ужасно громко, подымая ветер — Аддерли то и дело поправлял мешающие пряди. Раскрывшийся пред ним вид состоял из разнообразных оттенков зеленого: от молодых, ярких трав до голубоватых, хвойных елей. Это резко контрастировало со стеклянными, металлическими клыками многоэтажек Центра, вонзающимися прямо в небо, с ровными асфальтными дорожками и холодом огромных окон, открывающих взору и маленькие, уютно обставленные квартирки, и дорогие офисы, и даже колл-центр Мыслящих. То, что предстало перед Кристофером сейчас — это необъятная, живая свобода, пестрящая яркими красками. — Дальше, господин Аддерли, начинается ваше участие в ШоУ, — слова сопровождающего, неустанно следившего за всеми передвижениями Кристофера три дня, еле доносились через шум вертолета. — Запомните, мы все несём ответственность. Крис кивнул и, не дожидаясь того, когда вертолет наконец взлетит, направился вглубь леса. Ещё с самого детства ему приходилось видеть выпуск за выпуском, слышать о победителях, о проигравших и «заблудших», — он был окружен информацией о ШоУ. И теперь после всего, что произойдёт, его тело, его поступок, его слова и мысли – всё это вот-вот было готово превратиться в сплетню. В то, чем никто и никогда не будет гордиться, чем каждый будет с упоением наслаждаться и повторять: «МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». — Вы несёте хуйню, — Кристофер тихонько нащупал пистолет. Металл не обжигал, как в картинной галерее, наоборот, он был непреступен и холоден. Пробираться через лес оказалось сложнее, чем это виделось с экрана телевизора. То и дело ветки царапали руки, лицо, шею – Крис недовольно отметил, что явно уступал в физической подготовке всем тем нерадивым преступникам, резво рассекающим сквозь деревья и ловко прячущимся в ожидании добычи. Он не особо следил за интервью других участников, общую столовую не посещал, предпочитая собственную комнату и вид на стеклянные, холодные окна Центра, в тренировочный зал подобных ему не пускали. Поэтому не представлял, насколько уступал нынешним участникам. Аддерли видел в сложившейся ситуации шанс на веселье. В нём окромя недовольства жгущими ссадинами бушевал неподдельный азарт — будто у ребенка, получившего огромную коробку, приуроченную к праздничной дате, до которой нельзя её открывать. Его знобило. Трясло. Колотило в предвкушении. И только боль напоминала, что смертен и он. Но Кристофера не пугал шанс собственного быстрого вылета — он просто уйдёт из белоснежного, правильного мира и сольется с огромным, тёмным пятном. [ты вернешься домой] [наконец-то] — Эй! ЭЙ! — Она выскочила из угла, примирительно подняв руки вверх. Крис сразу выхватил пистолет, приготовившись стрелять. — Одиннадцатый… Клее? Мы могли бы стать партнёрами в ШоУ! Я, конечно… Кристофера оглушил собственный выстрел — похоже, они сняли глушители. Девушка упала на землю моментально. С такого расстояния он не мог промахнуться. Подойдя ближе, сразу в глаза бросился значок с номером два. Крис аккуратно перевернул его — короткое, емкое Гера ни о чём ему не говорило. Лицо убитой не особо красивое, явно омоложенное и кукольно-белое застыло в страхе — сколько она бежала, чтобы встретить свою смерть так глупо и быстро? Прозвучал вой, ознаменовавший первую пролитую кровь. Крис взглянул ещё раз на девушку. — Не люблю, когда ко мне обращаются по фамилии матери.***
Стеклянные клыки Центра пугали — отражая проплывающие облака, они выделялись лишь холодным блеском металла. Улицы города сложно было как-то отличить друг от друга — то ли из-за одинаковых материалов, из которых строили каждое здание, то ли из-за полного отсутствия какого-либо цвета, то ли вообще из-за пугающе пустых окон домов. Кристофер всегда боялся заблудиться, поэтому смирно ждал маму на скамейке. Они приходили в самый эпицентр этого города из металла каждый четверг, как по расписанию. Правда, Аддерли оставался сидеть близь пугающе «опасных» Клыков, полностью предоставленный сам себе. Люди проходили мимо, совсем не замечая ребенка, спеша, безмолвно смотря лишь вперёд, изредка на него кидали сочувственные взгляды, точно как на брошенного котенка. Но на самом деле никому не было интересно, почему он один, почему оставлен, словно обычная собака на поводке. Это пугало Кристофера ещё больше. Это будто очерчивало перед ним линию, переступить за которую не позволено — там, за ней, мир настоящих людей. За ней кричащие яркие лозунги и крики политических-патриотических постулатов. За ней место, где людей сдерживает не крепкая хватка ошейника, а собственный внутренний глас совести и благоразумия. Чудесная страна. Светлое будущее. Красивая картинка [а картины ты не любишь][ими матерь дорожит даже больше тебя][сначала отец, потом картины, и только после ты] — Малыш, ты потерялся? — От неё противно пахло ментолом, мятой и ещё какой-то дрянью. Поэтому Кристофер поморщился, подняв взгляд на заговорившую с ним. Выглядела девушка не особо красиво: слишком бело, искусственно и абсурдно ярко из-за нанесенного макияжа, контрастирующего с металлом и стеклом окружающих сооружений. Губы, покрашенные в желтую помаду, зажимали тонкую сигарету — настоящая, неэлектронная, а значит, очень дорогая. — Нет, со мной всё хорошо, — Крис отвел взгляд вниз, к черте. Девушка не заступила за неё своими кожаными, блестящими ботинками, оставшись в чудесной, правильной стране. Совсем немного это его задевало. Самую малость. — Да? — Но она тут же резко села рядом с Клее, деловито поправив длинную прядь полукаре, затем пройдясь пальцами по выбритой, левой стороне, а глаза её при этом гипнотически пустые смотрели в ту же точку, где была выдуманная черта. Мальчик понял, что девушка перед ним безумно богата и абсолютно странна. Как те непонятные картины, висевшие в кабинете отца и состоящие из геометрических фигур, разного рода линий и прочего далекого от искусства. — Возможно, совсем чуть-чуть со мною не всё хорошо, — Кристофер вспомнил маму, слезно умолявшую отца остаться; маму, скребущею под дверью кабинета; маму, ходившую раз за разом в неумолимо острые, холодные клыки Центра; маму, отчаянно гонявшуюся за человеком под именем Томас Аддерли; маму, посещающую Мыслящих два раза в неделю и психолога единожды. — Я не понимаю, почему моя мама так отчаянно пытается вернуть того, кто ушёл сам. Он не сам придумал это — услышал от соседок, судачащих под окном. Запомнил на автомате, не вдумавшись в слова. Но почему-то даже так оно резало, скрипело и выводило — понимание и контекст нисколько не были нужны, чтобы осознать: их вычеркнули из мира нормальных людей, прилепив свой цензор, который уже никогда не снять, не обменять, не заменить. Жалость, стыд, тихий гнев – столь сложные для ребенка чувства вновь и вновь бурлили в нём, болели, точно затянувшаяся патология, которую никто не хотел лечить. — Твоя мама ошиблась только в двух вещах, — эта странная девушка-картина потянулась, будто кошка, недавно нежившаяся в теплых лучах солнца. — Первая: она позволила себе полюбить. Кристофер удивленно захлопал глазами — чего плохого в любви? — Вторая: она доверилась кому-то, кроме себя. — Вы говорите странные вещи, — черта — тонка линия до этого — словно превратилась в огромную стену. — Поверь уж словам обычной подстилки политиков, — Кристофер не понял, что она подразумевала под этими словами. — Ты используешь, тебя используют. Таков уж мир взрослых. — И вы никогда не пробовали что-то изменить? — Ему это казалось совершенно грустным — знать, что у всего один финал и один конец. Как заранее увидеть, чем кончится грандиозный матч двух сильнейших команд сезона. — Я сменила имя и решила, что даже если меня будут трахать — трахну в ответ. Ещё одно непонятное, странное слово записалось на подкорке мозга на автомате. Оно эхом разносилось по его ещё неокрепшему, девственно чистому разуму — стрекотало, громыхало, билось. — И как вас зовут? — Гера.***
Кристофер потратил пятнадцать минут, чтобы рассмотреть свои пистолеты. Когда ему их вернули, почему-то в его голову даже не пришла мысль, что с ними могли что-то сделать. Этими двумя красавицами он очень гордился: сделать из жалкой, старой модели из Трущоб современную, поглощающую отдачу и большую часть шума — это разве не верх искусства? К собственной радости, Крис обнаружил, что кроме глушителя организаторы ничего не тронули. — Даже фортуна тебе улыбается, не так ли, Аддерли? — Убрав пистолеты обратно, одиннадцатый направился дальше — по его расчётам скоро должны были зашевелиться и другие участники. Теперь каждая минута дорога. После того, как ШоУ официально началось, дышать Кристоферу стало намного легче. Азарт вперемешку с адреналином растеклись по телу, заставляя бежать вперёд, наплевав на колючие ветки, опасность получить также пулю, как вторая, и уставшее, неподготовленное тело. Он стал легче и быстрее ветра — под ним громко трещали ветки, звучал ужасный гулкий топот. В какой-то момент Крис уже безустанно, безостановочно думал: «Ну же, ну же, попробуй выстрелить в меня. Выстрели в меня». Но он словно был один в этом огромном лесу. И пробежав с десяток другой метров, Аддерли всё же остановился, чтобы перевести дыхание. Насколько он знал, в этом году руководство по организации ШоУ взял Клаус Адамс — политик, имевший и без этого тесную связь со всем, происходящем в этом «Колизее» современности. Одной из главных перемен, введенных им — это расширение площадки и соединение множества климатических зон. Зона Тайги — самая обыденная и обыгрываемая в ШоУ уже не раз. Однако это не значило, что организаторы не придумали что-нибудь хитрое: Кристофер помнил, как пять лет назад они ввели в игру гибридных зверей, способных охотиться за добычей денно и нощно. Правда, в тот же год они отказались от данной затеи — это слишком отбеливало образ участников, делая их жертвами. В программе, нагнетающей ажиотаж перед началом большинства действий, зрителям кратко описывали некоторые зоны, но, как обычно, самое интересное и сладкое оставляли за кадром. Одиннадцатому не составляло труда представить совершенно дикие места: жерла вулканов или холодные льды, а возможно, даже вечную вьюгу. Участники должны верить, что живут последние минуты — подливать масло в огонь организаторы умели. Клее мог только догадываться, что мог придумать такой человек, как Клаус. Уж кому-кому, а этому человеку фантазии было не занимать. Единственное, что напрягало Кристофера — это отсутствие других участников. Насколько расширили площадки? Есть ли поблизости кто-то ещё? После его убийства началась ли игра по-настоящему? Когда прозвучит второй