Добро пожаловать на ШоУ

«12 декабря.

В квартире отвратно пахло сексом, потом и женскими духами. Я встретил её на кухне — сидела невозмутимая, держащая сигарету меж пальцев и улыбкой скоблящая. По лицу размазана кровь и желтая помада.

В воздухе витало противное от приторно сладкого тона «привет, милый» и «твой папочка такой дикий»со смехом и тихой мелодией скрипки — из кабинета отца. Я бросил спешное «привет, Гера» и иду прочь — дальше от происходящего. Дальше от лицемерия.

Дальше от отцовского — «что-то не так?».

Камера выглядела опрятно — ни железных прутьев, ни сырости, ни чего-то либо ещё, что обычно пишут в книжках. Прозрачный, крепкий пластик открывал взор на весь участок. Спокойствие и ленивость будто повисли в воздухе, замерли фантомной запятой, после которой ещё не поставили и слова. Полицейские то и дело зевали — после введения ошейников их работа свелась к патрулю, редким вылазкам и отчетам. А, и «к профилактике» — вечерний обход тех, у кого Мыслящие нашли неподобающие мысли или «душевные» порывы. Адамс угрюмо вздохнул; ошейник давил на горло, как обыкновенная удавка; ссадины на руках горели и полыхали; во рту чувствовался привкус крови и кислотно-отвратное послевкусие от алкоголя с вечеринки. В голове до сих пор крутилась строчка песни, под которую отрывалась золотая молодежь. Перебивалась она лишь пьяным и отстраненным криком: «Драка! Драка! Драка!». Дверь участка открылась, впуская встревоженную фигуру Тая. На нём нелепо выделялась джинсовая куртка, совсем не по размеру — рукава короткие, сама куртка заканчивалась выше линии талии. Яркая красная футболка, наоборот старательно заправленная в черные джинсы, и только краешек её выбился, привлекая внимание. Кеды нелепо разноцветные. Белоснежные волосы взъерошены. — Простите, — голос нарочито безэмоциональный, «профессиональный». — Диккинсон Адамс здесь? Полицейский лениво перевел взгляд на гостя, зевнул и кивнул. — Ага, поступил недавно, — для виду мужчина шарил по столу руками, будто ища какую-то бумажку. — Пойман за драку. Благо, никто не пострадал. Но ему придется пройти курс сеансов и… — Не беспокойтесь, я об этом позабочусь, — не глядя Тай кинул на стол сумму залога, прошёл к камере и, смерив Адамса оценивающим взглядом, устало выдохнул. На улице прохладно. Диккинсон застегнул джинсовку — Тай отдал её, вернул истинному хозяину. Вокруг сверкали огни, спешили куда-то люди, а тут и там суетились чуть выпившие и разгоряченные подростки, желающие развлечься. Верхний экран, закрывающий город на ночь, показывал искусственные звёзды. Клыки Центра переливались, отражая огни ночного города. Адамс отметил, что атмосфера похожа на середину подростковой комедии-мелодрамы: ещё не все проблемы решены, но любовь уже победила всё. — Нон, я… — Не говори ничего, — Тай курил, руки предательски дрожали. — Ты можешь представить, как я переживал? Как волновался? Что я должен был подумать, услышав, что ты в участке? Возможно, у меня отняли часть чувств. Но я вовсе не бесчувственный. — Мыслящий скинул на землю пепел, надеясь, что голос его не дрожал так же как руки. Жить эмоциональным инвалидом тяжело хотя бы потому, что отвыкаешь от многого. Адамс ужасно хотел сказать какую-нибудь гадость. Просто потому что устал — внутри ядреная смесь гормонов вспыхивала от каждой мысли, наполненной юношескими, гиперболизированными предрассудками; это химическая реакция, которая оставляла после себя выжженную землю. А Тай, которому почти стукнуло тридцать, не понял бы — в свои шестнадцать он был таким же? Дик мог судить только со слов самого Мыслящего. — Нон, извини, — Тай, неохотно признал, что погорячился, но вслух ничего не сказал. Только кивнул, принимая извинения. — Ничего, Дик, — потрепал по голове, выкинул окурок, притоптав ногой и устало надеясь, что никто из коллег не узнает об этом. — Идём домой, я ужасно устал. В их квартире темно, но ни один из парней не включил свет. Они упали на кровать синхронно, казалось, даже дышали в унисон — Дик безумно хотел целоваться и шептать какие-то глупости, аж губы жгло; Нон мечтал о крепком сне и отсутствии проблем с Адамсом старшим. Непривычная тишина давила, но не напрягала. В этом есть что-то интимное — по крайне мере, парень воспринимал это именно так. Цифра шестнадцать дразнила, напоминала, что, вообще-то, ему следовало бы обуздать свои мысли. Что, вообще-то, Мыслящий должен просто приглядывать за ним. Что, вообще-то, это всё слишком неправильно. — Нон, — вкрадчиво начал юноша. — Можно я тебя поцелую? И не дожидаясь ответа, Диккинсон приблизился — Мыслящий сразу уперся руками в грудь пылкого парня. — Нельзя, — максимально отстраненно и пусто произнёс дефинкер. Только за совращение малолетних ему попасть на ШоУ не хватало. — Я могу снять ошейник, — Дик аккуратно целовал пальцы парня: по одному, осторожно, боясь, что он их отдернет, выгонит, наорет. Сердце Мыслящего противно заныло — этот мальчишка подбивал его вечно на странные поступки. — Не надо, — губы у Диккинсона невероятно мягкие и податливые; Нон уверен, что сходил медленно с ума — он попросту не должен испытывать возбуждение, но оно заполнило все мысли, мешая думать. Как же Мыслящий благодарен, что им не нужно носить ошейники, иначе его бы точно отправили к психотерапевту. — Мне завтра на работу, а тебе в школу. Адамс поморщился — это так грубо слышать не высказанное, но явное «ты ещё ребенок». Темные волосы лезли в глаза; в темноте он не мог видеть, но знал, серебристые пряди лежали сейчас в хаосе; тело Мыслящего подрагивало — так близко и так недоступно. Нон привстал — искусственный лунный свет предательски «неожиданно» осветил фигуру дефинкера. Бесцветный Мыслящий тепло улыбнулся. — Ты слишком нетерпелив, — лукаво заметил он. Диккинсон поблагодарил, что «луна» не осветила его лицо и что его смущение не будет замечено. — Думаю, в награду я всё же подарю тебе поцелуй на ночь. Дефинкер оставил легкий, нежный поцелуй на виске и направился в свою комнату. Про себя он подумал, что юность пахла алкоголем и проблемами. И приятными поцелуями.

« 5 сентября.

Отец встретил меня запахом сигар и прищуром черных глаз. Выглядел он как большой, наевшийся и счастливый кот. Шторы были задернуты; лампа отдавала розовым противным неоном; лежащая в ногах проститутка мурлыкала и ластилась об отцовскую руку. Как в дешевой порнухе. Или в идиотских ситкомах.

Ситуация абсурд — отец добил, произнося с ухмылкой: «Не стесняйся, ты же наверняка уже трахаешься со своим дорогим Мыслящим». Гера чуть нахмурилась. Я бросил быстрое «мы не трахаемся» и попытался уйти оттуда. Кинутое в спину «просто потому что ты глупый ребенок с громкой фамилией» остановило.

Гера недовольно рыкнула, вылизывая старательно его руки, словно это член, за который ей хорошенько заплатят. Неон резал глаза; лицо Клауса Адамса не выражала теперь ничего; хлюпающие «развратные» звуки давили на мозг. Траектория моего падения вниз — мой упадок, моя точка экстремума: то ли минимума, то ли максимума.

Моё «ты ничего не знаешь, ублюдок» — беспомощный протест перед отцовской правдой»

Ручка стучала громко, выводя всех присутствующих из спокойного почти дремного состояния. Вслух никто ничего не произносил. Адамса это раздражало — казалось, он мог хоть каждому в рожу плюнуть, однако все его одноклассники не возразят. Пока это он. Пока именно сын чертового Клауса Адамса. Девушки шептались, бросая на него беглые заинтересованные взгляды — «он такой милый, не так ли?», «ох, думаешь что-то произошло?», «Дик похож на котенка». Парень хмурился. — Эволюция, — профессор на стук не отвлекался, глядел в пустоту и говорил отстраненно-тихо. Галстук-удавка старомодной стрелкой свисал вниз по огромному упитанному животу. Снежно-белая рубашка нервировала — этот «пустой» цвет ярким маркером въедался в сознание Диккинсона. Черное и белое — безжизненный монохром раздражал. — Это естественный процесс, за которым следует изменение генетического материала популяции. Всем всё равно — никто не слушал. Адамс делал вид, что слушал, но белое мазало по лицу раздражающим маркером; незримое черное, находящееся близко, выводило из себя. Правильно-неправильно слова скрипучим звуком заевшей пластинки вплетались в мысли: меж его «как у него» и «взрослый, он слишком взрослый» ложилось «естественный отбор» и «наследственность». Он терялся среди них и не понимал, какая его, а какая услышана извне. «Генетическое разнообразие» удобно легло перед «наверное, я у него не первый». Дик и сам не понимал, зачем ему быть первым. «Это эгоистично» — промелькнуло вслед учительскому «загар — это проявление фенотипического признака»; «второй, третий, десятый, сотый разве это так важно, если у нас всё хорошо» — попытка смириться; «это не гонка» — отчаяние, переплетающиеся с девчачьим «закадровым» — «знаешь, возможно, мой ошейник передаст это Мыслящим, но я бы трахнула его» и «Нэнси! Боже как вульгарно, за это и люблю тебя, дурочку». «Это не гонка» — повтор, поставить на репит, чтобы не дошло очередное «мы все продукты эволюции» и «он такой милый, когда хмурится». Вдох-выдох. Стук прекратился — рука вывела на тетрадных полях «не изводи себя» в клетке; клетка синей типографской краской делила предложение, издевательски оставляя вместе «изводи себя»; точка медленно превращалась в черное болото-кляксу. Сумасшествие, настоящие помешательство — это не любовь, не любовь, не любовь, нелюбовьнелюбовьнелюбовьнелюбовь. — Это не любовь! — Его крик пронзительно громкий среди шепота одноклассников и учительского рассказа; его крик верхняя точка экстремума — за ней последует минимум, да?; его крик землетрясение в девять баллов — их недоумение и испуг это подтверждали. Его крик — это «сходите, господин Адамс к мисс Сильвер» — отправная точка к кабинету психолога. В коридоре тихо — западное крыло всегда такое отделенное ото всех. Дик крутил ручку. Дик попросту нервничал. Деревянная дверь как привет из прошлого и нечто инородное среди этого города металла и стекла. Ему казалось, что никогда не придется столкнуться с мисс Сильвер — местным психологом и странной женщиной в белом халате. Белом. Вдох-выдох. «Его» монохром — это всего лишь бессмысленная погоня за черным и белым. А если он её сам начал, значит, и закончит также. Сам. Дверь открылась неожиданно. Мисс Сильвер, всегда добродушно улыбающаяся, ойкнула то ли для вида, то ли правда не заметила, а затем доверительно спросила: «Тебя ко мне направили?». Словно давая шанс сбежать. Диккинсон кивнул, направляясь в кабинет — назад пути нет, критическая точка достигнута. — Так-так, я Джози Сильвер, можешь звать меня просто Джо, — рукава мятного свитера выглядывали из-под халата; щеки румяные, нежно-розовые, будто раскрашены акварелью; длинные ресницы «порхали» как бабочки в такт настенных часов — старомодно и раздражающе; на губах нет помады, только почти искреннее дружелюбие. — А как зовут тебя? — Диккинсон Адамс, — рюкзак неожиданно тяжелый — рука так и тянулась поправить лямки, убрать куда-нибудь ручку, сделать хоть что-то. У него нет сил на дружелюбие — бессмысленные вещи выматывали хлеще любой нагрузки. Поэтому он старательно придумывал всему происходящему смысл. — Ты выкрикнул среди урока очень странную фразу, — Джо указала на софу перед своим столом. Адамс плюхнулся, не проронив и слова. В голове до сих пор каша из эволюционной теории и своих мыслей. Он устало вклинивал меж них новую: «эта женщина поможет перестать гнаться». — Да, — Дик ответил, потому что тишина напрягала. Давила на уши. Сознание. Лезла ебучим монохромом в его образы, мысли, реальность — пятна уже расползались перед глазами, он точно их видел. Туда-сюда, как мушки, отвлекая и раздражая. Карябая и утомляя. Провоцируя. — Не хочешь сказать, что это была за фраза? — У этой женщины блестели ногти от бесцветного лака, лицо от тонального крема и глаза от обыкновенного любопытства. Тик-так. Черное кралось за белым, опасным волком шло по следам беспечного кролика. Тик-так. Мятное нежное шёркалось о стол, мятное вытянутое пальцами-нитками оставалось тут и там. Тик-так. Его напряженное, взволнованное лицо отражалось в карем блескучем цвете её глаз. Тик-так. Серая нить ошейника дрожала красным огоньком — они всё слышали, они всё знали, он всё слышал, он всё знал. Тик-так. Ручка привычным бесцветным пластиком вплавляла в то «море» мыслей фразу, заевшую пластинкой древнего, дорежимного времени винилового проигрывателя. — Это не любовь, — Дик говорил тихо. Словно не понимал, что его в любом случае услышали. Если не психолог, то Мыслящие. Если не они, то кто-нибудь ещё. Кто-нибудь ещё — есть всегда. Такова уж жизнь среди металла и стекла. Без личного. Без тайного. Без возможности ошибиться. — Что ты этим имел в виду? — У этой женщины нет такта. И Адамс не вправе её судить — откуда оно, когда металлическая удавка на шее передавала любую мысль тем, кто уже мог судить и карать. — У тебя проблемы? Твоя девушка или парень не понимает тебя? Всё хорошо? Адамс не слушал уже — стандарт безразличием выедал очередную прореху в потоке мыслей. Теперь там приютилось брошенным беспомощным котенком «ты можешь рассказать мне всё». Его черно-белое — это лишние проблемы для них. Его чувства — это проблема. Его существование — проблема. И черное густо мазало взмахом ресниц мисс Сильвер; лицемерное белое зубами её улыбки шкрябало по глазам; серое её спокойным ошейником и мирной красной лампочкой латало все мысли в одно огромное ясное «всё хорошо». — Не беспокойтесь, со мной всё и правда в порядке, — дежурные фразы, дежурная улыбка. Лишь бы уйти. Сбежать. — Я всё же думаю, что тебе стоит поговорить со мной, — она уставшая. Ей явно хотелось поспать пару-тройку часов, а жизнь заставляла выслушивать очередного глупого подростка. Стиснув зубы, улыбнулась дружелюбной улыбкой, хлопнула по коленкам ладошками и примирительно начала. — Окей, если ты не хочешь говорить со мной, то может тебе стоит завести дневник? — Да, думаю, это отличная идея, — Адамс кивнул, пулей выскочил из кабинета, не дождавшись разрешения, и в голове только саркастично-победительно отметил, что все эти психологи одинаковые.