сигнал? С экранов происходящее больше походило на футбольный матч — с резкой сменной кадров, насыщенными событиями и главное — неожиданностью. Находясь внутри ШоУ, Крис понял — это шахматная партия, в которой крайне важно уметь выжидать. Поэтому он просто шёл вперёд, готовясь как встретить пулю в лоб, так и принять бой. Любой исход сыграет ему на руку — это его девиз, правило и принцип, нарушить которые не способен никто. Аддерли искренне верил, что теперь способен на всё. ШоУ — не более, чем игра, а значит, в ней точно можно выиграть. На очередном шаге он услышал странный шум. Прислушавшись, одиннадцатый понял — это плач. Источник «странного шума» нашёлся быстро — Кристоферу просто стоило завернуть за угол и вуаля: парень сидел, скрыв лицо руками, хныкая и вызывая неподдельную жалость. Конечно, Аддерли стоило сразу выстрелить, но интерес и желание повеселиться подтолкнули его подойти ближе и попытаться коснуться плаксы. Это было ошибкой — через секунду Крис понял, что повален на землю, а к его шее приставлен клинок. — Не слишком ли доверчиво, Мажорчик? — С шеи свисал жетон с номером девять, правда, Кристоферу это ничего не дало: он смотрел интервью участников через одного краем глаза, сразу выкидывая из головы всё услышанное. — Воу, не слишком ли грубо для первой встречи? — Только благодаря собственной ловкости одиннадцатый успел достать пистолет и приставить его в ответ к животу девятого. — Может, стоит сначала представиться, обсудить всё, а уже потом в незнакомцев тыкать своими острыми игрушками? — Разговаривать с кем-то из Центра — пустая трата времени, — Кристофер отметил, что парень убивать его не спешил. И будто даже ждал, что в него выстрелят первыми. Поэтому он тихонько отодвинул дуло пистолета от жизненно важных органов — девятый чуть надавил на клинки. — Эй, даже не думай дергаться. — Я и не думал, — очередной выстрел показался Аддерли ещё громче. Его противник, вскрикнув, провёл размашистую черту клинком. Но почему-то нисколько рану не углубил. В этот момент Кристоферу не составило труда подмять соперника под себя. Он чувствовал, что кровь стекала вниз по шее, и видел, как алела одежда на месте выстрела. Взяв жетон руками, одиннадцатый перевернул его — «Акутион». Человек под ним глядел ошеломленно и зло, но почему-то совершенно не сопротивлялся. Это расстраивало ещё больше, словно тот самый долгожданный подарок оказался пустышкой. Отвратительно. — Акутион? — Кристофер насмешливо поднял бровь. — Тебя можно было отправить сюда только лишь за имя. Или лучше твоих родителей. Девятый выпустил клинки из рук. В гематитовых, завораживающе открытых в своих эмоциях глазах читались ненависть и странная покорность судьбе. Аддерли наконец отпустил жетон, аккуратно заглянул под кофту на ранение и к собственному счастью отметил, что оно не глубокое. Бесцеремонно, под шум возмущенных возгласов он просто достал двумя пальцами пулю. Акутион материл его как знакомыми Крису словами, так и совершенно невероятными словосочетаниями, которые были неведомы ребенку Центра. — Какого хуя?! — Только и выдал из себя под конец девятый. — Я достал пулю, — спокойно ответил Крис, вставая. По пути он подхватил клинки. Блестящие, изогнутые вверх к небу, они выглядели дорого, и их точно изготовили мастера ШоУ. — Я понял! — Акутион сдерживал одновременно несколько порывов: первый — встать и убить наглого мажора из Центра; второй — свернуться всем телом и начать выть от боли; третий — всё же встать и вмазать. — Зачем?! — Хочу, чтобы ты стал моим партнёром в ШоУ, — всё в той же спокойной манере пояснил одиннадцатый, отрывая от своей футболки ткань для бинта. — А стрелял тогда нахуя?! — Присев, девятый не мог скрыть своего негодования. Если в Центре все такие отбитые, то у него не было и шанса выиграть. — Показал, кто в доме хозяин. Перебинтовывая рану, слегка улыбнулся Кристофер. Происходящее наконец-то становилось похожим на веселье. — Как тебя зовут? — Кристофер Клее-Аддерли, — одиннадцатый поднял взгляд к глазам девятого: там снова было смирение и некая покорность. — Но только попробуй звать меня по фамилии «Клее». И в тебе станет на ещё одну дырку больше. — Как вижу, друзей ты заводить не умеешь, — Акутиону начало казаться, что он попал в какой-то непонятный, сюрреалистичный кошмар, в котором события составлены явно отбитым наглухо. — Буду звать тебя Фер, больной ты на голову мажор. — А ты любитель поиграть с огнём, Тион, — Крис встал, расправил плечи и ещё раз довольно улыбнулся. — Вставай, нужно идти.***
Как и следовало ожидать, прошли они немного. Несмотря на то, что рана девятого была не глубокой, но кровоточила знатно, всё время болела и требовала менять бинты чуть ли не ежесекундно. Кристофер отдал своё обезболивающее, которое выдал какой-то спонсор перед высадкой. Но это погоду не сделало. Через три часа им всё же пришлось сделать долгий привал. Тем более, уже начало темнеть. Аддерли точно знал, что у одного из участников определенно есть нитки и иголка, но искать его на такой огромной территории — настоящее безумие. Поэтому единственным решением он видел просто прижечь рану огнём. Ветки для костра нашлись быстро, а с тем, как их поджечь, пришлось повозиться. Сначала Клее опробовал стучать камнем об камень, но как и предполагалось, кроме насмешек Тиона он ничего этим не получил — всё же кремень разбрасывать организаторы не стали. После безуспешного поиска по всем карманам и очередного вопроса «точно нет зажигалки?» Кристофер со словами «отчаянные времена требуют отчаянных мер» разломал один пистолет. Взяв в руки глушитель отдачи, он спокойно разобрал оный, оголяя провода — они знатно искрили, угрожая нерадивому парню слечь замертво. Девятый за всем представлением следил с любопытством, не понимая, чего хочет добиться Крис. Но искры хватило. Пламенные языки вздымались в небо вместе с черным дымом. — Я прижгу твою рану, — наконец пояснил Аддерли, стягивая с себя кофту, а затем и остатки от футболки. — На, прикусишь, чтобы не кричать. Чем больше Кристофер командовал и ввел себя нарочито спокойно и отстраненно, словно совсем ни при чём, тем сильнее вызывал в Акутионе яростное желание сопротивляться, рвать, кусать. Но почему-то в итоге он соглашался, преданно, будто так и должно, выполнял требуемое, ловя себя на мысли, что, видимо, и сам уже немного сошёл с ума. Что его вообще держало там? Почему он не дал себя убить? Зачем ему идти на это глупое партнерство, если в конце он лишь словит очередную пулю от этого мажористого психопата? Одиннадцатый раскрыл пару патронов, высыпал порох на рану, и пока тот ещё не успел промокнуть, резко поджег — вспышка. Кристофер почти физически ощущал чужую боль и ненависть, слышал эфемерный крик сквозь стиснутые зубы, читал во взгляде то, что никогда бы не услышал, сидя в дорогой квартире Центра, беспокоясь о завтрашнем дне и очередной директиве Мыслящих — это настоящее, не сделанное из металла, стекла и лицемерного чувства превосходства. Крис аккуратно вытащил ткань — Акутион дышал тяжело, прерывисто и явно на грани между беспамятством и ясным сознанием. Одиннадцатый в спокойной, уже привычной манере надел на себя обратно кофту — майка была испорчена: порванная, мокрая и грязная. — Тебе нужно отдохнуть. Спи, — Аддерли невозмутимо сел рядом, давая девятому облокотиться на себя. — С чего я должен тебе доверять? — Честно говоря, у Тиона не было сил возражать, сопротивляться, но собственная покорность раздражала и бесила куда больше чужого высокомерия. — Потому что у тебя нет выбора. Девятый ухмыльнулся, чувствуя, как проваливается во тьму — огромное черное пятно, от которого не убежать, не скрыться и не спастись.***
Склонившись, скрючившись всем телом, словно вопросительный знак, Агна Клее сидела перед камином, держав в руках фотографии с рванными, обугленными краями. На большинстве из них невозможно было различить лиц, но держала она каждую, будто собственного беззащитного ребенка, и глядела с непотаенной, глубокой грустью. За окном проплывали облака, дешево блестели металлические обшивки далекого Западного района, летели одинокие галки-певуньи. Но в комнате всё словно замерло. Только две вещи выбивались из этой картины: живое, плещущееся пламя в камине и спокойный, уверенный взгляд Криса. — Почему ты это сделал? — Холодным, чуждо строгим и нравоучительным тоном спросила Агна. — Зачем они нам? — Кристофер чуть ли не кричал. — Он ушёл! Разве ты не понимаешь? Мы ему не нужны! Ни я, ни ты! В комнате снова повисла жуткая тишина — как затишье перед бурей, она будоражила, предзнаменуя. За окном нерадивую галку-певунью схватил огромный кот: черный охотник, словно настоящий призрак чистых, пустых подворотней, исчез в тот же миг, вильнув на прощание хвостом. Облака замедлились. Даже недавний блеск Западного района померк, оставляя на сердце Кристофера плохое предчувствие. — Мы все несём ответственность, — резко встав, схватив Кристофера за руку, Агна дернула ребенка с силой к пламени. Юный Аддерли даже не понял, что произошло: раз — и горячие, недавно пожирающие фотографии языки огня обгладывают уже его. Кожа вздувалась, покрывалась волдырями, которые почти моментально лопались. Крис не слышал собственного крика — всё, что он понимал в этот момент — это жгучую, раздирающую, поглощающую боль вкупе с ненавистью: к себе, зачем-то подавшемуся глупому порыву, к матери, пресмыкающейся перед ушедшим мужем, что никогда её не любил. К ошейнику, что даже не пискнул, даже не загорелся огоньком, будто в происходящем нет ничего неправильного, будто это записано огромными, золотыми буквами в директории Мыслящих.***