«10 сентября.

Гера водит меня по музеям, галереям, кафетериям и ресторанам — будто выгуливает. Желтый цвет её помады больше не раздражает. Цепляет взгляд, но не въедается в сетчатку противным, несмываемым пятном. Она даже учтиво сидит со мной в Садах Клыков.

Мы почти не разговариваем. По крайне мере, не так, как обычно — перекидываемся знаками-шифрами, жестами-флажками и взглядами-точками: импровизированная азбука Морзе дает периодически осечку. И мы дополняем её словами.

Гера «говорит», что устала, что истрепалась, что уже ничего не понимает. А из слов только «прекрасная погода» и «этот красный шарф тебе к лицу».

Гера «говорит», что ей очень меня жаль, что, возможно, за этим городом есть какая-то другая жизнь, что ШоУ кажется ей глупой игрой. А из слов только «приятно было погулять сегодня» и «не забывай хорошо питаться и тепло одеваться, поговаривают, экран снова барахлит, и, наверняка, будут похолодания».

Гера «говорит», любовь, секс, чувства, люди — всё это бессмысленно и пусто. А из слов только «если была бы помоложе, обязательно бы за тобой ухлестнула».

Я говорю, глупости. И из слов тоже только глупости»

— Так ты крикнул при всем классе такую неоднозначную фразу? — Проститутка шла вальяжно, кошачьей поступью огромных шпилек и стуком въедливым привлекала внимание, взгляды, грязные мысли. Юбка карандаш целомудренно скрывала ноги и сетчатые колготки; сапожки из кожи натуральным, естественным цветом и материалом примагничивал невольно взор Дика; полукаре приятно очерчивало лицо. — Да, — Адамс чувствовал пристальные взгляды. Чувствовал удушающее «праведное» действие ошейника — он словно горел неистовым пламенем. Происходящее странным натюрмортом из отдельных предметов выстраивалось в голове, вставало клином в пустом пространстве, где ещё недавно неугомонным пчелиным роем метались мысли. Серые ошейники, юбка-карандаш, мятные свитера на манекенах за витринами, желтая странная помада, которую вытащила Гера из сумки, чтобы «поправить» макияж, огромная вывеска «Праведник» над дешевеньким баром. — Да, — вторила ему девушка [женщина?]. — Исчерпывающе. — Просто я не могу никак объяснить это, — Адамс поймал взглядом быстрые, оточенные движения Геры. Она выглядела достаточно «непривлекательно» для проститутки. Чрезмерно эксцентрично? — Думаю, я проебался. — О, боже, Дик! — Она нахмурилась, театрально возмущенно насупилась. — Не выражайся при леди! Диккинсон ничего не сказал, пожал плечами — если эта женщина отшучивалась, значит, тему не нужно продолжать. Они ни друзья, ни семья, черт возьми, даже ни любовники — так, две бесполезные константы, встретившиеся в формуле, но несократимые. Так легко не вычеркнешь. Так легко не уберешь. Будут надоедливо мешаться, мозолить глаза, всем своим безмолвным видом кричать «мы здесь! Мы тут!». Адамс устало признал, что так или иначе он всего лишь набор символов: буквенных или численных — не важно. Да хоть брошенный кем-то на пустом пространстве одинокий знак препинания — запятая с уродливым хвостиком: и «да», и «нет», дразнящие сознание. — Картинная галерея, — Гера аккуратно взяла юношескую руку и повела в сторону. — Хочу туда. Внутри полно народу — Адамс поморщился, надеясь, что не встретит никого из знакомых. Полотна мелькали абстрактными фигурами, ломаными линиями, геометрией цветов и белизной пустых пространств. Вокруг них толпились знатно чеканившие шаг богатеи, пестрившие золотом, бриллиантами и пайетками платьев их спутниц. Тут и там сновали критики — их взгляды выдавали снобов; их жесты кричали о скуке; их губы дрожали от невысказанных саркастичных комментариев. Гера шла рядом, заботливо держа Дика за руку — они со стороны выглядели как влюбленная, счастливая пара. Со стороны они были иными — отделенными ото всех. — Это странно, неправда ли? –У неё заговорческий шепот. Она чересчур интимная; Диккинсон почувствовал мурашки — страх расползся по телу, липко обнимая и лаская. — Никогда бы не подумала, что у меня будут такие «свидания». Гера пахла духами — чем-то предательски яблочным и коричным; чем-то обманчиво сладким и притягательным; чем-то опасным. Адамс знал, что сам пах потом и солью — это его страх, прилипший к спине и вечно шепчущий странные вещи. Ужасные вещи. Единственное, что он не помнил — это запах Нона. «Это досадно» — ползучая змея шипела над ухом. «Это правильно, это оправдано» — голосом проститутки отдавалось над левым ухом — « так не будет больно, так не будет больно». — Я тоже, — он ответил запоздало, волнуясь, что момент упущен. Но Гера улыбнулась — желтое ярким маркером, обычно выделяющим важные записи в тетради, расползлось по её лицу; желтое искусной канарейкой пело жуткую мелодию: «ты ему не нужен, ты ему не нужен, ты ещё мал, ты ещё мал»; желтое резало ножом по тем местам, где оно могло когда-то остаться, но так и не осталось. — Это всё безумно странно. — Наверное, вскоре это всё закончится, — картина перед ними куча треугольников и пестрые цвета. Среди них метался желтый — туда-сюда меж синего и красного, зеленого и розового, черного и белого. — Ладно, я пройдусь чуть-чуть. Не скучай. Быстрый поцелуй в щечку — Адамс смущен и расстроен. Растерян. Гера мелькала среди дорогих костюмов и платьев; его желтое среди моря черного и белого. «Возможно, если бы не он, ты бы любил её» — сожаление расползалось по горлу, терновником царапало внутренности, противным зудом растекалось по коже — «ты бы спас её, но теперь нужно спасать тебя». Он спешно пытался затеряться, вторя ей, среди людей. Но Дик остановился возле странной картины. На табличке емкое «Одиночество». На полотне пустота и точка. В голове мешанина из мыслей — там столько всего, что скоро, наверное, не останется места ни для чего. — Понравилась эта картина? — Этот парень выделялся синевой волос, тонкой ниткой ошейника — последняя модель — и улыбкой победителя. — А, да, — Адамс быстро перевел взгляд на «незнакомца». — Кристофер? Я думал, ты не любишь эту галерею. — Почему? — Аддерли расслаблен. Дик ему завидовал — «старший братик» не знал бед и забот. — Потому что это галерея моего отца? Или потому что это абстракционизм? Или. Он замолк, перевел взгляд на безликую толпу — золото, золото, золото; желтый, желтый, желтый [оно скачет как попрыгунчик из детства] [прыг-скок, прыг-скок] [пестрое разъедает глаза, залезает под кожу блестящей пудрой, ложной надеждой и могильным крестом — отныне кремируют, оставляют в вечном круге жизни оксидом углерода и прочей гарью, гадостью, мерзостью]. Адамс чувствовал иррациональный страх; Кристофер не моргал, смотрел цепко, будто запоминая что-то или подбирая слово. Где-то мелькнула Гера — канареечно-желтый удушающим смехом дробил кости. Безумный круг Сансары неоново-желтым вычерчивал незамысловатую линию. Желтый осенней листвы выкладывался в одно огромное «Безумие». Гнойно-желтый, льющийся из старой раны, оставался нелепыми пятнами на веках — тени от поцелуев безумцев, от опавших мыслей, слезших змеиной кожей. Самый яркий желтый клеткой для птицы выбивал четкое и ясное «заперт» [Дик — это запятая, не определившаяся и оставшаяся между «да» и «нет»] [Кристофер — это точка, оставленная между «Казнить» и «нельзя помиловать»] — Дик, ты немного запутался, — Аддерли улыбнулся мягко и чутко. — Если идти по одной стороне, то точно можно найти выход. — Дружеский совет? — Адамс вскинул бровью — протест ради протеста, нет после чужого да, противовес любому мнению [везде опасность, не так ли?]. — Он самый, — Крис шел, стуча каблуками армейских ботинок.