Кристофер поправил перчатку — кожа под ней ужасно чесалась. Костер едва-едва тлел. Лес, охваченный ночной темнотой, был подозрительно тих. Ни стрекота насекомых, ни намека на других участников, ни шума ночных зверей. Казалось, кроме девятого и одиннадцатого в игре уже никого не осталось. Адреналин, азарт и будоражащее веселье, которым ещё днём Аддерли отдавался полностью, ушли на второй план, давая захватить его разум прискорбным, рациональным выводам и аналитическому штурму. ШоУ продвигалось поразительно медленно, тянулось подобно жвачке, нервируя ещё больше. На самом деле, происходящее не было чем-то сверхпоразительным или странным — три года назад одно из игрищ длилось почти месяц, заставляя каждого букмекера то подсчитывать прибыль, то дрожать в страхе в шаге от разорения. Кристофер тоже был в шаге от разорения — его колотило от холода единственного оставшегося пистолета и жара чужого, бесполезного тела. [ты поступаешь необдуманно] — заскрежетало под ребром острым, своим-несвоим голосом одиннадцатого. [ты ведешь за собой глупую овцу, готовую отдаться под клыки волков] — резало привычно, медленно, по-свойски руки: Кристофер уже готов сдирать вновь и вновь кожу, покрытую шрамами, лишь бы перестало, лишь бы забылось. [мы все несем ответственность] — клокотало маминым строгим, покалеченным, как и её скрюченная фигура, тоном. — Заткнись, — спокойно шептал одними губами Аддерли. Он выбрался из кокона белоснежного металла и прозрачного, ничего не скрывающего стекла, выгрыз себе путь, кровью выделив ту черту, что так страшила в детские годы, напускным [наверное] сумасшествием плюнул в их «непорочное», «правильное», заставив глядеть, глядеть, глядеть, как трескается прописанный рукою сверху мир — там, в месте, где искусство правит, только лишь по его прихоти смерть превратилась в главный экспонат. И никто не смог что-то этому противопоставить. Ни хваленый ошейник, ни правоохранительные органы, ни заветы Мыслящих.[С у м а с ш е с т в и е ]
— Как думаешь, сколько сейчас времени? — Кристофер чуть дернулся. — Когда я услышал тот вой, я подумал, что нужен для отсчета времени. Проснувшись, Акутион понял, что головою лежит на плече Аддерли — тот явно затек, но почему-то даже не пытался спихнуть «партнера». Самому же девятому было начхать: ужасно болела рана, напоминая о себе, о ШоУ, об одиннадцатом и его раздражающем спокойствии. И говорил то он, чтобы отвлечься, не провалиться вновь в затяжной, но полный смятения и беспокойства сон, в котором его поглощала темнота, точно как болото, трясина [засвербит в носу, словно правда от противного глинистого запаха][страх разольется по телу дрожью и ожиданием] — Тот вой, словно звуки горна, свидетельствует о начале игры и первой жертве, — Крис думал, что Тион слишком горячий: то ли его уже потихоньку лихорадило, то ли изначально такой. — Второй будет, когда нас останется половина, следующий — три последних участника, ну, а затем только, чтобы поздравить победителя. — Да? — Акутион не знал, что было за этим «да». Просто в трущобах не до просмотра какого-то ШоУ для сволочей из Центра. Вдалеке, за границей мира металла и стекла, среди кирпича, отвратных, цветущих плесенью, мхом стен волнует одно — как выжить. — Это старая добрая традиция, усиливающая перед зрителями наш образ дикарей, варваров и нечестивых, — эти слова звучат умно, будто вычитка из какого-то учебника или пособия. Зная людей из Центра, Тион бы не удивился, увидь такой на самом деле. — Почему ты устроил всё это? — Девятый не только об их неожиданном партнерстве. Он в общем, в целом — ему интересна эта ебучая, полная картина мира ребенка, жившего среди роскоши и счастья. Интересен мотив. Интересно, что стоит за спокойствием, безразличием. — Хотел повеселиться. [на разочарование и злость нет сил] [поэтому лишь говоришь тихое «блять»]***
В трущобах ужасно грязно: пыль клубилась, шествовала вслед каждому встречному, плелась ласковой кошкой, пытаясь забраться и в дома; фантики прилипали к обуви, шелестели, яркими пятнами среди остального стеклянного, острого мусора, как цветы на поле, бросались в глаза; кровь, моча и другие жидкости везде, куда ни глянь, словно какое-то дикое, жадное, разъяренное животное метило свою территорию. Люди ходили по улицам одиночно, быстро и почти незаметно — казалось, улицы и вовсе пустовали, скучали и звали, манили отвратным, вульгарным зовом: так пели прощальные песни сирены. Кристофер слишком выделялся. Чистый, в хорошей одежде, бесстрашный, как глупый дурак, потерявший инстинкт самосохранения, он дразнил трущобы не хуже мастера тореадора, играючи обманывающего красной тряпкой быка. Его облизывали глазами, потрошили завистливыми едкими мыслями, отчаянно пытались не замечать, стереть из памяти, будто злую усмешку. А он и был усмешкой — тонкой, прямой, таившейся, спрятанной за безразличием. Такая никогда не появится на губах детей трущоб, не знающих вкуса победы, превосходства, верховенства над кем-то. Ни острозубый оскал, ни губы, ехидно растянувшиеся в линию, цветущую от герпеса и прячущую гнилую плоть, ни сумасшедшая, уродующая кривизна, застывающая сюрреализмом бровей, морщин, складок — прямая, таившаяся усмешка. Скрипнула дверь бара — все завсегдатаи как по команде подняли головы, морщась от солнечного света, ворвавшегося в приятную темноту помещения. Пол, стены, стойка, стулья, столы — всё из дерева, гниющего, покрытого грязью, плесенью и какой-то подозрительной местной бодягой. Посетители все как на подбор уродливые, покалеченные то ли жизнью, то ли хорошей битой: обрюзглые, болезненно синие или костлявые, со вздутыми венами и фиолетовыми синяками, долговязые или слишком короткие. И у всех во взгляде ненависть — искрящаяся, клокочущая, бьющаяся птицей в силках — вот-вот и обожжёт. Но Кристофер, словно вне всего этого, прошёл внутрь, сел за барную стойку и кивнул местному бармену, подзывая к себе. — Чего тебе, мажорчик? — Этот человек создавал впечатление сплошного, громадного квадрата. И всё в нём какое-то излишне прямое, угловатое, неуклюжее. — Хочу купить старую модель пистолета, — Аддерли наклонился чуть вперёд, облокотился об стол, ухмыляясь фирменной улыбкой: то ли хитрой, то ли невероятно ослепительной. — У вас же есть такая? — А если и есть? — Бармен невольно, рефлекторно чесал бороду. С неё сыпались частички кожи, гнилостная труха — неожиданно что-то неприятного темно-желтого цвета плюхнулось на стойку. — С чего мне продавать его какому-то зажравшемуся сынку политической шишки? Кристофер взглянул на отвратное жёлтое пятно — гной. Потом окинул быстрым взором всех скучающих зевак, пожирающих ненавистью и желанием набить морду его «слишком чистой, здоровой, счастливой» фигуре. И усмешка расползлась по его молодому, юношескому лицу. — Я готов показать тебе представление, по сравнению с которым меркнет гадкое ШоУ, — в крови у Кристофера чистый азарт: он плескался, разгонялся туда-сюда, заставляя ухмыляться ещё сильнее и сдерживать глупые порывы засмеяться. Тяжелый револьвер глухо стукнулся о грязное дерево — металл опасной игрушки дорежимного времени призывно поблескивал. — Я покажу тебе русскую рулетку. Рука ловко раскрыла барабан. Пули застучали, катясь по стойке, падая на пол, подобно звонким монетам, так часто бросаемым в ноги танцовщицам во время празднеств Фестиваля Предков. Последнюю, чуть не упавшую, Кристофер поймал. Отправил в барабан. Раскрутил его — пальцы двигались настолько привычно, что большинство местных пьянчуг засмотрелись. Бармен улыбнулся, обнажив ряд кривых, гниющих зубов. — Как жаль, что твой мозг придётся скоблить с пола мне, — по бару прошёлся жуткий гогот. Все предвкушали, как красивый молодой мальчик с Центра окончит свой путь в захудалой, заплесневелой каморке — и всё это бесплатно, не марая рук и «совести». — Не беспокойтесь, я очень удачлив, — Кристофер закрыл барабан. Его самого трясло. Шанс один к шести. Курок был опущен — щелчок. Пусто. — Но я думаю, что это не такое уж и впечатляющее зрелище, так что я подыму ставки. Аддерли достал из кармана пули. Один — в нём безумно хохотал какой-то мальчишка из параллельного класса, стоя в кругу таких же безликих, фанатично идущих по проверенной тропе ровесников. Два — мама, сгорбившись, обняв учтиво и нежно бутылку рома да остатки от фотографий, плакала. Три — та проститутка своим спокойным голосом повторяла раз за разом: «Она доверилась кому-то, кроме себя». Четыре — он стоял перед зеркалом, прижимая к себе обожженную руку, утирал сопли и слезы и твердил, что никогда, никогда не простит никого из них. — Оставь дурные мысли — впереди ждёт тебя мир другой, построенный тобой, — Кристофер прокрутил, закрыл барабан и подставил дуло к виску. На секунду всё замерло, будто готовясь к самому худшему исходу. Щелчок — Разве не прекрасно, — Сказал Кристофер, возводя пистолет к потолку. Оглушающий грохот выстрела. — Как вам шоу? Бармен рассмеялся, будто вторя прогремевшему выстрелу — стены словно, и правда, трясло. А потом повисла странная, непонятная тишина. — Будут тебе пистолеты старой модели, безрассудный мажорчик.***
С утра Кристофер оставил девятого одного, чтобы пойти на охоту и ещё раз удостовериться в отсутствии других участников. Лес, на удивление, в отличие от вчерашнего дня и ночи, жил своей чудной жизнью: раздавалась тут и там трель галок-певуний, сизых диннок, гельвадских синиц и ещё нескольких птиц, дифференцировать которых Аддерли был не в силах; шуршали мелкие зверьки; пробегали белки-летяги; в хвоинках, листьях и траве ползали ужи. Искусственный Лес полностью имитировал своего естественного прототипа. Впрочем, Кристофер о настоящем лесе знал лишь из книжек и слов учителей. Школа в Центре была единственным зданием, выбивающимся из общего архитектурного дизайна – кирпичная, белоснежная и окруженная зелеными, живыми цветами, она будто противопоставлялась всему тому прямому, прозрачному, острому миру вокруг. Её форма, как дань предкам, архаично параллелепипедная; её окна не прозрачны, а слегка затемнены; входные ступеньки покрыты красным ковром. Аддерли помнил скучные уроки естествознания, наполненные разговорами о том, что им никогда не увидеть, никогда не почувствовать и никогда не принять. Всё дикое, живое и настоящее Центр отвергал, выбрасывал в трущобы, за стену, да хоть куда, лишь бы в нём самом остались лишь стерильно чистый блеск металлических пластин, холодный, прозрачный и хрупкий звон стёкол. Такой мир видел ежедневно Кристофер; такой мир существовал где-то одновременно близко и далеко. На одном из таких уроков профессор Такке объяснял основы выживания в диких условиях: конечно, никто не слушал, галдел, занимался своими делами, совершенно не заботясь ни о чём. Кристофера всегда поражала эта свобода, отсутствие всех правил во время именно естествознания. Словно пренебрежение, отвращение у каждого ребенка Центра к «естественному» зашивалось в генетический код. Сам он этот предмет также не любил. Но каждую лекцию слушал. Впитывал. Набирался уже тогда знаний — «Информация — лучшее оружие». Ему прекрасно запомнилось, как нужно ставить капкан — это было не так сложно: петля из веревки, являющейся одной из немногих вещей, что Аддерли взял с собою на ШоУ, была прикреплена одним концом к гибкой ветви, второй он слабо привязал к сучку, торчащему из земли, но так, чтобы зверь точно мог его развязать или вовсе порвать, попав в ловушку. Установив в сумме ловушки три-четыре, Кристофер направился чуть дальше, чтобы «убить двух зайцев»: провести разведку и скоротать время.
***
…учительница, женщина самой невзрачной, серой внешности и со столь же неприметным именем, стучала накрашенными в цвет индиго ногтями по столу. Все ученики, замершие в трепете и ожидании, молча слушали стук — удивительно, но в нём совершенно не было ритма. То он прекращался, то возобновлялся через пару секунд, то через другой промежуток заново замолкал, а после опять звучал через третье n-ное количество времени. За чуть непривычно темным окном виднелись далёкие Клыки Центра, клумбы, стоящие в школьном дворе, дорога, заполненная миниатюрными, элегантными суперкарами и мощными, ревущими джипами. Но детей совершенно не волновало, что происходило вне стен, заполненных гулким стуком. Ведь они провинились. Нет. Кто-то из них провинился. Нарушил директорию. Отступился от законов школы. Переступил через крепкую хватку металлического ошейника. — Кто-то испортил стену в западном крыле, нарисовав дурное граффити, содержащее посыл явно порочащего характера, — наконец сухой, совершенно «никакой» голос прозвучал. На секунду дети отмерли, почувствовав облегчение. — Возможно, заблудшая овца, поняв свой проступок, соизволит произнести чистосердечное признание и примет положенное наказание? Все мигом зашуршали, зашептали, забегали глазами — каждый пытался понять, кто же виноват. Они видели друг друга целый день и не помнили, чтобы кто-то отлучался хоть на секунду. Неожиданно встал Деррис Колвейн — его папа Мыслящий в третьем поколении, а мать работала в техническом отделе ШоУ — и все удивленно ойкнули вслед скрипу деревянного стула. — Я знаю, кто сделал это, — Деррис устремил свой взгляд в самый конец комнаты. — Это был Аддерли-Клее. Он единственный имел освобождение от физкультуры и сидел во время неё в классе без присмотра взрослых. Кристофер резко встал. — Я не делал это! — Он понимал, что, скорее всего, ему не поверят, хотя бы потому, что его обвинил именно Колвейн. Слова этого маленького, натренированного с младенчества, будто собака за лакомства, пересказывать каждую строчку из «заветов» Мыслящих диктатора-старосты имели слишком веское значение. А ещё как ни обидно было это признавать — Кристофер являлся изгоем. Вокруг него образовалась прочная черта, отгораживающая его «неправильный», «плохой» мир от «нормального», «верного». И она становилась всё толще, всё ощутимее: необдуманные психозы Агны Клее, её собачья покорность мужчине, ожоги на руках младшего Аддерли, череда слухов и сплетен — это всё рушило и без того хрупкое равновесие. — Не оправдывайся, Клее, — Деррис прекрасно оценивал обстановку в классе. Всё его нутро твердило, что никто другой не мог совершить данного проступка. Ведь все остальные правильные. Все остальные говорят в обеденное время директории. Ведь все остальные прилежно учатся, не пропуская занятия. Ведь все остальные не задают глупых, лишних и ненужных вопросов. – Ты ведь единственный не веришь в систему ошейник-дефинкер. Кто кроме тебя мог написать «что-то порочащее»? — Ты просто хочешь повесить на меня преступление, чтобы было легче. Вам всем легче меня обвинить. Аддерли неожиданно понял — это являлось ловушкой с самого начала: учительница желала услышать признание от него, ведь была уверена в его вине. И происходящее для этой невзрачной женщины не представляло никакого интереса, не удивляло и не поражало. Для неё всё следовала прописанному «верному» плану. Действия, слова, поведение учеников на своих местах. И даже Крис — черное пятно, закономерно появившееся в безупречном белом мире, но не стираемое для демонстрации. «Смотрите! Смотрите! — вот что значил стук ногтей цвета индиго — Запоминайте! Запоминайте!». И ученики внемали её зову — [этому научены][к этому приучены] — Кристофер, мы все несём ответственность, — прозвучал приговор. Обжалованию и обсуждению не подлежал. — МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! — Вторили все.***
Разведка не принесла никаких новых данных — Лес, наполненный разного рода животными, не таил и не прятал в себе ни ловушек, ни хитрых задумок организаторов, ни даже засад других участников. Идя обратно, Кристофер всё пытался найти хоть какое-то оправдание сложившейся ситуации. Но мозаика не собиралась — кусочки были слишком куцые, непохожие, и явно каких-то ещё не доставало. Одним словом, вырисовалась не самая лицеприятная картина. Отмечались и плюсы — что-то тормозило ход игры, мешая организаторам и руша, ломая систему, выстроенную ни одним поколением. Аддерли радовала сама по себе перспектива, что все «неправильные» сплотились, чтобы отстоять свои идеалы, чтобы бороться. Но в тоже время такой исход являлся слишком радужным и прекрасным в рамках ШоУ — организаторы точно имели какие-то уловки, должные растормошить устоявшуюся «гармонию». Всего одна из ловушек сработала должным образом и поймала кролика. Дичь выглядела упитанной, здоровой и, видимо, до недавнего времени выращивалась где-то в Центре: совершенно не сопротивлялась, когда Крис брал её в руки. Одиннадцатый впервые задумался, сколько сил уходит на поддержание репутации самой мощной, лучшей передачи на телевидении — поддержку ШоУ оказывали как политики, так и простые граждане. А в Центре с трудом можно было найти кого-то, не знающего основных правил и великих про-игроков прошлого. Ежегодные марафоны рвали телевизионные рейтинги, собирая у экрана всё больше и больше: детей учили видеть в происходящем высшую меру наказания, демонстрирующую им уродливость человеческой натуры и напоминающую, что ошейник в любой момент готов сообщить об их проступке, об их мыслях. Всего миг – и они будут отправлены в клетку к диким зверям. И теперь Кристофер в клетке — только звери не спешили, а он и вовсе занимался совершенно непонятными вещами. — Как ты? — Если чувство времени не обманывало Криса, то уже было около двух часов. Акутион, неимоверно обессиленный и уставший, глядел на пепел от сгоревших ветвей. — Не считая того, что у меня неимоверно болит рана, оставленная одним мажористым психопатом, всё в порядке, Фер, не стоит беспокоиться. — Мы не можем больше терять время, — Аддерли пропустил колкость девятого мимо ушей, кинув дичь ему в ноги. — Эй, ты умеешь разделывать кролика? Тион вскинул бровь в негодовании: его «напарник» каждый раз выкидывал всё новые и новые фокусы. На его месте девятый бы давно пришил мешающий, бесполезный придаток и отправился дальше. Конечно, если бы он был таким же наглухо отбитым, непредсказуемым парнем, имеющим странные гедонистические замашки. Но почему-то Кристофер принуждал его к сотрудничеству. — Умею, но верни мои клинки. На самом деле, тут Акутион ожидал сопротивления, возражений, но Крис и правда, вернул оружие, да преспокойненько ещё сел недалеко. Решив, что заморачиваться насчёт безумных тараканов одиннадцатого себе дороже, Тион начал разделывать кролика — ему ужасно хотелось есть, нет, организм, обессиленный от стресса и раны, требовал восполнения энергии. Клинки, полученные от Центра, легко прорезали шкуру и плоть — Кристофер аккуратно погладил царапину на шее. [единожды поверив, обреченным станешь на обман] — звуком бьющегося металла о кости и рвущейся плоти затвердило, обезумевши, безостановочно. Аддерли набрал в грудь побольше воздуха и, сдержавши свой порыв рассмеяться, принялся разжигать костёр. Новые ветки трещали, съедаемые языками пламени; пылающий оранжевый, борющийся с жёлтым и красным, поглощал взор; руки Криса, почти вплотную подставленные к огню, ощущали жар, пробирающий до мурашек.***
Внутри Клыков было ещё страннее: роскошные этажи, так и кричащие от изобилия дорогого, золотого и «элитного», чередовались с Садами. Сад не просто уголок, заполненный красивыми цветами, дикорастущими лианами и лозами, обвивающими металлические балки каркаса, диковинными деревьями. Он очередное мерзкое победное «ха» над природой, над неизбежностью — то, что раньше казалось сумасшествием, порицалось общественно правильным, отныне — просто роскошь. Закованная в стеклянный, металлический гроб естественность продавалась за кругленькие суммы — восхваляемое прежде человеком отныне всего лишь одна из услуг наравне со стрижкой или маникюром: «Вам красными лепесткам роз украсить аллею или острыми, колкими иглами шиповника обвить колонны?» Им неважно, пока в их серебряный, прозрачный мир врывался натуральный, зеленый, прирученный «хаос». Им неважно, пока на их поводке всё [все] — Крис думал, что и сам на этом белом свете желал лишь обладать, владеть, подавлять: это будто руками безустанно ловить бабочек, смеясь и торжествуя над липовой победой. Но вот он под куполом Верхнего Сада — отсюда видно небо, в которое вонзился Клык — и «зелень», высаженная на каждый квадратный метр, резала ему глаза. Юный Аддерли как всегда один, верно ждал свою матерь, теребя бинты и веревки от качелей. — О, я думал, что тут сейчас никого нет, — мужчина, выглядящий излишне молодо, зажимал в губах уже подожженную сигарету — еле заметная струйка дыма летела наверх. Лицо его, несмотря на добродушный тон, которым обычно говорят взрослые, чтобы успокоить ребенка, выражало какую-то странную эмоцию. — Мама сказала не разговаривать с людьми из Клыка. Кристофер врал: Агна просто бросила собственного сына, не удосужившись ни дать каких-то наставлений, ни хотя бы объяснить, почему потащила его внутрь, ни даже сказать дежурное «жди здесь, я скоро буду». Он в очередной раз был предоставлен сам себе, словно ничто и никто не являлось для него опасностью во внешнем мире [ведь он за непроходимой чертой][ведь все эти волки — выдумки: все мы жалкие овцы, ведомые директивами Мыслящих] — О, правда? — В словах странного мужчины чувствовался скепсис. — Ты