« 16 октября.

Встреча с Кристофером в галереи вывела меня из внутреннего баланса. Несколько лет ведения дневников и ежедневного утреннего моциона с последующим контрастным душем разлетелись, как карточный домик от одного единственного взгляда на бешено синий.

Синий и желтый — в итоге зеленый. Зеленый — это цвет спокойствия. Это цвет травы, листвы и…

Наверно, перед собой бессмысленно оправдываться. Тем более, когда в голове сумбур, выстраивающийся хрупкой башней: мысль нанизывается на мысль, слово переплетается со словом, фундаментом ветхим и жалким ложатся эмоции и чувства.

Крис, наверняка, выкинет какую-то глупость. И башня рухнет. Так было всегда»

На вечеринке скучно: золотая молодежь резвилась, поднакочавшись выпивкой и таблетками. Дик потихоньку попивал колу с виски. Голова уже пьяно кружилась; мир качался, будто огромная колыбель; тело ощущалось тяжелым и чужим, разгоряченным и пошлым, чересчур чувствительным и развратным. Музыка отбивалась дрянными битами и вульгарным текстом, облаченным в рычащий бас вокалиста. Пластиковый стаканчик сминался пальцами — пара капель упала на землю и белоснежную скатерть; они смешивались с водой, наполненной хлором, с бассейна. Адамс сделал глубокий вдох — от цветных огней гирлянд, подсветок и иного освещения болели глаза. К скуке добавилась лень — хотелось спать и ни о чем не думать. — Вечеринки — это такая переоценённая вещь, — голос прозвенел колокольчиком, предупреждающим приход редкого посетителя; чужие хрупкие руки кутались в джемпер; высветленные белые волосы прилипали мокрыми прядями к подбородку, щекам, шеи. Незнакомка поймала долгий взгляд Адамса на себе и понимающе улыбнулась, будто привыкла. — А, это, да. Прости, вечно забываю. И она молчала какое-то время, словно надеясь, что он не попросит объяснений и остановит её. Но Дик лишь пьяным неосознанным взглядом дробил белый на спектры. — Мои родители Мыслящие. Оба. — Странная девушка, наконец, села рядом, подхватив со стола красный стаканчик — её антрацитовый лак отвратным контрастом резал по мыслям, смешивая кровавые реки с угольно-черным: его первую кровь с тогда блестящей чернотой ногтей дефинкера. — Когда я родилась, они уже прошли через операции и полностью стали достопочтенными Таишей и Таем. Я чувствовала себя там белой вороной. Секунду она думала, а потом рассмеялась, обнажая милые ямочки, звенящий смех и запах мятной жвачки с алкогольными парами. Адамс сначала не понимал, глядел пусто-одурманенными глазами, шевеля напряженно уже заржавевшими шестеренками, складывая неясный паззл. А потом тоже улыбнулся. «Белая ворона» — это скорее про Мыслящих, чем про обычных людей. Ведь именно первые лишены цвета, абстрагированы от мира и готовы в любой момент выцарапать глаза непутевому проходимцу. — Меня зовут Мика, — рука убрала со лба мокрую прядь, скользнула по уху, чуть задевая круглую серебряную серьгу — не ярко, это главное. Адамс бегло оценил её одежду — серое, черное, белое. — А ты? — Диккинсон Адамс, — казалось, голова кружилась от изобилия монохрома; этой девушки было чересчур много; её слова отдавались чечеткой по надгробной плите, выстроенной дорогим виски и шипучей сладкой колой и положенной сверх его мыслей. — Можешь звать меня просто Дик. Рад знакомству. — Если ты так радуешься, боюсь представить, как грустишь, — мокрые от воды губы мертвецки синим оттенком складывались в привычное «сумасшествие», тянувшее вслед за собой отчетливое «ты немного запутался». Это «немного» смущало. Это «немного» отдавалось щемящей болью от потерянных возможностей. Просто от чего-то потерянного — не нужно дополнений и пояснений. Это ощущение говорило само за себя. — Есть сигарета? Он мотнул головой. Мика сморщилась, согнулась, устало выдохнула, спрятав ладонями лицо — что-то внутри неё сломалась от одной простой фразы. Дик испугался. Произошедшее влекло за собой чувство вины, пилящую совесть и непонимание, разгорающееся от страха. Это слишком странно. Это слишком легко. Это просто слишком — он не мог, он не такой, он не думал, не предполагал, он ничего не понимал. [серое — это между белым и черным] [это та же запятая, только уродливее: серое — это неудавшееся белое или черное] [антрацит, мрамор, гематит, слоновая кость, магнетит, молоко, морион, кости] [черные дыры его вставок на форме, ебучего галстука и туфлей по утрам привлекали взор, затягивали — единственный акцент на этом белоснежном полотне] [его Тай с девяткой и кличкой проводил его с улыбкой, сказав «повеселись» и поцеловав в самый уголок юношеских губ] — Иногда я думаю, что все эти чувства — это что-то неправильное. Она одернула руки, пригвоздила своими слишком голубыми глазами к месту, не давая теперь и шанса на побег, внимательно слушая, что же он хотел ей сказать. Где-то противно взвизгнула Марта — её парень кинул в бассейн; послышался гогот и пьяное одобрение, а после них подначки и громкое, вульгарно содранное с дешевых старых комедий «Пей! Пей! Пей!»; перебивка по стаканчику ногтей Мики оглушала и волновала, замещая сердцебиение. — Когда их слишком много, то, кажется, уже слишком мало меня, — его стаканчик пуст, скомкан и упал на границу между землей и кафельной плиткой. Рядом шуршало фольгой пустой пачки от тонких яблочных сигарет и чужим отчаянием, спрятанным за тряпки и монохром. Веяло осенней хандрой или подростковой меланхолией. — А когда их мало, то есть ли уже «я»? Пачка отскочила от мусорки, упав в общую кучу. Её взгляд выражал четкое и громкое «молчи»; саркастичная дуга губ Диккинсона ясно произнесла: «но всё это лишь побег». — Но все эти вопросы вновь и вновь возвращают к одному. — Мика попыталась хрустнуть пальцами — зашипела, устало вдыхая и выдыхая, словно обреченная на смерть. — К субъективности. Моё черное может быть твоим белым. А наше серое навряд ли совпадет с третьим. — У него есть дешевые речи; дешевые слова; дешевые мысли. [от дорогого он старательно отказывался, убегая от золотого, красного и зеленого] [мысли скакали бабочками: Атлас персидским ковром выстилал комнату со стенами из Урании и потолком Парнасиус, давящим на одинокий стул с нежной девичьей фигурой и Ночным Павлином вместо лица] [Лимонница нимбом крутилась вокруг его головы] [Как только он хочет солгать, над его головой появляется нимб.Это желтые бабочки! Желтые бабочки!]* — Красивые речи, чтобы склеивать девчонок? — Она улыбнулась с пониманием и отвращением, словно увидела извращенца. Плиссированная юбка приоткрыла чулки с развратным кружевом — как в эротических журналах, только «крокодилов зацепок» не хватало. — Мог бы тогда и сигареты носить, раз такой донжуан. — Девчонки меня не интересуют, — Мика ойкнула, убирая «заманчивую» линию кружева, дергая губами, стараясь улыбнуться или произнести что-то. Адамс пожал плечами. Внутри водоворотом затягивало опасное «мог и попробовать» и «ты ведь даже не знаешь». Чужой румянец походил на вишню — казалось, его можно стереть [раздавить] пальцами. — Но ты неплохой собеседник, Мика. — Неужели, — пряди потихоньку сохли, становясь ещё более белыми. — Ты тоже станешь Таишей? — Дика морозило. Он никогда не интересовался матчастью данного вопроса: его пугал сам шанс узнать что-то не то. Что он уже ничего не чувствовал. — Ага, — она похлопала по коленкам, неловко улыбаясь. Так делают обычно дети, когда их просят рассказать о своей мечте — с радостью, непоколебимостью и ожиданием похвалы. — По правде, родители предлагали мне пойти в академию и всё такое. Но я решила пройти свою подростковую жизнь как самый обычный человек. Поэтому я здесь. Думала, почувствую некое воодушевление или ещё что-то. — И? — Адамс поежился, пьяным, дерганым движением пригладил свои волосы, смазано коснулся щеки и ошейника — холодный металл обжигал. — Через неделю будет моя первая операция, — она потянулась за стаканчиком, чуть не рассчитала и свалила его. Цыкнула. — Мне разрешили. Сказали, что у меня всё точно получится с моей родословной. Что буду отличным дефинкером. — Но это опасно, — в нем одна вторая уставшей вымученной жалости и отборного виски смешались с совсем безрассудными мыслями. «Не хочу быть таким же жалким как она» и «никогда, никогда не буду таким» заменили любую молитву — это общество атеистов, тут нет места его слепой вере в притягательно опасный монохром с запахом сигарет и взрослыми уступками. — Если что-то опасно, то не значит, что не стоит попытаться, — от неё веяло подростковым фильмом или книгой — чем-то слегка запутанным, но легким и понятным. — Сожаления — худшая мука. Потому что изменить ничего уже нельзя.

« 30 декабря

Мика больше не появлялась. И казалась уже каким-то дурным сном.

Год подходил к завершению — осенняя хандра и депрессия сменились легким ознобом и желанием крепких объятий. Запах корицы и цитрусовых отдавался в сердце грустью и неизбежностью. Менялось всё: дома, улицы, люди вокруг. Даже я.

Ничто не постоянно. Ничто не статично. По крайне мере, в это хотелось верить. Иначе многие вещи были зря. Любая система стремится к хаосу. Может тогда мой «хаос» — это ты….

Глупую чушь так легко сказать/написать/сделать. Глупость липнет жвачкой на подошву, крепко въедается в мысли, тянется, как нуга, от поступка к поступку, становясь уже не случайностью, а закономерностью. Принципом. Жизненным кредо.

Она сказала, что сожаления — худшая мука. Я бы назвал худшей мукой неопределенность»

«Селест» непривычно пустовала. Скучающие зеваки лениво рассматривали картины и перешептывалась. Адамс ходил туда-сюда, не останавливаясь подолгу не у одного полотна. Он словно искал что-то. Или кого-то. Толстовка свисала с него, выдавая, что это чужая вещь. Иногда Дик подымал рукава, чтоб те не мешали, но они снова и снова падали, заставляя его повторять это действие по кругу. Создавалось ощущение, что он сильно нервничал. Но на самом деле Адамс впервые за долгое время чувствовал спокойствие и некую апатию. Руки, испачканные красным, держали куклу и нож — внизу маленькая подпись автора, на табличке «Справедливость?». Среди прочих абстрактных, геометрических и чересчур «глубоких» работ эта притягивала невольно взор и заставляла усомниться в правильности её местонахождения. «Кто-то ошибся» — мелькнуло беглой ящерицей по бревнам вдоль лучиков солнца; «она тут неслучайно» — огромным удавом поймана ящерка; «возможно, я должен что-то понять» — адским пеклом обжигало и горячило тело. [никто не поможет тебе, пока ты сам не признаешь в чем проблема] [ты есть проблема] — Необычная для этого места картина, — Нон вывел его из задумчивости. Красная клетчатая рубашка абсурдным компромиссом злила и выводила из себя; такое невинное участливое лицо раздражало свечением ангельского нимба. — Думаю, мистер Адамс бы её одобрил. — В ней сочетается невинность и угроза? — Разговоры об отце выводили из себя. Они словно начинали новый круг ненависти, новый виток — распаляли костер, который, казалось, уже потух. — Выбор, — Мыслящий двинулся дальше. Разговоры о «Мистере Адамсе» возвращали на четыре года назад, к тому его небрежно брошенному «присмотри за моим проблемным сыном», в котором читалась скрытая издевка и подтекст. Такой очевидный подтекст. Диккинсон зол — голос отца, фамилия, напоминающая об их родственной связи, сам дефинкер — подарок, ещё один показной жест, чтобы превосходство ощущалось противной удавкой на шее [будто ошейника не хватало]. Во всём издевательство, унижение, пощечина, такое понятное и легко читаемое «ты мой сын, всего лишь мой сын». Он в клетке — заперт, предугадан, распотрошён на «юношеский максимализм», «протест» и «сын политика»: его характеристики вписали бы в свидетельство о смерти, прежде чем развеяли бы прах. — Если я скажу, что не люблю тебя, ты уйдешь? — Дик не хотел этого говорить. Это так по-детски. Это так наивно. Словно ему обязательно должны сказать правду. — Если я попрошу взяться со мною за руки, вы это сделаете ради меня? — Нон улыбался тепло и солнечно. Будто чужие слова не разбивали его сердце — [оно же ничего не чувствует] [он симуляция жизни; не более чем оболочка от настоящего человека; инструмент для строительства нового светлого будущего]. На самом деле он хотел поцелуя, но тут так много народу, а Дику ещё всего лишь шестнадцать. Обстоятельства колючим терновником сжимали сердце — симуляция, это симуляция, Нон, ты просто стал прекрасным актером. Адамс смотрел ему в глаза — черное бездонное море, чертовы гематиты, пожирающие всё. Он не мог этому противиться — протянул руку, улыбнулся в ответ, как будто того вопроса в духе «а ты меня любишь?» и не было. — Это непохоже на правду, да? — Нон опьяняюще теплый — Дик держался за него так крепко, как обычно дети, переходя дорогу, хватаются за матерь. Мыслящий дразнящий и взрослый. Никогда его не обидит, не предаст, не тронет и не полюбит — по крайне мере не так чувственно, не так наивно и верно. У него другая любовь, она как двоичный код: бинарная и логичная. — В юности, в академии, я часто представлял, как буду вот так идти, держась за руку с какой-нибудь Таишей. Может как я с простым кодом, может с какой-нибудь из сотых, тысячных. Но держусь за вас. В этом «вас» преданность цепного пса — когда он говорит на «вы», значит, всё серьезно, значит, им нужно подыгрывать Обществу. Адамс в протест хотел попросить чего-то невозможного. Хоть захудалое «давай сбежим вместе». Только бежать некуда — за стеклянным куполом бескрайние земли с такими же городами [, а в них ШоУ, ошейники и Мыслящие] [, а в них добрая нежная рука Большого Брата] — Ты расстроен? — Диккинсон безумно. У «безликого» Мыслящего нет даже приметного запаха духов — он жутко пустой и незапоминающийся, словно назло. Словно в отместку. Словно «даже не пытайся, глупый мальчишка, ты мной не завладеешь». — Нет, — у него улыбка Дьявола, нимб ангела и божьи уста — ими говорилась чистая правда. — Вы лучшее, что было в моей жизни. Нон вспомнил старый ясень — огромные корни, листву, качающуюся на ветру и большую прохладную тень. Юность так скоротечна, так прекрасна и неудержима: он стоял в тени, вытягивал руки вперёд, чтобы лучи солнца его коснулись, улыбался ещё полностью настоящей, не симулированной улыбкой [кончики губ так дрожали, так дрожали, словно готовые вот-вот рассмеяться]. Волосы ещё не выбелили и доставали до лопаток, взгляд ещё глупый и наивный, сердце ещё не… — Если бы всё сложилось чуть по-другому, — ему почти тридцать. Он Мыслящий. Цепной пёс Общества. — Но уже ничего и никогда не будет по-другому, да? Пожалуйста, чтобы не было дальше, не оставьте меня. — Я не оставлю тебя, никогда. — [ты врешь, золотой мальчик] [нет ничего вечного]

«дата не важна.

В какой-то момент начало казаться, что я потерялся. А затем нашёл выход. Но это было ошибкой — я был разбит. Меня убили всего одной фразой.

Меня распотрошили, втоптали, изувечили, покалечили, сломали — слова уже не имели значения. Ничего не имело значения. Просто потому что с той фразой пришло решение. Безумное, смертельное, но такое важное.

Я пойду на ШоУ. Выиграю или умру — неважно. В любом случае, я выйду победителем»

Огромное солнце слепило глаза. Слышался плеск волн и крики чаек. Песок обжигал ноги. Линия горизонта далекая и манящая, чистая и ненастоящая отличалась от той, что виднелась обычно под куполом города. Диккинсон чувствовал себя странно — он был словно сам не свой; руки и ноги не его, только голова на месте со всем тем ворохом мыслей. Океан большой и неспокойный, будто срисованный с детских книжек небесно-голубым пожирал переливающийся золотой песок; облака белым плыли вперёд. Ветер колыхал волосы — туда-сюда. Адамс притронулся к голой шее — так непривычно, так дико. Почему-то от этого чувства на душе становилось легче. Перед ним чайка поймала рыбу; волны пенились и вздымались, перекатывались и опасно приближались к его ступням; цвета искусственно яркие выжигали на сетчатке неясные образы и мысли. Фантасмагория сознания: одно нанизывалось на другое, третье бежало за четвертым, пятое крутилось каруселью, размазывая по стенкам шестое. — Тут красиво, — голос Дика тихий и чужой. Как всё тут. — Да, я тоже люблю это место, — Нон выглядел непривычно: вместо белых волос его натуральный цвет; глаза не гематиты, а зеленый луг; улыбка не привычная симуляция для лучшей адаптации в обществе, а живая, наверное, единственная настоящая вещь. — Хотя и всего лишь проекция. Иллюзия. Соблазнительный мираж. — Ты выбрал это место неслучайно, не так ли? — Адамс безумно жалел, что не встретил Мыслящего ещё юношей. Между ними чуть больше десяти лет разницы — пугающая цифра, выстроившаяся стеной. — Мой отец считал, что о серьезных вещах стоит говорить в красивых местах. Так легче пережить потрясение, — Нон отцу не верил. Этот метод никогда не работал: ни в день смерти матери, ни тогда, когда мистер Адамс стал его непосредственным начальником, ни когда от него отказались, подарив неугомонному сынишке. — Дик, мне назначили ещё одну операцию. Сначала он не понимал услышанного — просто отказывался понимать. Наслаивал на произнесенное мысль за мыслей, превращая в прекрасный, «вкусный» торт. Только вот, как розу не назови, она всё равно будет пахнуть розой. Поэтому Адамс просто остановился, по колено прошёл в искусственную, иллюзорную воду и закричал, что есть мочи. Нон стоял неподвижно: внутри противоречия, пустота и «чувства» — те жалкие остатки, на которые он ещё способен. Дик остановился, когда уже понял, что горло всё равно не заболит, что он ничего не почувствует. — Ты говорил, что тебя лишили некоторых чувств, но ты не бесчувственный, — горячие слезы обжигали как настоящие. Как песок. Как горечь внутри. — Но если так, то почему ты согласился на это?! — Дик, я понимаю, ты зол, — Нон дорожил этим мальчишкой. Дорожил тем «чувством», что осталось в нём и пришло к нему, когда он познакомился с Адамсом младшим. — Но есть вещи, на которые мы повлиять не в силах. Я дал клятву, что буду служить на благо общества и не пожалею ничего для этого. Я не свободен в своих решениях. Если бы… если бы я только знал, что встречу тебя, то никогда, никогда бы не стал Мыслящим. — Ты просто трус! — Диккинсон зол. Но в первую очередь на себя. — Давай сбежим! Давай уйдем отсюда! Но ты не решился мне этого предложить. Ты привел меня в гребанную симуляцию, чтобы сообщить это. Сказать, что будешь ещё меньше человеком и чуть больше бездушным. Что выбрал между мной и остальными — их. Остальных! — Адамс резко развернулся, подошел к дефинкеру и опрокинул того, нависая сверху. — Ты не Нон, нет, ты просто Тай номер 9. Мыслящий хотел возразить — но в темно-синих [как у китов из книжки, да?] глазах отражалось столько ненависти. Столько выводов, которые уже не исправить, не перекрыть ни корректором, ни нежными словами, ни делами. Там могильный крест — «Нона» теперь нет, не существует. Есть только Тай под номером девять. Не человек, а ещё один механизм, исправно работающий и выполняющий свой долг.[ты свой выбор сделал, дурашка шатен] [симуляция, твоя жизнь сплошная симуляция, подстройка, игра — ты живешь, чтобы «выполнять долг»] — Даже сказать нечего? — Я уже говорил, ты лучшее, что было в моей жизни. — Нон надеялся, что в его взгляде читалась та безграничная, всепоглощающая нежность. Забота. Желание защитить и оберегать. — Я тебе теперь не верю, — Диккинсон встал. Прошел к краю, к тому месту, докуда волны ещё не доставали. Сделал вдох-выдох. — Верни меня в реальность. — Но… — Верни! Яркий свет ламп резанул по глазам; дверь кабины легко поддалась; на пол упала маска, пролетела добрых метра три; две Таиши радостно начали прыгать, хлопая в ладоши и крича «ура-ура»; доктор в халате нахмурился, туша о стеклянную пепельницу окурок. Адамс тяжело дышал, пытаясь прийти в норму. Голова кружилась, ужасно мутило — там до сих пор иллюзорное море и взгляд Нона. Симуляция, симуляция, симуляция — это всё обман! Диккинсон не должен вестись на это, не должен верить ничему, что видел там. — Единичка, он такой встревоженный, — Таиши мельтешили, сбивая с мыслей; два абсолютно одинаковых лица застыли в клоунской улыбке. — Двойка, похоже, ты что-то напутала! –Девушки начали шуточную перебранку, совсем уже не обращая внимания на Адамса. Диккинсон глубоко вздохнул, вылез из кабина M-213 — старая модель для создания простых проекций — и прошел к доктору. Тот кивнул, протянул бланк, дождался, когда подпись будет поставлена, и чуть радостно произнес: «приятно иметь дело с таким важным молодым человеком». Адамс пожал плечами и отправился прочь из белоснежного кабинета, находящегося в самом центре «муравейника» Мыслящих. Он бежал по лестницам, ни о чем не думая, боясь лишь одного — что заплачет. Пару раз он в кого-то врезался, извинился на автомате, не желая объясняться и слышать лишние вопросы.Теперь для него существовал лишь бег. От ответственности. От гематитовых глаз. От себя. От «ты всего лишь глупый мальчишка».

« дата всё ещё не имеет значения. Ничто не имеет значения.

Отец сидел совершенно вальяжно, широко расставив ноги и покачивая в руке бокал с виски. Господин Юджин ежился — думаю, его тоже напрягал наглый взгляд отца и двух тигров на шелковом халате. Я был там лишним. Чертовой стеной между отцом и «старым добрым другом, являющимся той ещё занозой в заднице» (слова отца всплыли в голове как непрошенные гости)

«Он очень вырос. Так похож на мать» — элементарная вежливость, чтобы начать разговор.