не похож на послушного мальчика. Думаю, твоим родителям с тобой непросто. Произнесенные фразы — шаблон на шаблоне, общие, пустые: такие можно бросить в любого. Но Крис чувствовал в голосе, видел во взгляде, чувствовал на каком-то ином уровне восприятия — жалость, глубокую жалость. Словно этот мужчина извинялся за что-то или за кого-то, но своим странным, чуждым образом. — Твои руки? — Я обжегся, — Кристофер аккуратно провел по бинтам: под ними ужасно чесалось, болело и будто кровоточило. — Ваше лицо? — Я тоже обжегся, парень, — Юный Аддерли понял, что этот мужчина попросту лишен некоторых эмоций. Пепел с сигареты упал в траву. «Он скоро уйдёт» — подумал Крис, начиная потихоньку раскачивать качели — «Не хватает ветра». — Где он?! — Агна Клее появилась из ниоткуда. Грудь её вздымалась туда-сюда, будто недавно она долго бежала. В растрепанных волосах застряли веточки и листья; губы дрожали, словно не находя покоя и желая безостановочно говорить; взгляд мотылялся от Кристофера к странному мужчине. — Где Томас? Юджин, где он? Кристофер попытался отвлечься. Эта женщина раздражала его: она нарисовала перед ним ту черту; в ней не осталось ничего от матери — теперь это жалкое, молящее существо, желающее лишь вернуть любимого; её слова, действия, поведение, направленные лишь на «Томаса Аддерли», будто говорили «ты мне не нужен» и «в произошедшем есть и твоя вина». Агна словно вычеркнула его из своей жизни, как ненужный, лишний элемент. — Понятия не имею, — Юджин аккуратно затушил сигарету о руку. — Клее, пожалуйста, ради собственного сына — прекрати гоняться за этим мудаком. — Не говори так! — Она упала на колени. Несмотря на то, что она громко кричала, в голосе слышался испуг. — Я люблю его, я просто люблю его. Мне неважно, будет ли он с другими, пока он рядом. Неважно, как будет обращаться со мною, пока он рядом. Неважно! Неважноневажноневажноневажноневажноневажно… Её слова превратились в бессмысленный вой. Кристофер слез с качели. — Мам, нам пора.***
Отужинав пожаренным кроликом, Кристофер решил проверить состояние Акутиона. Рана хоть и затянулась коркой, но выглядела всё равно ужасно. Одиннадцатый, к сожалению для себя, подметил, что заживёт она нескоро. Если бы кто-нибудь спросил у него, что же его раздражало больше всего на свете, то ответом бы точно было «срывающиеся планы». Вступая в игру, он имел совершенно иное представление о ШоУ: та динамичность, та агрессия, тот общественный бунт, которые были им желанны, почему-то свелись к хождению по лесу. Словно кто-то специально высадил его подальше от основного скопления участников. — Похоже, придется принять экстренные меры, — Аддерли достал из кармана одну из немногих вещей, которых он попросил для участия: инъекцию. — Это специальная инъекция, которая содержит препарат, усиливающий регенеративные способности. Дорогая штука из Центра, Тион. — Я уже совершенно тебя не понимаю, — девятый до сих пор прибывал в недоумении от стараний Криса спасти его шкуру. — Да-да, все так говорят, — Кристофер сел ещё ближе к Акутиону. Обычно инъекция вводилась человеку под наркозом. Поэтому действия Аддерли являлись настоящим безумием: он совершенно не знал, как именно работал препарат и к чему это могло привести ещё. — Я просто введу эту штуку, сядь поближе. Они были безумно близко друг к другу, а ещё ближе — блестящий кинжал. Девятый легко мог всё закончить: одного точного движения хватило бы, а даже если между ними произошла бы драка — преимущество явно не на стороне Клее. Но он почему-то снова подчинился. Сидел, ждал, когда игла войдёт под кожу, когда препарат разольётся внутри. Только уткнулся, шипя от боли, впиваясь ногтями в одежду Кристофера и проклиная про себя свою же странную преданность. [ты поступаешь необдуманно] [это нелогично] [в твоих решениях нет рационального зерна] Аддерли чувствовал ужасное тепло, исходящее от Тиона — такое чуждое, до этого находящееся за чертой. Чувствовал, как за него крепко цеплялись — хоть и на секунду он был кому-то нужен. Чувствовал, насколько абсурдно поступал, спасая до этого им же чуть не убитого. Чувствовал, что за его глупые игры должна последовать расплата. Чувствовал, что тело в его руках дрожало.[с едой играть нельзя, разве тебя мама этому не учила?] [это точно он за тебя цепляется?] — Блять, можно ли тебя ненавидеть ещё сильнее? – Акутион понял, что всё связанное с Крисом неизбежно пересекалось с болью. — Всегда можно ненавидеть ещё больше, — Одиннадцатый усмехнулся. — Ненависть, как по мне, словно десерт, а для него, как известно, есть второй желудок, — Он просто говорил какую-то чушь, зная, что стоило ему замолкнуть, то наверняка заплакал бы — чуждое тепло напоминало ему: «Мы все несём ответственность». — Фер, ты ебанутый мудак, — Тиона неуклонно клонило в сон — обратно к черному пятну. — Спи, сегодня я снова охраняю твой сон, принцесса Тион.***
— То есть твои действия — это наша оплошность? — Таиша номер двадцать пять попыталась изобразить удивление. Стоявший рядом с ней Тай, чей номер разглядеть было невозможно, многозначительно хмыкнул. — И ты хочешь, чтобы мы понесли за это ответственность? — Конечно, — Кристофер впервые был в «муравейнике» Мыслящих: тут и там копошились сотрудники, всполошенные стрельбой в картинной галерее и пытающиеся хоть как-то унять поток отрицательных мыслей. Однако, несмотря на спешку, лица их не отражали ни одной эмоции. Как муравьи, они просто выполняли свою работу. — Если бы система ошейник-дефинкер работала на благо общества, а не являлась удобным инструментом и рычагом давления, то этого попросту не произошло. — Твои упреки глупы, — Таиша не повела и бровью. — Система неидеальна, но мы все трудимся, чтобы прийти к новому, правильному миру. И ошейник — неотъемлемая ступень, перейдя через которую человечество сможет встретить этот мир, — Таиша закручивала длинную белую прядь вокруг пальца. Глаза её, словно у мертвой рыбы, абсолютно ничего не выражали. — А такие, как ты — помеха, пропасть между двумя ступенями. —…и когда перестанет оступаться человек, тогда мы сможем снять оковы и гордо сказать: «Наши мысли чисты», — Кристофер видел в отражении свои яркие синие волосы [цианоз на белоснежной коже общества][пока у него есть ещё голос, он будет марать все их принципы][будет коверкать и переворачивать][будет перекрашивать в свой неправильный цвет] — Возможно, это от того, что ты ещё слишком молод и не понимаешь многого, — девушка потянулась, словно не видя в происходящем каких-то причин для волнения. Она даже не злилась, а говорила с каким-то родительским пониманием — «Он просто ещё не вырос. Позже он передумает». — Твои речи красноречивы, сладки, но за ними стоят самые глупые детские поступки. Если тебя не убьют на ШоУ, то ты явно пожалеешь обо всём. Их прервала одна из Мыслящих. Какое-то время она что-то шептала Таише, оставляя Кристофера без внимания: Тай, так и не обронивший ни слова, ушёл помогать другим дефинкерам. Потом двадцать пятая, извинившись, и вовсе отправилась по своим делам. На Аддерли это производило крайне странное впечатление, словно его обесценили: он не являлся для них опасным преступником, за которым необходимо следить — перед ними был школьник, напортачивший недавно и требующий выговора. Для них не произошло ничего знаменательного или важного — его акция протеста ничего более, чем жалкие каракули ребенка, желающего родительского признания и похвалы. Они в происходящем замечали лишь лишнюю работу и скуку: то, что сам Крис превозносил про себя как собственный магнум опус, Мыслящими, олицетворяющими власть, некий «глас народа», воспринималось как очередное дело, которое люди никогда не свяжут с их оплошностью, которое просто забудется. Пока Кристофер думал о своём, ему принесли кофе, ещё раз извинились, сообщили, что скоро отвезут в офис ШоУ и что ему стоит просто расслабиться. Атмосфера создавалась псевдодружеская и совершенно не совпадающая с «тюремной». Впрочем, Аддерли мало понимал, какой именно раньше была тюрьма: все заметки в учебниках истории особого акцента на данном учреждении не оставляли, описывая оное кратко и лаконично, считая «варварством и вынужденной мерой». Трудно было спорить с тем фактом, что ошейник на самом деле сократил количество преступлений. Тюрьма в нынешних обстоятельствах казалось пустой тратой земельных и экономических ресурсов. В то время как красочное, показательное ШоУ превращалось в чудесные кнут и пряник. Стоило заметить, что для Кристофера любые вещи, оставшиеся лишь в учебниках истории, начинали походить больше на байки или сказки: дорежимное время, в которое процветала преступность, свобода и люди, готовые убить друг друга за каждую мелочь — ещё один удобный рычаг, управляющий умами. Чтобы не оступиться с «верного пути», чтобы не начать думать, человек должен бояться, спешить, спотыкаться, но упрямо идти за ведущим. Аддерли никогда не спешил. Ещё в самом детстве остановился, оглянулся. И не понял, куда же его так упрямо ведут, начхав на всё. Речи, наполненные строчками из книг, твердящих одно и тоже, восхваляющих софизмы чистой воды, требующих соблюдения строгих правил, по сути, тот же ошейник. Только ни из металла, ни из хотя бы правды. И этот ошейник он никогда не снимет, ни попав на ШоУ, ни победив, ни, кажется, даже умерев. — Простите, скоро ваш сопро… — Я не виновата! Я… я… я думала, что это, как обычно, всего лишь пустая угроза, — неожиданно из стороны, в которую ушла Таиша, выбежала Мыслящая, контрастирующая среди других из-за необычайно ярких эмоций. — Таких множество в трущобах! Вы не можете отправить меня туда после незначительного проступка… неужели