«Понравился?» — привычная колкость.

«Нет. Из нас двоих ты был всегда падок на красивых мальчиков» — Аддерли спокойно констатировал факт. По крайне мере на его лице не вздрогнул ни один мускул»

В комнате витал запах сигарет. Приглушенный свет напрягал — Дик дважды вставал, чтобы поменять его, но столько же его останавливала мягкая рука Геры. Клаус Адамс ничего не замечал, словно питон, гипнотизирующий добычу, глядел на гостя, качал рукой бокал виски. Аддерли своё вино не трогал. После короткой перепалки они замолчали — не произнесли и слова за пятнадцать минут. Диккинсону в какой-то момент начало казаться, что время остановилось. Зациклилось на этой смущающей неприятной, неправильной тишине. Но эти двое совершенно не чувствовали неловкости. Играли в молчанку, будто проверяя друг друга на прочность. Гера скучающе зевнула. Юджин бросил на неё строгий взгляд; Клаус улыбнулся, словно тот попался в его ловушку. — Она тебя смущает? — Приторно сладко поинтересовался Адамс старший. Желтое искривилось кривой чертой; девушка, словно кошка, начала ластиться о руку Клауса; Диккинсон попытался абстрагироваться — считал про себя. Один, два, три, четыре — Юджин снисходительно посмеялся, точнее плохо сыграл этот смех — пять, шесть, семь, восемь — Гера спросила: «хотите, я вам отсосу?» — девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать — тишина длилась недолго; едкое «не, детка, он у нас безнадежно, безответно влюблен в меня» пурпурным пятном на халате с тиграми [это вино] [глаза Юджина омерзительно бесчувственные, как у Мыслящего]. — Какой ты несдержанный, а вроде лишился гнева, — он не расстроился. Вытянулся во весь рост, встал, аккуратно поддел ремень халата пальцами и… — Хватит, — рука Юджина мощная, сильная крепко вцепилась в запястье. Адамс старший наклонился вперед, поцеловал того в макушку и кинул «такой же стеснительный как и раньше». Чужое «я пришел серьезно поговорить» тонуло в хриплом, прокуренном смехе, вброшенном меж ними «Клаус, твои вызовы всегда такие необычные» и отвратно громком звуке поцелуя. — Ю, ты такой наивный, — Диккинсон чувствовал пьяную похоть и ужасный запах сигарет — его отец всегда такой. Сегодня он, Адамс младший, серое пятно на фоне тигриных полос и чужих женских желтых губ, оставленное для ритма слово в стихотворении, говорящем о суицидальной осени и прожженных табаком легких. — Какие серьезные разговоры в этой обители страсти и порока? — Прекрати превращать всё в чертов цирк, — Аддерли сел на место, словно ничего не произошло. — Ради Клары. — О, козыри пошли, — Клаус отпил вино, вернулся на диван, поставил бокал на стол и разочарованно произнес «ну, давай, говори, зачем пришел». — Совет решил назначить в этом году тебя ответственным за ШоУ, — Юджин протянул папку бумаг. Гера суетливо завошкалась у барной стойки. Диккинсон как примагниченный смотрел на документы. — Это всё, что ты должен знать. Во взгляде Аддерли читалось ясное «теперь ты палач» — а из слов «удачного вечера, Клаус Адамс».

« к чему глупая привязка к времени?

Как-то Нон сказал, что был ошеломлён первой встречей с моим отцом. Тем, что его так сразу привязали к политику. К знаменитому Клаусу Адамсу.

Он стоял, весь из себя такой правильный Мыслящий, готовый защищать директивы и закон. А получил токсичное «такой молоденький, мне нравится». Ты был разбит в тот момент также как я? Теперь я никогда не узнаю.

Отныне ты всего лишь… пара воспоминаний и пронзительный взгляд глаз-гематитов»

— Система ошейник-дефинкер была придумана десять веков назад, — Адамс устало конспектировал, машинально выводя слова, особенно жирно остановившись на «дефинкер». Учитель то и дело потирал руки как муха — шорк-шорк; морщинистая «лапка» провела по усам, оттянула вниз старый болотно-зеленый вязаный жилет и начала снова тереться о другую. — Первые года экспериментов и проверок она вызывала в обществе огромный резонанс. Ручка остановилась на букве «р», потянула её дальше, «заставляя» бумагу рычать — тигр, огромный полосатый хищник в [на голубом шелке] синей тетрадной клетке. Пальцы задрожали как не свои — учительское «конечно, нововведения такого масштаба не могли не найти противников» забивалось гвоздями под ногти. Нахально юношеское слева «бла-бла-бла, старый пердун снова завел старую пластинку» цеплялось к мыслям и выводилось очередной «р». Девичье облитое розовато-персиковым блеском для губ «видела недавно такого симпатяжку-Мыслящего!» вливалось в мозг серной кислотой и вычерчивало обреченное «р». — Система требовала доработок, — кряхтящее-старческое выходило нездоровым кашлем. Руки учителя — Джонатана? — обреченно терлись друг о дружку. Адамс думал о болоте — гнилой воде, рогозе и высокой траве [на картинках всегда было так] [в сказках всегда было так]. Тигр притаился там. — Требовались люди, способные отсеивать мысли. «Мои родители — Мыслящие в третьем поколении» — воспоминания грозным полосатым хищником выпрыгнули из высокой травы и рогоза — «В доме приятно пахло лавандой, корицей и стерильностью».Оно рычало, захватывая клетку за клеткой — «мама любила печь кексы, хотя последняя операция лишила её вкусовые рецепторы чувствительности».Тигр-альбинос зачаровывал своими черными глазами-безднами — « очередная операция стоила ей жизни». Белоснежные клыки больно вонзались в сознание — «у всего есть свой предел, у человеческого тела тоже» — Первые Мыслящие, так называемая альфа группа, подключались к системе напрямую, — рядом с Адамсом звучал недовольный стук и скучающий зевок, девчачий звонкий смех и клубнично-зефирное «он такой сладкий, ты бы его только видела, Дженни». Диккинсон остановил руку, попытался досчитать до десяти — этот совет никогда не работал — и выдохнул. Пшенично—русым осела рядом записка и быстрым неоново-оранжевым лаком промелькнуло «передай дальше» [синестезия — твои чувства накладываются друг на друга] [какая на вкус буква «р»?] [ты же знаешь, его настоящее имя начиналось с неё] [это горечь, не так ли?] — Но это неумолимо привело группу альфа к потере ясного сознания, — Джонатан, малый Джон — как шутливо его называли ученики — встряхнул своими руками. — Пропускать через свой мозг даже сотню активно мыслящих разумов — безумие. Те юные люди просто сошли с ума. Их восприятие мира смешалось, они исчезли за потоком чужих мыслей. [желтое ассоциируется с болью? или это прерогатива белого?] [карминово-красный, индиго, бедро испуганной нимфы, антрацитовый, иоллитовый] [вшей это себе под веки — ты никому не нужен, мальчик-со-слишком-громкой-фамилией] — На какое-то время проект закрыли, — пространство расходилось цветными пятнами; тело не своё — лишним грузом ложилось на сознание; Адамс впивался ногтями в кожу — красные полосы отвлекали от собственного состояния. Физическая боль острым кинжалом врывалась в карусель придуманного и настоящего безумия. За окном галка-певунья возвестила о своем существовании [выживании]. Соседское «эй, ну передай дальше» вывело из транса — Диккинсон бросил записку наугад, надеясь, что не обознался. Ведь одноклассники — это всего лишь безликие цветные пятна ярких макияжей и «победно» горделивых гримас. Не потому что Адамс выше — если он не различал их лица, значит не видел их презрения и хищных взглядов. Так он попросту защищен. В своей железной броне, когда на них всего лишь животная шкура [не гладь против шерсти] [не трогай их] [не дыши с ними в унисон] [иначе они тебя заметят] — Однако это был всего лишь ещё один шажочек на пути к идеальному будущему, -Дик вывел меж «р» определение: «Идеал — то, что составляет высшую цель деятельности, стремлений». Это вектор. Направление[в долго и счастливо] [нахуй] — Конечно, позднее была придумана система ошейник-дефинкер. С языка дорежимного времени — когда их было ещё безумно много — «финкер» — думающий… Адамс не вслушивался в этимологию слова — скоро звонок. Скоро закончится пшеничное золото, яркий блеск разноцветных ногтевых пластин, шум, галдеж, пустое, пустое, пустое [разрушение ведет к перерождению] [только сильнейший выживет — это естественный отбор, детка] [тигр не спросит у кролика, как у того дела] [он вопьется когтями в плоть] [два три четыре один десять двенадцать] [белый черный белый черный белый черный][твой выбор это побег?][ты не хищник?] [время собирать камни] [ШоУ тебя ждёт] — Поэтому Мыслящим необходимо удалять эмоции, лишний шум и… — Профессор Джонатан не успел сказать — его прервал звонок. Но губы его всё равно двигались, говоря что-то. Вверх-вниз, трубочкой, тонкой полоской и снова ходуном. Все засуетились, заспешили, стали подгонять друг друга. Адамс медленно собирал свои вещи. В голове впервые за долгое время пусто. Нет, не просто пусто — там чистота, заветное и такое желаемое осознание, чего ему хочется. Рядом кто-то его окликнул — пшеничное золото промелькнуло прямо перед глазами, а потом сменилось щелчком-искрой ярких ногтей. Розовато-персиковый блеск складывался в «не думала, что ты ходишь на дополнительные курсы, Диккинсон» и руки потянулись к пряди, убирая аккуратно её за ухо, перед « кстати, у тебя такое интересное лицо». Он вежливо-прохладным «я метис». Она приторно сладким и нежным «и глаза такие синие, красивые» [« иногда твои глаза — это бушующее море, а иногда — темная пучина» — белым монохромом между каждой строчкой и чужыми фразами — «но мне они безумно нравятся, они такие живые»]. «ты?» — Адамс напускной заносчивостью старательно отгораживал от себя. В ответ лишь улыбкой блескучей « я Эми» и протянутой рукой «будем знакомы» [она смайлик — такой яркий, легкий и пустой смайлик] «Мне пора» — и вон, вниз по лестнице, к курилке — подышать чужим никотином, как его и дальше.

« время относительно, я вечен.

Кристофер всегда превозносил себя выше других — он огромная аквамариновая акула.

А я с этого дня — тигр»

— О, это ты? — Мика выхватила его из общего потока, крепко вцепившись в руку. Удивление расползалось как бензиновая пленка на океане — оно такое черное, как её левый глаз. — Да, — Адамс пах чужим никотином, персиком и чуть потом. Девушка перед ним сияла черно-белыми пайетками платья, тянула дальше, в тень, и улыбалась естественно–розовыми губами. — Давно не виделись. Как ты? — Чудесно, — у неё прохлада в голосе, мятный запах изо рта и не двигающийся левый глаз [черное поглотило его/ белое расползлось пятнами веснушек над ним/ это снег, не так ли]. Она пожимала плечами, будто морозясь. — Вот только вышла после операции. — Твой глаз, — тактичность летела к херам [у смертников нет инстинкта самосохранения] [у смертников нет морали]. Мика молчала — за ней проезжая часть, мелькающая серебром, металликом и звучащая гудками. Пространство колыхалось от жары; под тенью хорошо, Адамс жмурился, наслаждаясь легким ветерком. Чуть дальше, в курилке, слышен смех и обрывки музыки — электроджаз и ретро ремиксы, «голос улиц» и дребезжание струн. Диккинсон думал о бабочках, цветовосприятии и коротком курсе психологии, на который его водил Нон. «Периодически всем Мыслящим нужно ходить на такие мероприятия. Хочешь со мной?» — фоновой пластинкой заиграло в голове. — Это… это всего лишь маленькая неудача, — красно-белая коробочка сигарет блестела на солнце, вторя платью девушки. Пленка улетала вниз, на землю; крышка легко открылась; белоснежный бумажный цилиндр уже меж пальцев. Мятный пластик зажигалки отбрасывал солнечных зайчиков на кирпичную стену школы. — Иногда операция идёт не совсем по плану. — Ты не изменилась, — это взамен «ты не похожа на бесчувственную». А вот у неё пронзительно голубое копье единственного зрячего глаза с таким едким на губах «видимо, я всю жизнь уже притворяюсь». Никотиновый дым взмыл вверх. На стене отчетливо видна табличка «не курить». У неё саркастичное «ха» на выдохе с клубом серой отвратной табачной дымки. У Дика нравоучительное «поймают» после кашля. Девушка лишь качнула головой и почти пропела «пусть ловят» — карамельно тягучим меццо-сопрано. В окне мелькнула голова профессора Джонатана. Из школьных дверей выскочила Эми, разливающаяся пшеничным золотом и щебечущая своими персиково-розоватым фальцетом. — Хорошенькая, правда? — У Мики оценивающий взгляд [хищника]. Вокруг неё дым. За спиной уже садилось солнце. Колкое движение рукой вниз, оттягивая платье и будто снова дрожа от холода.[она сама и есть зимняя стужа] — Наверно, — Адамс сжимал лямку рюкзака. Усталость навалилась на плечи. Дома его ждала пустота и вчерашний йогурт. — Я думала, ты соврал, когда сказал, что девушки тебя не интересуют, — Мика мягко улыбнулась, протянула руку, купаясь в последних лучах солнца. То ли притворялась, то ли радовалась чему-то своему внеземному. — Я не вру в мелочах, — а по коже мурашки.Уверенность непривычно саднила горло — каждое слово врезалось шипами дикой розы [цветы так красивы] [они лучше пуль] — Ты изменился, — солнце почти село; она окрашена оранжево-огненным и розовым цветом искусственного неба; тут всё ненастоящее, поэтому улыбка легко ложилась на губы. Адамс пожал плечами. — Теперь ты не выглядишь таким уж забитым. Словно… словно ты что-то нашёл. — Выход, — [у тебя теперь оскал хищника, малыш] Мика покачала головой, тихо смеясь. У неё никотиново-мятные объятия с милым «прощай» на губах, звон брелков от ключей и легкое ещё раз напоследок «береги себя». У Дика решительное «заботься о себе» после шлейфа её никотина и сомнительное «удачи» [без восклицательного знака — крик тут уже не поможет] [фатум не на её стороне]

« между первым и вторым числом этого месяца — какого выбирай сам.

В доме непривычно пусто и холодно. Кутаюсь в плед, прихожу в гостиную и включаю его любимый фильм. Одиночество скрипящей «р» садиться рядом и рычит под ухом. Когда-то его звали Раинн. До посвящения в дефинкеры. Он ходил школу, и кто-то из одноклассников называл его «Ра» — кто-то провозгласил его богом до меня.

У него ямочки, когда он улыбается. Волосы вьются после душа. Задумавшись, он невольно грыз ручку или карандаш. Рядом с «р» оставляет звездочку — чтобы не забыть. Как-то он признался, что уже не чувствует жалости, сострадания и сочувствия.

» Вместо этого что-то рационально больное железным прутом впивающееся в ребра и позвоночник; я и тело уже живем отдельно — порой не чувствую горячее, обжигаюсь. А иногда «ты» это всё, что у меня есть. Глупо, да? Возможно, в следующий раз не будет и этого»

Он даже не сомневался, что следующий раз будет»

В квартире почти темно. Искусственный лунный свет желтыми пятнами падал на ковер, не доставая до дивана. Он кутался в плед, словно ему холодно. Телевизор выключился полчаса назад — Диккинсон не нашел сил искать пульт, канал или этот фильм вновь. В голове нет фонового шума, поэтому музыка соседа сверху заменяла его. Ритмичное «туц-туц» выводила очередной круг Сансары — цикличность, вечность, замкнутость. Адамс лениво сполз на пол. Внизу ещё холоднее — руки закутывали сильнее плед, по самое горло, почти скрывая лицо. Красно-зеленые клетки шахматными рядами напоминали о монохроме, походе в магазин, когда он так дурашливо, слишком искренни, чтобы быть просто игрой, ходил меж полок и выбирал ковер. «Уютная квартира — лучший антидепрессант» — насмешливо нравоучительное за чашкой чая. «У тебя трудный период, если будут какие-то проблемы — обращайся. Я тебе помогу» — доверительно нежным перед сном и с утра.«Ты не поверишь, но мой натуральный цвет глаз — зеленый» — горячим дыханьем рядом с ухом. « Ты лучшее, что было в моей жизни» — колким правдивым прямо в сердце. Оповещения горели гирляндой разноцветных огней в правом уголке телефона. Дик откинул его подальше и лениво смотрел на сменяющиеся зеленый-пурпурный-красный-синий-белый. [если там что-то от него, хоть самое обычное «извини», ты не выдержишь, расплачешься, понимая, что уже ничего не изменить] [очередная критическая пройдена] [ты всё решил, и твое решение отбивается в такт сердцу рычащим скорбящим звуком] Адамс взял телефон в руки, открыл сообщения и отправил отцу короткое и емкое «я буду участвовать в ШоУ». А в ответ только «удачи». [тебя никто не спасет, мальчик-со-слишком-громкой-фамилией] [это твой протест?] [нет, это твой выход]

« гуталиново-черный понедельник

В саду Клыка много роз, гиацинтов, примул и маков. Красивые качели. Вид на весь город. И даже можно увидеть купол, стену и трущобы. Там тихо, спокойно и даже сказочно.

Отец курил, смотрел вдаль и только раз спросил: «ты уверен, шкет? я обещал твоей матери заботиться о тебе». От меня уверенное и язвительное «раньше ты об этом не думал». А от него понятливое и сочувствующее «раньше всё шло по плану».

И в глазах угольно-черное разочарование с колким «ты всего лишь ребенок, а я всего лишь заебался с тобой». Мой протест — его развлечение на пять минут между сексом и наркотиками»

— Ты уверен в своём решении? — Юджин Аддерли не выглядел на свои сорок с хвостиком. Адамс младший дал бы ему не больше тридцати. У него тоже вились волосы, а пах он каким-то дорогим терпким парфюмом. — Как никогда, — уверенность оседала в воздухе эфемерными хлопьями снега: на его ресницы, траву рядом и элегантный, официальный костюм Аддерли. Дышать было тяжело — так непривычно. Но уже не страшно.[ты готов прыгнуть в бездну] На качели сидела Таиша. Длинные волосы закручивались в милые кудряшки; губы угольно-черным подведены; платье белоснежное, пышное, кучей рюш, оборок и прочего слепящее. Брошка пион неправильно гематитовая на груди рядом с номером двадцать пять; в руках папка с бумагами, цветными стикерами выбивающимися из единого монохрома; заколка-стрекоза блестела бесцветными алмазами. Адамс взглянул на неё, а она лишь качнула головой, приветствуя — во взгляде цифры-цифры-цифры. — Она? — Вопрос так и не обрел законченность, повиснув в воздухе. Юджин потянулся к карману, не нашел в нём сигарет и раздосадовано вздохнул. Золотой перстень блеснул от лучика солнца. Диккинсон решил, что ему уже не ответят. Смотрел небрежно на Таишу, искал в ней что-то, не понятное даже ему. Она повернула голову в его сторону, моргнула пару раз и отвернулась. — Обрабатывает информацию, — Аддерли не глядел в ту сторону. Казалось, ему было стыдно. Или страшно. Или совестно. «С этим человеком всегда так» — спокойно констатировал Адамс. — Думал, дефинкеры делают это через компьютер, — в мыслях сразу лекция, господин Джонатан с его вечно трущимися руками и губами, двигающимися хаотичным ходуном, Эми, разлитая по классу пшеничным золотом и пахнущая розовато-персиковым блеском. — Обычные — да, но она немного другая, — какие-то недомолвки. Дик понимал. Государственная тайна и всё такое. — Думаю, тебе я могу сказать. — У вас будут проблемы, не надо, — Адамс сам решил сигануть в бездну, но за собой он никого не потянет. Даже его. — Лучше расскажите о моей матери. Как оказалось вы были знакомы. Юджин понимающе кивнул, подошел к панорамному окну — там город, живущей своей жизнью: кто-то умирал, кто-то рождался, кто-то влюблялся, кто-то обманывал, кто-то трахался — и вкрадчиво начал. «Клара была необыкновенной женщиной» — ложилось прохладным спокойствием в опустевшую от вечного пчелиного роя мыслей голову Адамса. «Такая красивая, такая сильная, достаточно сильная, чтоб приучить твоего отца» — неправдоподобной сказкой укладывалось на «отца невозможно приручить». «Клаус не умел любить, никогда. И жил-живет он, используя других» — вторым ошейником оборачивалось вокруг горла. « В школьные годы он был ещё невыносимее» — предательски понимающее[принимающее] накатывало внутри непрощенными слезами. «А Клара просто сказала: «я знаю, он может быть лучше». То ли от наивности своей, то ли от огромной доброты» — жгуче неправильным осознанием вторгалось во всё то, что Дик знал о матери [она этого не заслужила] [он виноват, что всё сложилось так] [её смерть на его руках, ты не виноват, золотой ребенок, ты не можешь быть виноват] [ты забрал у мира эту женщину] — Клаус любил её, как мог, — Юджин отчаянно поискал по карманам ещё раз сигареты. Ничего. А никотина не хватало как никогда. — Это её и погубило. Врачи твердили ей, что она не выдержит. Не переживет родов. Но Клара не слушала, отвечала им только таким простодушным «моей и его любви хватит это победить». Как видишь, не хватило. Неожиданно Таиша тихо произнесла: «Господин Юджин, у нас есть ещё дела». Аддерли кивнул, спешно попрощался и виновато кинул на прощание «мне жаль». Адамс остался один. Его переполняло чувство скорби и потери. И вины — она заполняла каждую его мысль. Черное и белое потеряло своё привычное значение, вместо него вспомнилось единственное фото с «Кларой», оставленное в альбоме и «откомментированное» отцом единственным тяжелым взглядом. Отцовское «ты бесполезный» и «шкет» сгорело от искры «моей и его любви хватит это победить». — Ты думала, что вас ждет счастливый конец, — Дик достал из кармана телефон. Время три часа дня. Самое-то чтобы распрощаться с прошлой жизнью.

« первый день в подготовительном центре.

Там стерильно чисто. И все улыбчиво интересуются, уверен ли я. Никто не отговаривает, но шепчутся, говорят, как я молод, какая это утрата. Кто-то даже просил автограф. Мол, а вдруг я выиграю.

Странно чувствовать на себе эти взгляды. Жалеющие? Знающие? Негодующие? Единственное, что я боюсь — это увидеть его снова. Тот взгляд. Хотя больше меня страшит возможность того, что, увидев это, я передумаю. Перестану быть хищником снова Рычащая «р» в сердце остановится, как только «Раинн» скажет «пошли домой».