я равна убийце? — Нет преступлений больших и малых, — двадцать пятая спокойно подошла к девушке, «наводящей» панику. Рядом с ней стоял уже знакомый Тай, держащий какие-то документы. — Твоя оплошность могла стоить человеку жизни. Мы вс… — Это лицемерие! Ваши слова — сплошное лицемерие: никто не следит за трущобами, никому нет дела до происходящего там, и вы сами бы пропустили этого человека! — В тебе говорит гнев, — Тай заговорил. После криков провинившейся Мыслящей его голос казался то ли чересчур спокойным, то ли вовсе безэмоциональным. И сам он создавал ощущение идеального инструмента, нужного лишь чтобы отсеивать «правильные» и «неправильные» мысли: ничего личного, ничего своего — чистый и пустой, как должно «служащему во благо светлого будущего». — Похоже, после операции ты потеряла верную дорогу. Мне очень жаль, что я проглядел это. — Мне не нужны лицемерные извинения, Нон! Не нужны ваша лицемерная жалость — я всего лишь козёл отпущения для политических шишек, желающих спустить на вас собак! Никто из Мыслящих не обращал внимания — они мельтешили, копошились, носились туда-сюда и говорили на совершенно деловые темы, упорно не замечая «местные драмы». Обратившаяся к Кристоферу девушка замерла, чуть-чуть посмотрела на происходящее, а после, ещё раз извинившись, как и все «муравьи», занялась своими делами. А вот Аддерли заинтересовала необычная сцена ссоры между дефинкерами. До этого представляющиеся идеальным, сплоченным механизмом, они словно крошились на глазах. — Не устраивай бессмысленные концерты, — Таиша номер двадцать пять, казалось, вот-вот зевнёт. — Можешь бежать, прятаться, но тебя всё равно найдут. Так что извини, у меня ещё полно работы. «Они просто оставили её», — устало подумал Кристофер, отпивая кофе, — «Похоже, она похвалы от мамочки и папочки не дождётся».***
Утром Аддерли понял сразу две вещи. Первая: он заснул, забыв обо всех мерах предосторожности, будто находился в скаутском лагере с палатками, костром, к которому прилагались страшные, интересные истории и вкусная похлебка да песни под гитару. Вторая: Акутион явно его недолюбливал. И пара кинжалов приставленных к его горлу подтверждали эту догадку, «не лежащую на поверхности». — Утро начинаться не с кофе, да? — Кристофер как-то мимолетно заметил, что глаза Тиона были не просто тёмными — они бездна, два блестящих, пожирающих черных пятна. — Думаю, мы вернулись к тому, с чего начали. — Для приличия мог испугаться или начать молить о пощаде, — девятый чуть надавил на клинок. Несколько капель крови упало на землю. Крис даже не шелохнулся. Улыбался как обычно надменно, словно уже победил. — Или хотя бы посокрушался над судьбой. — Если бы ты хотел меня убить, то давно бы это сделал. — С чего ты взял? — Акутион надавил ещё сильнее. — Потому что ты хороший парень, Тион. И в этом «хороший» было нечто большее, чем простая издевка. Оно звучало громче всяких политических, наполненных лозунгами речей. Правдивее любых слов, произнесенных когда-либо Кристофером. Острее ножей, прижатых к горлу одиннадцатого. И самое страшное: почему-то Акутион верил — ни даже в то, что он и правда «хороший». Нет. Он верил Аддерли, совершенно алогично искал повод убрать кинжалы, будто всепрощающий святой, готовый получить ещё и по правой щеке. — Что ты можешь знать, мажор из Центра?! — Девятый вдавил клинки сильнее — кровь побежала по ним, оросив землю. Ещё чуть-чуть и он, правда, его убьёт. — Мой отец, Томас Аддерли, бросил мою маму, когда мне было лет шесть, — Крис рассказывал не только для Акутиона — он хотел, чтобы тот человек тоже слышал. — Через десять лет Агна Клее — безвольная женщина, являющаяся моей матерью, покончила с собою, закоротив ошейник. У неё даже не появилось и мысли оставить записку с извинениями или чем-то похожим. Возможно, я ничего не знаю, Тион, о твоей жизни, но я знаю всё о своей. Одиннадцатый не отводил своего взора от глаз «партнера» — в них был какой-то странный ужас, полученный от великого откровения. Что-то на уровне «богатые тоже плачут» и «красивые боятся смотреть в зеркало» — нечто невероятно пугающе несочетаемое, больше похожее на лирический оксюморон, вставленный для красоты речи. А не горькая действительность, идущая вразрез с привычными представлениями и шаблонами. Это было неправильно изначально — в уравнении между «человек из Центра» и «счастье» должно стоять «равно». Акутион встал. Кристофер впервые понял, что этот парень выше его: высокий, подтянутый, поразительно здоровый для жителя трущоб, он, скорее всего, легко мог стать любимчиком дамочек из Центра. На самом деле, нередко у красивых участников ШоУ появлялись свои фанклубы, оплакивающие смерть «героя», приравнивая его к персонажу из сериала. Богатая история программы повидала немало как курьезных, срывающих порой начальную концепцию игры событий, так и удивительно вопиющие случаи, подтверждающие надобность ошейника и Мыслящих. Аддерли коснулся раны — кровь до сих пор шла. Смерть дышала в его затылок, но ему от этого хотелось лишь смеяться. «Ты удачливый сукин сын, Крис», — истеричная мысль проскочила непринужденно и незаметно. Девятый сел напротив, ожидая любой реакции «партнера», начиная от очередного выстрела, но уже финального, до сумасшедшего финта с краткой, слезливой биографией. Но он на удивление молчал, будто и сам искал какой-то причины или знака для дальнейших действий. — Фер, сделай уже что-нибудь, — в этом сквозила абсурдная для приказа жалость или даже отчаяние. Девятый боялся стать убийцей снова. Но ещё большим его страхом было остаться один на один с собой и ужасами ШоУ. Будто собака, быстро привязывающаяся к людям, он ластился своей мордой к первой попавшейся руке, скуля и требуя «забрать». — Я жив, — Кристофер ничего не боялся — он предвкушал. — Ты от меня так просто не отделаешься. Поднимавшись на ноги, Аддерли подметил, сияющую чистоту небес: от такого яркого голубого резало в глазах. На этом контрасте лес казался мрачнее и темнее, будто кто-то его специально «приглушил». И в любой другой ситуации это бы умиротворяло, но Кристофер предчувствовал бурю, которая вот-вот обрушится на их «тандем». — Нужно выдвигаться.***
…выли собаки; щебетали неустанно птицы; бились в клетках дикие кошки — всё бесновалось и бесчинствовало, будто животные предчувствовали надвигающуюся угрозу. Кристофер устало взглянул в дальний угол магазина: по стеклам окон барабанил дождь, громко врезаясь в табличку «открыто». Словно кого-то мог волновать захудалый зоомагазин в такую ненастную погоду. Сам Аддерли в последние два часа спасался лишь компактными наушниками, забытыми Стефани — его сменщица, с завидной регулярностью отпрашивающаяся пораньше. На повторе стояла единственная песня, являющаяся настоящим кошмаром композитора: куча непонятных звуков, рыков, кваканий, бурлений и техно, переходящего то в скрипку, то в электрогитару. Откуда это чудо оказалось в телефоне, парень не мог даже предположить — любые музыкальные тенденции современности вызывали в нём лишь судорожное передёргивание плечами и раздражение. Но, по его мнению, это было всяко лучше разъяренных бесноватых животных. Порой Кристофера удивляло, как магазинчик ещё не обанкротился: покупатели если и бывали, то предпочитали просто посмотреть на такую диковинку, как «кошки», «собаки», «птицы», чем реально приобретать их и забирать к себе домой. Однако парень бы и сам не ступил на порог этого места, если бы не острое желание подзаработать. За работу платили ежемесячно и вовремя. Хотя иногда это казалось чем-то неправильным: Аддерли чувствовал странную вину перед Правительством, словно он пытался в электронный мир, состоящий из стекла и металла, пронести запрещенное, «естественное». Часы показывали почти полночь — Кристофер совершенно неловко и грустно заметил, что его никто не искал: на телефоне не было пропущенных. Агна Клее никогда не являлась образцовой матерью, но в последние годы хотя бы пыталась делать вид, что ей не всё равно. От этого Аддерли испытывал двоякие чувства: с одной стороны, ему почему-то хотелось верить, что она изменилась, откинула прошлое и потихоньку начинала жить новой жизнью, а с другой — его не покидало ощущение явного обмана. Иногда она даже улыбалась, и он почти думал: «Всё может быть прекрасно». А потом с утра ему приходилось открывать дверь очередным Мыслящим, протягивающим повестку на сеанс к психологу. Это словно какое-то чертово колесо, крутящееся с огромной скоростью и не желающее остановиться. И он, правда, к этому привык — стал высчитывать какие-то периодичности, искать закономерности, спорить с самим собой, насколько долго продлится их «идиллия». Каждый новый рекорд отмечал выпитым шотом с гадким подростковым пойлом, являющимся почетным гостем любой вечеринки. Срыв — шот. «Сына, не забудь зайти в магазин, сегодня будет ужин. Мы так давно не говорили» — шот. «Ты уже такой большой» — шот. «За окном пасмурно, не забудь взять зонт — экран до сих пор не починили» — шот. «Я подобрала пару институтов» — шот. «Знаешь, сегодня у меня заказали новую картину — чувствовала себя, словно впервые в руки взяла кисть» — шот. «Возможно, мы сможем съездить и в мой родной город… там чудесное море, тебе точно понравится, Крис» — шот. Дверь открылась, впуская уличный холодный воздух. Кристофер снял наушники. Перед ним стояла Стефани, промокшая насквозь. На лице было какое-то месиво из крови, потекшего макияжа и слез с соплями; колготки порвались, из-за чего коленки сверкали и наливались алым; мини юбка, и без того ничего не скрывающая, задралась преступно высоко. Девушка прошла в магазин, медленно переступая босыми ногами. В