Если это произойдет… если…»

Подготовительный центр стерилен, наполнен запахом лимонной отдушки и приторными улыбками. На сделанных под белую кирпичную кладку стенах постеры с лозунгами и бывшими участниками; столы в конференц-зале литые, каменные и массивные — на них контрастно и странно стеклянные вазы с искусственными цветами; в тренировочном зале играло радио с топ-парадами и звучал одинокий стук тренажера. Изредка в коридорах можно было встретить персонал — они лениво перебирались из кабинета в кабинет, явно создавая иллюзию работы. У входа в каждую комнату датчики, рамки металлодетектора и пара охранников — таких же сонных и нерасторопных как все остальные сотрудники. Адамс ловил на себе их косые, неодобрительные сочувствующе-интересующиеся взгляды. «Что-то не так» — пренебрежительно-опасно как острые штыки слетело с губ Диккинсона. Оправдательно-жалко в ответ «нет-нет, просто вы так молоды» вместо «зачем богатому ублюдку всё это?». Он недоуменно пожал плечами, не зная ответа на их немой и ясный вопрос. Адамс провел несколько часов в относительной тишине, занимаясь в тренировочном зале, читая какие-то автобиографичные книги, найденные на полке шкафа его временного номера, и помечая всякие глупости и замечания в блокнот, убивая скуку и свободное время. В него вместилась лишь половина отвратного столовского обеда. А прогулочные часы Дик потратил на безрезультатный, бессмысленный скроллинг новостной ленты и социальных сетей — на какую-то секунду ему показалось, что он сам себя запер в тюрьме. — Бу! , — незнакомый девичий голос испугал Адамса — гантель выпала из руки, громко звякнув. — Выглядишь уставшим. — Да? — Диккинсон никогда не был особо сильным — физические упражнения выматывали его, поэтому делал он их только для того, чтобы забить чем-то лишнее время. Его решимость запертым в клетки тигром металась от угла до угла, периодически грызла прутья и царапала бетонный пол, недовольство возвещая рыком. Ему попросту нужно было делать хоть что-то. — Ага, — у незнакомки два рыжих хвостика и куча веснушек: на лице, открытых плечах, коленках, руках. Из-под тонких лямок туники виднелись бретельки голубовато-сиреневого нижнего белья. Чуть пухлые щеки покрылись румянцем. Девушка протянула руку, — Я Виктория Росс. — Диккинсон Адамс, — он пожал её руку. Виктория ответила улыбкой. — Тоже доброволец? — Нет, — она покачала головой, чуть растрепав волосы — передняя прядь стало спадать ей на лицо, придавая этим добродушную дурашливость и невинность. Светло-карие глаза внимательно глядели на Дика, изучая его реакцию. — Поймали на митинге. «Незаконная агитация» или как-то так. Росс начала тихонько ударять указательным пальцем по подбородку, словно придавая своей задумчивости ещё большую комедийность, но при этом выглядела девушка безумно органично, будто периодически вытворяла данный «трюк»перед зеркалом, репетируя. Адамс не прерывал её перфоманс, дожидаясь, чем такой упорный умственный процесс в итоге закончиться. Через две минут Виктория ударила себя ладошкой по лбу с криком «точно!» и убежала куда-то. Диккинсон даже не успел её окликнуть — его вопрос: «что случилась?» уже «адресовался» спине собеседнице. «Милая» и «странная» залегли в голове двумя характеристиками напротив «Виктория Росс» — рычащая «р» довольно мурлыкнула. «Опасная» даже не промелькнуло, оставаясь чем-то интуитивным. Адамс попытался как-то пометить новую знакомую, но та снова выскочила как черт из табакерки, громко крича «вот и я!» [с огромным противно звенящим восклицательным знаком] [как два колокольчика у неё на бедре, привязанные тоненькой атласной красной лентой-веревочкой к ремню, скрытому туникой] В руках Виктория держала конверт. — Сегодня странный парень попросил мне передать тебе вот это, — она очаровательно легкомысленно улыбалась. — Это называется публичный протест, — Диккинсон взял в руки конверт. Росс хихикнула, направляясь к дальней лавке, тактично оставляя Адамса одного. Конверт оказался от Кристофера — это удивило Дика. В последний год, когда Адамс встречался с дефинкером, Крис будто специально избегал его. Простой черный бумажный конверт с подписью «для малыша Дика» содержал в себе письмо — почерк у Клее бросался в глаза уверенно выведенными крючковатыми буквами и плавными линиями, перебивающимися с резковато острыми и кривыми. Наклон букв скакал то влево, то вправо, то был идеально прямой — будто парень, когда писал, очень сильно спешил или делал это на ходу. «Малыш Дик, тебя, наверное, удивило это письмо, не так ли? В «Селест» тогда ты выглядел безумно потерянным, но я даже не думал, что ты найдешь такой выход. Одумайся. Не иди на ШоУ. Иначе ты точно умрешь. У тебя впереди прекрасная жизнь. Ты можешь выбраться за стену. Ты можешь посетить другие города. Ты можешь бороться по-другому. Там тебя ждёт только смерть. Возможно, от моей руки. А я не хочу этого. С любовью и лучшими пожеланиями лучший творец «Селест» — Что там? — Росс появилась из ниоткуда. Снова. — Да так, письмо от одного безумца, — Адамс спокойно убрал его в карман. Аддерли-Клее не переставал его удивлять. Рычащая «р» засмеялась внутри, предвкушая невероятную схватку [протест]. — Ещё большего чем ты? Просто никогда не видела добровольца на ШоУ, — Виктория говорила, как человек, видевший много участников или претендентов. Адамс заметил поясок, на котором кроме колокольчиков виднелись кинжалы. Опасность стала более явной, но «таяла» на фоне общей беззаботности и милой улыбки. — Да, — Адамс попытался как-то завершить этот диалог. Росс явно опаснее, чем хотела показаться. — Знаешь, на ШоУ нередко делают временные союзы, — она игриво подмигнула. — Может, мы могли бы заключить такой. — Победитель может быть только один, — девушка перед ним покачала головой на его слова. Адамс ожидал от неё чего угодно — хоть воткнутого в его горло кинжала прямо сейчас. — Это ведь не значит, что нельзя найти лазейку в правилах, — Росс сцепила руки за спиной, будто прочитав боязливую мысль Дика о кинжалах. «Доверяй мне» твердил её взгляд. «Не верь ей» кричало внутри Адамса. — Вижу, ты мне не сможешь доверять. Ничего. ШоУ расставит всё на свои места. Диккинсон снова не успел ничего сказать — странная участница убежала куда-то, потеряв к нему всякий интерес.

« двенадцатый день в подготовительном центре

Кристофер устроил масштабную перестрелку в «Селест» — тогда я понял, что он точно шагнул в бездну. Его речь в рамках ШоУ, жуткий перформанс и непоколебимая вера в свои действия устрашали. Он огромная аквамариновая акула, попробовавшая наконец-то вкус крови. Его ничто не остановит — его челюсти готовы разгрызать плоть.

«Ты точно умрешь» — впилось двумя клыками и забралось глубоко под кожу — это зубная крошка, разгоняющаяся то по малому кругу кровообращения, то по большому, вызывала дисфункцию всех органов и очередной выброс адреналина. Она сильнее и глубже ядовито-черного. Она ощутимее. Это уже не на грани моего воспаленного сознания — это реальность, расплывающаяся ярко-синем пятном поверх прежнего двухцветия.

Четче и жутче только желтые губы Геры насмешкой бросающиеся: «видимо, я стала плохой игрушкой для траха» в кресле перед ведущим. Она уже другая реальность: канареечно-желтая, впалая и обжигающая — потому что в центре бродит из угла в угол с бокалом мартини. Потому что как бы не здесь. И так опечаленно обыденно курит на балконе сигарету за сигаретой со словами: «малыш, а ты куда сунулся?».

Это карнавал безумия»

В студии работали огромные прожектора — свет от них причинял невероятный дискомфорт, почти ослепляя. И только в центре они горели умеренно, словно скрывая присутствующую массовку из гостей. Ведущий нахохленный и «важный» сверкал серебряным костюмом; выбеленные зубы выставлялись напоказ приторной улыбкой; зализанные огромным количеством воска волосы блестели похлеще искусственных камней на перстне. Гости в зале, словно не моргали глазами, с жадностью пираний цеплялись к каждой увиденной детали. Адамс заметил сидящую в первом ряду Мику — она помахала рукой, улыбаясь.[теперь ты видишь только её — чертов монохром поглощает всё, затягивая тебя в болото] [мозг занимающийся праздным бездельем вскипает почти сразу — слышишь свист?] Ведущий задал вопрос, но Дик не заметил — его мир снова неистово пульсировал, расходился как круги на воде, охватывая всё больше и больше [ему уже не хватало комнаты — стены и потолок давили, сдавливали, трамбовали изажимали] [его словно сложили в коробку] — Что? — Диккинсон повернул в сторону ведущего голову, потратив на это огромные усилия. Темные глаза отдельно от недоуменного лица искрились смехом и усмешками. — Господин Адамс, вы первый доброволец вот уже за восемь лет, — в голосе восторг, в голосе дофамин и эндорфин, в голосе что-то впивающиеся острым чуть выше акульих клыков. Это не предупреждение — это прямое «следуй правилам, подыгрывай, не устраивай сцен». — Каковы ваши ощущения? Волнуетесь? Шанс выжить не так велик, а после победы вас ждет изгнание. — Волнение? Думаю да, волнение. — Дик пытался непринужденно улыбаться. Но глаза бегали. Искали. Цеплялись за чужой монохром. Читали выражение лица, движение губ — там с усмешкой терпкое от мяты «безумец». — Всё не то, чем кажется. — На что вы намекаете, господин Адамс, — его выворачивало от прозрачного намека. Они помнили слова Аддерли-Клее. Они готовы скандировать и напоминать: «Мы все несём ответственность». Лозунги заменили им мысли; законы вместо права выбора; ошейник та же тюремная решетка; ШоУ — новый Колизей. — Система ошейник-дефинкер не работает, как должна, — чужое негодование ощущалось физически — царапало кожу, обжигало скулы, ввинчивалось в мозг. Мика одобрительно кивнула. Сбоку послышались перешептывания. — Мыслящие калечат себя. Обрекают на гибель порой. А потом вынуждены подыгрывать политикам. Огонек камеры уже не горел. Оператор благоразумно отключил её. Ведущий поежился. Студия молчала. Адамс тоже — внутри рычащая «р» исходилась яростной пеной; «тигр» метался по периметру студии; болото растекалось от него, вытекая кривой насмешкой и победным «вы можете заткнуть меня здесь, там, везде — но теперь я знаю правду, а, значит, кто-то ещё её узнает»; карминно-красный лопнувшей вены в глазу ведущего твердил «МЫ ВСЕ НЕСЁМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». Адамантовая пустота обыденного «ты всего лишь глупый мальчишка» уже не страшила — новый клыки приятно впивались в нёбо. «А вы всего лишь ведущий дрянного ШоУ» — едким укусом вместо молчания и оправданий.[твой протест теперь не заглушить, не остановить, не обратить — это так же внутри, глубоко под кожей вместо подростковой влюбленности и юношеского максимализма] [ты действуешь теперь обдуманнее, опаснее и отчаяннее — красный твоей футболки отныне флаг; ошейник не удавка, а символ; любое слово против системы — гимн] — Думаю, на этом моё интервью можно считать законченным? — Ты вторил другой усмешке — она акульим аквамарином расходилась по помещению до этого.