руках она держала увесистую бутылку дорогущего бурбона. Стефани села на соседний стул рядом с тем, что предназначался кассиру. Администратор объяснил наличие двух стульев невероятной небылицей, чей смысл заключался в том, что когда-то этот бизнес процветал. Но, скорее всего, никому просто не было дела до этой несчастной мебели, поэтому и не открутили. Удивительно, но даже зверьё, бесновавшееся всё время, которое шёл ливень, молчало. Комнату наполнял лишь ритмичный стук по стеклу. — Что-то случилось? — Аддерли особым терпением никогда не отличался. Как и тактичностью. — Деррис — козлина, — девушка попыталась открыть бурбон — ногти постоянно соскальзывали с крышки, постукивая о стеклянную бутылку и шурша пленкой. Выглядела при этом всём она максимально сосредоточенной и поразительно спокойной для её внешнего вида. — Я, конечно, знала, что парням и моча в голову может ударить и что они скоты те ещё, но чтобы изменять мне в моей же квартире. — Вау, — Кристофер прикусил собственный язык — ему вообще не стоило открывать рта. Стефани ничего не заметила, старательно борясь с пробкой и шипя каждый раз, когда потуги её не увенчивались успехом. — Не знал, что ты любишь помладше. — Я тоже не знала, — она резко поставила бурбон на стол, видимо, смирившись, что это испытание ей не по зубам. На лице её отразилась смесь глубокого расстройства в жизни и неистового гнева. — Думаю, справедливо будет признать, что я тоже далеко не святая. Меня больше привлекала фамилия Дерриса, чем он сам. Аддерли аккуратно открыл бутылку. Стефани радостно хлопнула в ладоши, потом достала из-под стойки две кружки — в них обычно во время перерыва наливали чай. Пока девушка занималась «приготовлениями», Крис сходил за влажными салфетками — навряд ли ему удастся сейчас уболтать её пойти умыться: начнёт же вредничать, ехидно говоря: «Теперь я навсегда такая!» Не то чтобы он испытывал какие-то особенные чувства к Стефани, или ему было жалко её. Просто Кристофер хотел посмотреть, что его сменщица прятала под тонной безвкусного, разноперого макияжа. Как и ожидалось, только через кучу пререканий парню всё же удалось вытереть лицо Стефани. Её кожа, до сих пор покрытая аномальным количеством угрей и прыщей для её возраста, в некоторых местах трескалась и сохла. Нос опух: то ли от травмы — по пути к магазину она упала — то ли от того, что его постоянно терли. Слишком светлые ресницы и брови терялись на лице. И только глаза, красные от слёз, блестели живо и красиво. — Ты поразительно заботливый сегодня, Крис, — Стефани усмехнулась. Обычно Аддерли ходил мрачнее тучи, сторонясь любых разговоров и лишних взаимодействий с людьми. — Пытаюсь отвлечься от дурных мыслей, — Парень перевернул табличку «открыто». Смена закончилась, но домой ему не хотелось: колесо продолжало свой неуклонный стремительный бег. Телефон его молчал, а это значило лишь одно: очередной нервный срыв, очередной его победный шот. — О, я думала с твоей-то фамилией у тебя не должно быть проблем, — Стефани грустно улыбнулась. Она, конечно, была далека от жизни трущоб, но прекрасно прочувствовала изнаночный мир Центра, полный «жадных тварей, готовых убить ради собственной выгоды». И самое страшное, что у некоторых из них была такая возможность. И в этом плане этот магазинчик ещё более отдалялся от стекла и металла: в нём всегда преступно тихо и спокойно, не считая естественных животных звуков. Не считая природы. — Клее — чертовски невезучая фамилия, — Кристофер сел на своё место. — Так что она уравновесила мою «карму». Стефани снова улыбнулась, взяла кружку и залпом её опустошила, шумно выдохнув. Она зажмурилась, судорожно, активно дыша через нос, сморившись вся. Кожа её покраснела, создавая ещё более комический эффект. Хотя Аддерли становилось смешно уже с того, как она с уверенностью и стойкостью настоящего камикадзе набросилась на столь крепкий алкоголь. Это было слишком броским, демонстративным отчаянием, которое легко списать на юношеский максимализм. Только Кристофер не любил эту фразу — «юношеский максимализм». Будто его в который раз отгораживали, запирали в какие-то условности, рамки из всё того же стекла с металлом — шагнёшь не туда и сразу наткнёшься на острые края. А он ведь весь ходячая крайность: искрящийся провод, затухающий с периодичностью, чтобы снова заискрить; неспокойная чёрная вода, омывающая берега Стикса; бушующее пламя с вздымающимися в небо огненными языками; острый кинжал, ждущий первой крови. — Видел вчерашнее ШоУ? — Стефани долила себе бурбона. Странно, но она совершенно не походила на свои двадцать восемь: нескладная, тощая, с торчащими коленками и ключицами да дрожащими тонкими, обветренными губами. Девочка, сбежавшая с нелепого фильма о подростках. — Не-а, — парень отпил из своей кружки. Ему словно сразу же обожгло горло — крепкий «взрослый» алкоголь нельзя было сравнить с тем, что доводилось пробовать Кристоферу на вечеринках в ярких пластиковых стаканчиках. — Случилось что-то интересное? — Не то чтобы интересное, просто победитель сам себя застрелил, — она усмехнулась — И все букмекеры стали довольно потирать лапки, радуясь выпавшему им джекпоту. Разве это неиронично? Выиграть в страшной игре на выживание, но проиграть самому себе. Философия саморазрушения. Кристофер пожал плечами: если бы у него был шанс оказаться на площадке, управляемой непосредственно Мыслящими и властями, то он бы не дал себя сломать — «трахают — трахни в ответ». Аддерли ухватился бы за любую возможность прогрызть их глотки и рты, скандирующие раз за разом одни и те же директивы: «МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ!» Его философия саморазрушения — это выжечь себя вместе с ними, но никак иначе. — Он просто был слаб, — Стефани похлопала глазами, уже спокойно отпила из кружки, а после этого, словно хорошенько всё обдумав, утвердительно кивнула. Какое-то время они молча пили, изредка перекидываясь совершенно пустыми фразами или мыслями. Порой они просто смотрели друг на друга и как-то глупо улыбались: то ли от неловкости, то ли от ударившего в голову алкоголя. Ливень поутих, теперь мирно стуча по стеклу, а не барабаня, будто дикий участник рок-группы. Животные непривычно не шумели, не бесились и даже не подавали голос. Странно жужжала лампочка в абажуре — Кристофер всегда ругал хозяина за ужасную любовь к ретро-стилю и дорежимным вещам. — Так откуда у тебя это дорогое бухло? — Аддерли чувствовал, как пьянел. И это чувство пугало и поражало одновременно. — Стащила у Дерриса, чтоб этому говнюку неповадно было, — Стефани тоже уже явно не воспринимала действительность — кожа её покраснела, глаза стали мутные, словно порой она и вовсе пропадала из этого мира, губы её растянулись в блаженной улыбке. — Пусть несёт ответственность за моё разбитое сердце и грёзы о легкой и счастливой жизни! — Тогда поздравляю тебя с возвращением в «холостяцкую» жизнь! — Крис чокнулся со Стефани. Ему было безумно легко и весело, наверное, впервые за долгое время. Он залпом выпил кружку бурбона. Жар усилился, горло резало, но тело словно стало воздушным шариком, стремящимся выше, к небу. — Не беспокойся, когда-нибудь Деррис женится на богатенькой дочери политика, и она будет долбить ему мозг насчёт детей, повышения и прочих радостей богачей. — Я надеюсь, его «продадут» какому-нибудь денежному мешку политикану, и тот уже позаботится о тощей, беспринципной заднице этого подонка, — Стеф чокнулась с пустой кружкой Кристофера и выпила свой бурбон. Аддерли мог назвать происходящее только сюрреалистичной картиной, чей потаенный смысл ему не постичь — девушка аккуратно поцеловала его. У неё были приятные губы, несмотря на то, что они трескались и были сухими. А ещё она сама была безумно горячая и мягкая: Кристофер прикасался до кожи Стефани бережно, боясь оставить какие-то грязные следы — он чувствовал незримую власть над другим человеком. Сейчас он мог сделать с ней всё, что угодно — и она не будет против. Но не потому, что в ней половина бутылки бурбона, не потому, что её обидел какой-то мажористый подонок, не потому, что где-то внутри девушка испытывала к Крису трепетные чувства — просто таковы были обстоятельства, таковой сложилась судьба. И Стефани готова ей отдаться полностью: если юношеское, наполненное максимализмом отчаяние — это всё, что у неё есть сегодня, то пусть оно поглотит её без остатка. Кристофер положил девушку на стол — упала бутылка с бурбоном, разбившись на тысячу осколков и оставив содержимое липким, огромным пятном. Полетела вслед одежда. Всё происходящее невероятно неловкое, поспешное сопровождалось такими же пьяными, сумасбродными, нелепыми поцелуями, касаниями: их тела горели, их тела жаждали уже слиться и забыться. В ту минуту казалось, что нет ничего более верного и правильного. Всё померкло, сконцентрировавшись на одном единственном действии. И он, Аддерли, отдался ей также полностью, как и она ему.***