« пятнадцатый день в центре

Как-то меня спросили в чем принцип относительности принципа относительности — а я так и не нашел, что сказать. Порой люди задают слишком сложные вопросы, поступают куда сложнее, чем предполагалось, чувствуют и понимают сложнее, глубже и сильнее. Если у дефинкера только половина чувств — то это не значит, что он чувствует слабее меня. Дело в наших разницах восприятие.

Относительность. Она везде. Субъективность. Она шествует рядом. Его монохромность гнилыми нарывами остается на теле. Мое сознание — глубокая яма, трясина, болото. Там стало чище и свободнее. Но всё так же накладывается друг на друга, путая и пугая. Если это сумасшествие, могу ли я быть так решителен? Может мне просто нужна помощь? Я в ловушке или я просветлён? Говорят, люди на грани смерти находят ответы на все вопросы.

Но пока это всего лишь моя синестезия чувств»

Чужая улыбка смазана и непохожа сама на себя. Нон ужасно черно-белый [поверх него твое восприятие — старой выгоревшей фотографией, отдающей желтизной]; за ним знакомая Таиша, улыбающаяся более живо и натурально — поблескивающая брошь напоминала о Саде, пустых глазах и секретах [они будто витают в воздухе, не так ли] [всё тайное становиться явным — просто жди и верь]; вокруг слишком много света и белого — Адамс жмурился, тёр виски, отводил взгляд, не веря происходящему и ища подвох. Он анакондой затаился рядом с тигриной клеткой. Он тягучим ядом разлился на старые раны, вызывая химические ожоги. [они расходились желтыми отвратными пятнами — под ними гниль, мертвые лимфоциты и отравленная кровь] [мерзко, гадко, ужасно, противно, непотребно — ты выскоблишь это на внутренней стороне черепной коробки] [спрос порождает предложение — предложи себе сдохнуть] [безумие, гематиты, сумасшествие, морион, помешательство, оникс, распад личности — СЛИШКОМ МНОГО МЫСЛЕЙ ПРЕКРАТИ ОСТАНОВИСЬ СКАЖИ УЖЕ ЧТО-НИБУДЬ] — Ты изменился, — у него в голосе с половины от нежности и треть от «подумай ещё раз». В оставшейся часть — холод бездушной машины.Двадцать пятая наклонила голову, пытаясь уловить это изменение; Тай просто знал и смотрел — запоминал. Адамс боялся — любое слово могло пошатнуть его, сломать, переубедить и вернуть. Потому что это Нон. Потому что он до сих пор его любил. — Как и ты, — у Дика в голосе обида с колотым льдом — на улице холод, мерзли руки, легкие, сердце. Горящие фонари отбрасывали тени, вычерчивая на лицах узоры — это всего лишь чудаковатые карнизы, изогнутые металлические украшения тут, там, везде с издевательски висящей вывеской «Центр помощи». Таиша смеялась безэмоциональными глазами — хрипло, дискретно точно азбука Морзе. — Операция… — Остался жив, — сомнений нет — они растаяли сахаром и осыпались солью по ранам, по бороздам, поломано острым торчащим костям, почти протыкающим кожу насквозь [нон словно мумия — кости, бинты, кости, открытые раны и затянувшиеся швы] [что-то пошло не так] [ты знаешь, это не операция — это последствие, отсутствие мотивации и инстинкта самосохранения]. У тебя по разуму единым пластом размазалась жалость вместо всего остального. — Как только узнал, что ты здесь — пришёл. — Не говори этого, — Дик боялся и ждал, знал и сомневался, понимал и не верил. — Не отговаривай меня, не делай вид, что не всё равно. Чужое недоумение обожгло — там четкое «ты спешишь, просто послушай».[он выпустил свой нейротоксин — ноги уже не чувствовались, не так ли?] [желтое перед глазами — это желтые бабочки: Перламутровка Аглая полыхала пожаром по коже и его вздутым венам; Коконопряд травяной лежал на глазах, взмахивая своими крыльями как ресницами; Мокрица обыкновенная болезненными губами шевелилась в такт слов «нет», «мне жаль», «так бывает» и прочей лжи] Адамс не слушал — в голове сумбур. Двадцать пятая, цокая каблуками, ушла к скамейке; Нон говорил, говорил, говорил, превращаясь в белый шум — ужасно шипящее безразличие, въедающееся в мозг. Гамбит разыгран — [ты жертвенный агнец] [ты переработанный материал системы: ошейник-дефинкер или другой, разве это важно?] [скорбящие лица безразличных к твоей жизни людей будут оплакивать тебя, не бойся] [«я обещал Кларе заботиться о тебе, шкет» — ты обещание, продукт, нереализованная потребность] — Дик! — Крик оглушил — Адамс поморщился; Таиша хихикнула в кулачок, изображая что-то мило-комичное. Нон теперь немое безразличие — на половину «не бойся», две трети «ты лучшее в моей жизни» и оставшуюся часть «извини». — Я пришел попрощаться, — его рука на щеке, а сердце будто пропустило двести двадцать на себя — Диккинсон почти плакал, терся словно пес, истосковавшийся по хозяйской ласке. Дефинкер понятливо кивнул. — Ты такой же прекрасный, как в тот день, когда я впервые увидел тебя. И такой же несчастный как в последний. Но ты нашел свой путь. Ты выбрался из ужасного лабиринта. Его «люблю» легло на лоб, щеки, нос и губы поцелуем — последним. Его «береги себя» повисло глупой оберег-цепочкой. Его «прощай» разлилось слезами и криком — Адамс охрип.[ты умер и восстал из пепла — ты феникс] [тигр проиграл змее].

« последний день в центре Малиново-красные круги расходились по коже; янтарно-желтые треугольники впивались меж ребер; угольно-черный прямоугольник застилал глаза вместо утреннего тумана; аквамариново-синяя точка усмехалась кровавыми брызгами по белом полотну; траурно-зеленый успокаивающей удавкой лицемерия оседал поверх[ностно]. Абстрактность как форма личного протеста застряла в горле — перфомансы, переосмысление, поиск смысла и истины путали, возвращали к началу и глумились.

Мое слово — это дробящее изнутри между «р» и «пожалуйста, спасите меня, я, похоже, опять заблудился». Мое слово — это не закон, не истина, не философия. Мое слово — кричащий утопленник, барахтающийся в луже. Мое слово — геенна огненная. Мое слово — пустой звук. Вакуум. Обесцень меня и оцени. Нон, я так скучаю»

Адамс бежал — вокруг необъятное пространство из песчаных дюн и чистейшего неба. Солнце словно цеплялось ожогами к коже. Дыхание сбивалось; ритм бега искажался; потная одежда липла к телу второй кожей. Нагретый воздух колыхался будто в танце — горячее танго на костях. Впереди — песок, позади — песок. Везде песок. Диккинсону стало казаться, что он в западне: вечная петля, шизофрения или уже райские куши — те самые приводимые в пример как «просто этап человеческого развития; религия — лишнее, её образ — неверные» профессорами-пасторами нового века. Идеология изменилась, слепая вера осталась. Прозвучал сигнал — первое убийство. Адамс остановился отдышаться. Легкие горели, перед глазами цветные пятна и белые полосы, в теле ужасная тяжесть и жар — а самое страшное, что где-то близко пролилась кровь.[страх как инстинкт необходим для выживания] [ты сунулся в бездну, безрассудный золотой мальчишка] [тигры, акулы, змеи — тут другие хищники с огнестрельным оружием и кинжалами-клыками] [ты веришь только себе отныне — тут все враги] [как и там, но тут могут убить] [как и там] Ремешок снайперской винтовки больно врезался в плечо — Дик скинул тяжело оружие. В голове каша: всё крутилось, вертелось, не давая собраться. Страх и паника заполонили всё сознание. Реальность и идея разнились как готовая работа и скетч. Адамс легонько поцарапал себя, чтобы сместить фокус своего внимания. Боль отрезвляла — красная полоса захватила его взор. «Ты справишься» — шепот в попытке убедить себя. «Звук выстрела не был слышен, возможно, убийство произошло в другой зоне» — жалкое самовнушение, скрипящее на зубах песком. « Ты ещё жив» — неубедительное напоминание, оставленное на последок как вишенка на торте. — Скотт! — Послышался выстрел. Адамс дернул головой в сторону звука мгновенно. С песчаного бархана съехал странный парень. За ним гналась участница под номером семь — Таиша номер семьсот сорок девять. Диккинсон не двигался, смотря за странной «парочкой». Его немного привел в чувство свист пули безумно близко с собой. Он попытался поднять винтовку, но незнакомый участник схватил его поперек груди и потянул за собой дальше вниз, по дюну. Потеряв ориентиры в пространстве, вертясь вниз, Адамс пару раз сильно ударился о что-то — камни, пуля? Падение казалось вечностью: никаких внешних звуков, кроме гулких стуков, шелеста песка и чужого кряхтения. Когда это прекратилось, он и не заметил — смотрел вверх, на небо. «Винтовка там» — пугающая действительность выстраивалась чужим довольным улыбающимся лицом. «Я почти безоружен» — факт, приводящий в повторное отчаяние, цеплялся шумом выстрелов. Диккинсон лениво-опасливо, словно оттягивая неизбежное, перевел взгляд наверх, где был до падения. Таиша держала винтовку — «всё, привет-прощай, малыш Дик» кусалось внутри осознание собственной никчемности. Но «бам» не произошло — поднялась песчаная буря. Песок огромными мазками отделял их; «Скотт» кряхтящим гулким смехом сопроводил свой фак, адресованный неудачливой убийце, а затем, как дикой зверь, схватил Адамса снова и потащил дальше вниз — возмущение Дика остановил звук выстрела. Очередное падение отдавалось в теле настолько скверными ощущениями, что парень даже не пытался скрыться от бури — свернулся клубочком и стал выть в ладони побитым зверем. В какой-то момент — совершенно не сразу — он понял, что его несли куда-то. «Отпусти меня» — ультразвуком по чужим барабанным перепонкам. «Какого хрена?!» — раскаленным металлом в ушную раковину, чтобы уж точно понял. «Ты меня вообще слышишь?» — вместе с песком в глаза, рот, хоть куда-нибудь лишь бы услышал и ответил. В ответ только приставленный указательный палец к губам. Тактичное «тсс». Адамс уткнулся в чужую спину, пряча глаза от песка. Усталость взяла своё — он заснул, чувствуя как это всё неправильно и абсурдно.

«первый день на ШоУ

Всё пошло не по плану. Совсем не по плану. Странный дикий парень похожий больше на животное схватил меня, вроде спас, но уволок подальше от оружия и другого игрока. Потом песчаная буря — бездна поглотила меня полностью; страх, инстинкт самосохранения, банальное здравомыслие испарились — хищник, человек, хоть сама Смерть, какая к черту разница. Если так ломало уже физически.

Он принес меня в какую-то пещеру — точно животное. На мой вопрос, почему он меня игнорирует и молчит, этот наглец самовольно схватил мой палец и засунул себе в рот: влажно, мерзко, остро — точенные клыки зверя — и обрубок чужой плоти. И взгляд прямо в глаза — два янтарных камня: светились даже в темноте. Не человек, а инстинкт. Опасность с восклицательным знаком.

«И мне приятно познакомиться с тобой, Скотт» — моей мальчишеской неуверенностью и стыдом в контраст его не скованности и дикости. Странным мурлыкающим звуком в ответ. Безумие нарастало в геометрической прогрессии.

Мысли — это клетка для чувств»