На лестничной клетке толпились Мыслящие разных мастей: уже прошедшие должные операции, молодые стажеры и мелкие служащие, обычно занимающиеся документацией, — и следователи. Все они деловито занимались своими делами и увлеченно обсуждали что-то. Никто из них не замечал пришедшего Кристофера. Казалось, перед ним вновь непересекаемая черта, а сам он чужой, «нездешний». Поэтому Аддерли спокойно подошел к двери своей квартиры. Оттуда вышел совсем молодой Тай, чьи волосы уже потихоньку белели, но корни выдавали в нём шатена. Он удивленно ойкнул, улыбнулся поспешно, будто не помня, как это делается, отчего выглядел напряженно. Затем пропустил, проводил до кухни, ничего не говоря, и позвал кого-то из своих. Крис словно попал в немое кино — о таком им рассказывали на уроках искусства и даже показывали отрывки, вызвавшие у него абсурдный трепет перед людьми прошлого. — Так ты сын Агны Клее? — Пришёл следователь. В зубах у него тлел огонек сигареты. Мужчина то и дело морщился, потирал виски и смотрел на Кристофера полными злобы и усталости глазами. — Я Джон Делос, следователь по преступлениям, совершенным в Центре. Твоя мать закоротила свой ошейник, что привело к моментальной смерти. — Подождите, что значит закоротила? — Аддерли не верил своим ушам. Его жизнь всё больше и больше походила на сюрреалистичную картину, придуманную поспешно, без особого смысла, лишь бы совместить кучу всего и выдать за шедевр. — Разве Мыслящие не должны были заметить её позывы? Да и она никогда не умела обращаться с техникой, у неё такое бы попросту не получилось. — Её личный психолог рассказал, что Агна недавно начала осваивать азы «программирования и строения техники», — Джон затушил сигарету о пачку, сразу достал новую и поджёг железной, увесистой зажигалкой — явно подарок коллег и дань кинематографичному образу полицейских прошлых лет. — Мне жаль, сынок, но ничего не попишешь. Кристофер знал, ему не жаль: следователя волновало лишь то, во сколько он вернётся домой к своей располневшей, злой от токсикоза и крика малолетнего «мистера Делос» жене, пилящей его по поводу и без да подстрекающей купить новый, красивый кроссовер в кредит потому, что «её ноги уже не те, пора и о старости подумать». Или не так — скоро Джон приедет в свою пустую, холостяцкую квартиру, погладит располневшего кота, сядет перед телевизором и захохочет над краткой вырезкой «самых удачных моментов ШоУ». Во всём этом Аддерли был лишней, мешающей деталью, которую необходимо побыстрее убрать, чтоб вернуться к своим, «важным» делам. Поэтому Джон просто ушёл, вернулся к телу, оставив Кристофера с его проблемами один на один. И не то чтобы для парня эта ситуация была в новинку, просто именно сейчас это всё больно врезалось в сознание. Так обычно приходит откровение: неожиданно, резко и с какой-то грустной болью от того, что раньше не понимал, не знал, не думал. — Эм, мне неловко вас прерывать от ваших размышлений, но я думаю, вам стоит проститься с ней, — Тай, чей бейджик, совершенно не читаемый из-за жирных и кофейных пятен, свисал подобно гипнотическим часам иллюзиониста, окликнул Кристофера. Это был тот самый Мыслящий, с которым парень столкнулся у порога. — Скоро её увезут на кремацию. — Да, конечно, спасибо, — его подгоняло человеческое любопытство — ему любопытно увидеть, как изменилось лицо женщины, страдающей всю свою жизнь. Счастлива ли она теперь? Счастлив ли он? У самого Кристофера не было ответов на эти вопросы. Пройдя в зал, увидев воочию Агну, бледную, неживую и уже никогда бы не уронившую и слезинки, он ничего не почувствовал — ни дрожи, ни желания оплакивать эту женщину, ни обыкновенной жалости, ни пресловутого счастья. В нём, как и в ней, была пустота. Они почти всё время друг для друга являлись чужими, и её смерть этого не исправила. Аддерли жалел только, что им изначально не дали шанса изменить эту ситуацию. Он взял руку матери, поднёс ко лбу и со смешком тихо произнёс: «Какой насыщенный на события день».***
Одиннадцатый шёл позади, глядел в оба и то и дело чесал рану под «повязкой» — пришлось окончательно изорвать несчастную майку. Шедший впереди девятый молчал, иногда останавливался, вслушивался, а потом, ничего не сообщив «напарнику», продолжал путь. Честно говоря, Кристофера данная ситуация раздражала ещё с утра, когда они выдвинулись в путь. Но с другой стороны, они до сих пор участники ШоУ, а значит, где-то притаились и другие. Только вот Аддерли уже сильно сомневался в существовании поблизости врагов. Удивительно, но Акутион был из разряда перестраховщиков — ходил даже нарочито тихо, словно на цыпочках. По сравнению с ним «напарник» будто слон в посудной лавке: наступал на ветки, создавая невероятный треск, шуршал листвой, спотыкался о коряги и корни деревьев, матерясь и шипя. В какой-то момент Аддерли стал шуметь назло, пытаясь вывести девятого на разговор, агрессию, ну хоть какую-то реакцию. Но его терпению мог позавидовать любой — а вот одиннадцатый заскучал и шёл уже в удобном темпе, забыв о своей нелепой цели. Создавалось ужасное ощущение прогулки: монотонное, безопасное, расслабляющее и злящее своим спокойствием. Причём и злиться было глупо, словно орать на дождь за то, что он начался. Но Кристофер устал уже ждать подвоха — его ожидания уже не раз обманывались, что превратило ШоУ в не больше чем школьную экскурсию с интерактивом в виде стрельбы в редких белок и «людей». Поэтому все ухищрения Тиона вызывали в нём умиление и смех — будто недавно прячущийся за мамой тигрёнок пытался охотиться. — Всё же майку жалко, — Крис не выдержал тишины первый — он ещё с детства ужасный игрок в молчанку. — Пришлось то тебе на бинты рвать, то себя подлатывать. — Тебя серьезно в этой ситуации заботит майка? — Акутион даже повернулся, чтобы взглянуть в глаза этому сумасшедшему. То, что творилось в этой светловолосой, дурной голове, оставалось загадкой на уровне «в чём смысл жизни?» и «что ждёт нас после смерти?». Девятому никогда не постичь этого — это за гранью человеческой, адекватной логики. — Да, это эксклюзивный мерч ШоУ, — Кристофер продолжил как ни в чём не бывало. Этот экспресс великих мыслей не остановил бы и начавшийся резко апокалипсис, не то, что чужой скепсис. — Такие очень дорого стоят в Центре. — Если мы даже допустим, что ты победишь в ШоУ, тебя же всё равно выкинут за стену, — Акутион чувствовал себя взрослым, нянчившимся с непонятливым, любопытным ребенком. — Тебе её не продать. — А вот это ты зря, — Крис, ожидавший такого ответа, довольно улыбнулся. Пустые разговоры хотя бы заполняли его томительное ожидание. — Я довольно красив, поэтому могу приглянуться какому-нибудь извращенцу-политику. Он выкупит меня в сексуальное рабство. И... — Боже, не продолжай этот бред, — Девятый искренне недоумевал, как Кристофер вообще убил больше двадцати человек. Его поведение и преступление не сочетались друг с другом, будто Акутиона кто-то обманывал, приписывая этому немного не от мира сего парню жуткие вещи. Что поразительно, для расчетливого, хладнокровного убийцы Аддерли был жутко беспечным, хуже ребёнка. — Я, конечно, понимаю, ты творишь то, что тебе в голову взбредёт. Но постарайся хоть для приличия быть бдительнее. Одиннадцатый замолчал, шелестеть, скрипеть ветками, естественно, не перестал, но шёл тише, аккуратнее. Всё же девятый его забавлял — Кристофер никогда бы не объяснил, откуда в нём такое жуткое желание дразнить, издеваться, удивлять именно этого парня. Возможно, потому, что Тион был поразительно невинным, чистым и правильным для жителя этого города, тем более трущоб. Может быть, дело в скуке и любопытстве. Но ближе к правде находилось до смешного обыденное, злоебучее слово «судьба». Мимо промчался кролик — Акутион замер, словно ошарашенный кот. Аддерли не сдержал внутреннего умиления и подался неожиданному порыву: подошёл ближе к «напарнику», потянув его за руку, заставил наклониться и поцеловал. Губы девятого отличались от губ Стефани — они были совершенно другими: ещё тоньше, суше и холоднее. Кристофер отметил, что ему не особо сопротивлялись и что ему нравилось — от этого «пахло» опасностью. А что может быть чудеснее поцелуя со вкусом адреналина? — Признайся, ты просто, блять, ебнутый, Фер, — Акутион вытирал губы, пока одиннадцатый спокойно шёл дальше. Казалось, что он вообще ничего недавно не делал, и девятому это всё почудилось. Этот парень мог сделать всё, что угодно. Но по какой-то мистической, явно долбанутой причине выбрал именно поцелуй. — Возможно, — Аддерли заметил, это всё больше и больше его забавляло. — Тион, постарайся хоть для приличия быть бдительнее. Но если странности Кристофера — это дело приходящее и уходящее, то алогичная вера в этого парня, появившаяся у Акутиона, походила на какой-нибудь синдром или магию, не покидающую ни на минуту. Почему-то он не сомневался в том, что одиннадцатый его не тронет: в действиях «мажора» прослеживалось непонятное, но четкое желание уберечь жизнь девятого. Для собственной потехи или по доброте душевной — не так уж важно. Наверное, Тион никогда бы не поверил, если бы ему сказали, что за него будет переживать, хотя и в своей манере, парень из Центра. Наверное, это ироничная усмешка судьбы — связать столь разных, несочетаемых друг с другом людей в месте, где идёт борьба не на жизнь, а на смерть. У них даже цели разные: девятый желал умереть, не участвуя в этом, Аддерли пытался выразить протест, доказать властям, что его правда — истинно верная, и сделать всё это максимально эффектно, красиво. Философия саморазрушения, философия собственной исключительности — «ты ещё не понял, но ты проиграл, Фер». Лес закончился — они вышли на его границы с полем. Ветер колыхал траву. Атмосфера царила умиротворения и спокойствия. Здесь властвовала природа, демонстрирующая, словно это она загнала человека в его металлические коробки. По крайней мере, это оправдывало отсутствие других участников — они просто затаились, готовясь к борьбе как с опасными противниками, так и с причудами местной погоды. — Смотри! — Кристофер указал куда-то вперёд. Акутион постарался вглядеться туда, но ничего не заметил. — Смотри-смотри! Это город! — девятый вглядывался, пока и правда не увидел какое-то пятно. — Уверен, другие там. Аддерли счастливо улыбался, как собака, встречающая хозяина после работы. Он почувствовал: теперь уже ШоУ точно началось.